Татьяна Когутич: Ваш дом действительно превратился в волонтерский пункт, где ребята из Теробороны и ВСУ могут постирать вещи, выспаться и съесть теплый суп?
Ада Роговцева: Когда началась война, моя дочь Катя открыла в Киеве координационный волонтерский центр: там проводится подготовка ребят, разная работа. А к нам они приходят отдохнуть, поесть, помыться — по 25 человек. Я сама стираю, сушу и отдаю чистые вещи. Часто путаю трусы и носки — ребята потом перебирают, ищут, где чье. (Смеется) Но главное, что я им даю: когда они уходят от меня на свою победоносную работу, я их обнимаю, крещу и благословляю.
ТК: Как мама?
АР: Да. Они для меня как родные.
ТК: Знаете их всех по именам, запоминаете?
АР: Нет, это невозможно — их очень много. Знаете, было 8 марта, они мне поприносили цветы и шампанское, я сложила все на балконе. А они говорят, мол, хорошо, держите там, а когда Украина победит, мы придем к вам. Так что в день победы я буду стоять на своем киевском балконе, а во дворике под ним соберутся все мои мальчики: военные из ВСУ и Теробороны, волонтеры. Они снова принесут море цветов, мы будем пить шампанское и кричать: «Слава Украине!»
ТК: Многие, просыпаясь с утра, говорят: мы еще на один день ближе к победе. Как вам кажется, далеко до нее?
АР: Не знаю. Никто не знает. К большому сожалению, этого мерзавца никто не может раскусить. Понять, где находится предел его подлости. И чем все закончится, и когда. Единственное, что ясно: всем нам нужно запастись мужеством и работать.
Украинский военный, Ада Роговцева и ее дочь Екатерина Степанкова. Источник: Фейсбук Ады РоговцевойТК: Во время оккупации вы оставались в Киеве. Дети не уговаривали вас, не попытались вывезти куда-нибудь на запад Украины или в Европу?
АР: Да куда ж я поеду, когда они здесь? Это невозможно! Они даже не пытались меня уговаривать, и кто бы их послушал! Вот на что я злюсь, так это на то, что они меня из деревни забрали — потому что я там поделывала что-то вокруг дома. Деревня, где мой дом, — под Борисполем, и во время оккупации там было опасно. Но это и к лучшему, потому что в такое время хочется быть всем вместе.
ТК: На творческом вечере вы сказали, что Вторая мировая вас с родителями застала в Одессе, вам было четыре года, а потом — эвакуация и вы оказались в Глухове... Вы сравнивали ту войну и эту?
АР: Не могу сравнить, потому что тогда была маленькая. Единственное, что знаю: ужас в глазах правнука — тот же самый, что и мой тогдашний детский ужас. Человек боится смерти — он так устроен. А смерть все время ходит рядом. Вчера убили брата командира моего внука из 95-й бригады. В начале марта убили нашего мальчика Пашу Ли. Он играл в спектаклях «Соломон в юбке» и «Будьте как дома». В «Соломоне» у него была главная роль. Он погиб в Ирпене...
ТК: Ада Николаевна, когда вы впервые заплакали во время этой войны?
АР: Когда стало известно, что Пашу убили. Наш мальчик... Я очень плакала. Мы простились с ним в Киеве, была гражданская панихида. Когда его везли домой, от Яремчи до Ворохты люди на коленях встречали его гроб… Я там все глаза выплакала.
Ну, и каждый раз плачу, когда слышу, что девочке оторвало ноги, выбило глаз, что ребенку отрезало пальчик — а он еще только месячный младенец. Как тут не плакать?! Как сильно ни стискивай зубы — сердце все равно заходится.
ТК: Про стиснутые зубы: я себя постоянно ловлю на том, что живу со стиснутыми зубами. От этого становишься роботом без эмоций. И многие друзья, знакомые говорят, что у них то же самое. Вы живете со стиснутыми зубами?
АР: А что поделаешь? Такие уж мы есть... Да, я тоже стиснула зубы. Но время от времени, когда эмоции накрывают, нужно их выпустить.
ТК: Какие у вас методы?
АР: Чтобы держаться? Никаких! Держись — и всё. Отвечу тебе словами Леси Украинки: «А где написано, в каких небесных книгах, что я должна быть счастливой?» Понимаешь, когда ты видишь много примеров страшных судеб, когда знаешь, что человек, которому ты полностью доверяешь, с которым ты как одно целое, прошел ужасные испытания и произносит эти слова… В общем, у тебя нет права не держаться!
ТК: Другими словами, держаться можно, например, за Лесю?
АР: Абсолютно. У Леси можно черпать все. Вот просто — все! И мужество, и человеческую силу.
Главнокомандующий ВСУ генерал Валерий Залужный и Ада Роговцева. Источник: Фейсбук Ады РоговцевойТК: Говорят, что в этой войне воюют не только армии — воюют культуры. Их культура против нашей, которую рашисты не считают достойной...
АР: Я тебе скажу иначе — они не воюют, они гавкают. Как бешеные собаки без мозгов. Они ослеплены пренебрежением к другому народу. Это дикари. И они не могут понять одного: мы сантиметра на их территории не переступили. А они уничтожили храмы, университеты, школы, детские сады, театры. Они разрушают всё. Кто эти люди? О какой культуре мы говорим?
ТК: Относительно «пушкинопада» и иже с ним: многие деятели культуры поддерживают волну дерусификации, но есть и те, кто считает, что это, как сейчас принято говорить, не ко времени. Вы как думаете?
АР: Знаете, пройдет время, и история все расставит по своим местам. Но я понимаю чувства, гнев людей: в то время, когда погибает твой ребенок, твой народ поклоняется русскому поэту, как идолу... Впрочем, у меня такая позиция: я бы не сносила. Я бы тихонько сняла и отнесла куда-нибудь подальше, на задворки. Вот как с лениными.
ТК: Вы, человек, у которого были очень тесные культурные связи с Россией, тоже чувствуете гнев?
АР: Только гнев и проклятия! Больше ничего. У меня ведь не просто связи: я там работала 60 лет. Было время, когда меня в России любили больше, чем в Украине. Уважали, все-все было! Но то, как они относятся к моему народу, моей культуре, моей истории, моей земле — простить не могу. Никому. Ни одному из них! Ну, кроме Лии Ахеджаковой.
ТК: Много раз с начала полномасштабной войны звучали мысли о последней черте, точке невозврата. Сначала это была Буча. Потом Краматорский вокзал. Мариуполь…
АР: Для меня этой чертой стал 2014 год. Я же все это время ездила туда, на передовую, в окопы. Все эти годы, постоянно. Я знаю, что говорю. С 2014-го я хороню родных мне людей, украинцев. Умираю вместе с ними. Поэтому для меня эта война — продолжение той, я даже не помню первые дни.
ТК: У россиян есть предел зла, которое они готовы причинить?
АР: Есть, и они на него постоянно указывают. Атом. Хотя, знаете, это уже не предел, это уже за гранью.
ТК: Многие говорят, что россияне не отважатся: ведь они, мол, тоже хотят жить.
АР: Знаете, это маньяк. Он режет ребенка, насилует, а потом спокойно возвращается домой к своим детям, к жене, ходит на работу. А в следующий раз снова берет мальчика или девочку и насилует и режет. Его можно остановить, только убив. Так и здесь. Это все как болезнь маньяка.
ТК: Театр сейчас переживает второй апокалипсис: первым стала пандемия, когда закрывали залы, только все начало как-то работать — и тут война.
АР: С театрами беда, они не могут нормально функционировать. Люди теряют работу. Это факт. В театре даже перерыв на месяц — уже растренированность, а когда речь идет о двух месяцах или неопределенном сроке… Недавно мы выступали в Черновцах. Отработали половину — и тут сирена. Всех вывели в укрытия, потом мы вернулись из бомбоубежища и довели вечер до конца. А если это происходит в середине спектакля? Считай, он пропал. Словом, для театра это непоправимые коррективы. Либо у людей вообще нет работы, либо она испорчена.
А ведь есть еще человеческая психика — с чем ты выходишь на сцену как актер, с какими эмоциями и внутренним состоянием. С чем тебя встречают в зале. Даже если все хорошо, как у вас здесь, в тылу, — люди же приходят с разными эмоциями. У кого-то убили друга или родного человека, у кого-то разрушили дом. Беженцы — это люди с разорванными в клочья душами. Это влияет на атмосферу. Сейчас зрительный зал другой. Очень неоднородный.
Ко мне после спектакля, вот только что, подошла девочка, обняла, поблагодарила. Я, говорит, из Ирпеня, а мой парень любимый сейчас под Изюмом. Пока вы говорили со сцены, мне было легче на душе.
А есть другие — сидит в зале кто-то пророссийский и думает: да что она там такое несет, стерва? Она в России работала, зарабатывала, а сейчас такая вся из себя украинка! Знаешь, еще в начале войны 2014 года у меня был случай, когда я со сцены сказала «Слава Украине» и мы запели гимн, а звукорежиссер в будке (это потом коллега рассказал) спросил: сколько ей за это заплатили? Такие люди тоже есть. Достучаться до них? А как?
ТК: Вы сказали со сцены, что сейчас язык не поворачивается играть по-русски. Свой репертуар вы постепенно переводите на украинский. Это трудно?
АР: Трудно в том смысле, что все ведь уже выучено и теперь нужно переучивать. Другой язык — другое строение фраз, другая фонетика и мелодика. Это большой труд и над этим нужно работать. Но что делать — такое время. Значит, нужно составлять новый репертуар на украинском. И нынешнему директору Мукачевского театра Юре Юрий Глеба, директор Мукачевского драматического театра, ранее — театра российской драмы низкий поклон, потому что он взял театр российской драмы и сделал в нем украинский репертуар. Это правильно.
ТК: В киевской русской драме, вашем родном театре Национальный академический драматический театр имени Леси Украинки до конца февраля 2022 назывался Национальным академическим театром русской драмы имени Леси Украинки. тоже начали переводить спектакли на украинский. Впрочем, они говорят, что боятся потерять зрителя.
АР: Ну, конечно, они его потеряют! Можно даже не сомневаться. Люди, которые годами живут в Украине и не учат язык, такие вещи не поддерживают. Большинство из них. Но ведь Зеленский выучил язык? За год! И неплохо говорит. К нему нет вопросов? То-то же. Видите, когда нужно, все возможно. Ну а если не нужно — пожалуйста, в Россию и играйте или смотрите спектакли там. Другого выхода нет.
Перевод с украинского Ольги Чеховой
Благодарим информагентство Укрінформ за возможность публикации.
