Close

...Я расстелила одеяло неподалеку от пансионата, улеглась и глядела на Татры. Отдыхала и переключала станции радиоприемника. На интервью директора Детской деревни-SOS в Билгорае задержалась.

Я ничего об этом не знала.

Директор рассказывал интересно. Он как раз ожидал первых жителей — одиноких женщин и осиротевших детей. Они вот-вот должны были приехать и образовать семьи. Хотя на самом деле семьи сложились раньше, в интеграционном лагере в Шклярска-Порембе. Там мамы и дети выбирали друг друга: если малыш тянулся к какой-то женщине, то становился ее воспитанником. Конечно, тогда часть кандидаток отпала, испугавшись.

Потом я услышала фразу, которая перевернула всю мою жизнь:

— У нас пятнадцать домов, — продолжал директор, — и всего девять семей. Нам нужны матери. Шесть матерей, только бездетных, одиноких. Мы ждем!
Я долго искала свое место в мире, а в результате оно нашло меня само. Я соответствовала требованиям: двадцать шесть лет, ни ребенка, ни мужа, ни жениха.

Журналист продиктовал адрес и телефон. «Общество друзей детей в Замосци», — записала я. Вернулась домой, в Гданьск, и тут же написала письмо: что я, Данута Улидович, хочу стать приемной мамой.

Это было в августе 1983 года. Ответ пришел через месяц.

Я хочу определенности

Вся моя жизнь до того, как я отправила письмо, была бегством.

Я была очень решительной девушкой. Год проучилась в школе медсестер в родном городе Явожина-Слёнская, потом, к ужасу родителей, бросила ее и пошла в техникум. Выучилась на столяра и уехала из дома: работала на мебельной фабрике, потом на камвольно-прядильной и в итоге перебралась в Гданьск, на судоверфь.

На новой работе я не сидела на месте: корабли сменяли друг друга, а я обшивала судовые кабели. Там я познакомилась с одним заслуженным работягой, пожилым мужчиной, который отнесся ко мне как к дочери.

Ему-то я и рассказала по секрету, что недавно услышала про деревню-SOS, написала письмо, но внятного ответа не получила. «Не отступай», — посоветовал он. И я позвонила туда. Трубку взяла психолог, занимавшаяся набором матерей.

— Известно ли, когда будет принято решение? Я хочу определенности. Я на распутье. — Билгорай, понедельник, восемь утра. Приходите поговорить.

Разве я не справлюсь?

Первые деревни-SOS появились в Австрии. Их основатель — социальный педагог Герман Гмайнер. Он воевал во Второй мировой, и самое сильное впечатление на него произвела судьба сирот. Чтобы им помочь, Гмайнер, вернувшись с фронта, основал «Содружество деревень». Первую Деревню он построил в 1949 году в Имсте и стал ее директором. Там поселились осиротевшие дети и одинокие женщины. Мужчин не было, большинство погибло во время войны.

Потом Гмайнер расширил сферу деятельности. Он открыл центральный офис в Страсбурге, и до его смерти в 1986 году появилось двести тридцать три Деревни в восьмидесяти шести странах мира. В их числе — и билгорайская, первая в Восточной Европе. Деревни существовали на государственные и зарубежные дотации, на средства спонсоров и частные пожертвования. Как правило, устройство Деревень было стандартным: 12-14 домов, в каждом мать и несколько воспитанников — приемных детей. Женщины получали заработную плату. Они становились юридическими опекунами детей, часто давали им свои фамилии. Матерей поддерживали педагоги, давали советы по воспитанию. Дети не общались с биологическими родителями — так велела педагогика того времени.

Я приехала накануне. Была поздняя осень. Первое впечатление от Деревни? Серо и уныло. Ни деревьев, ни травы, ни одной детской площадки — только дома. И здесь живут дети? В окнах темно. Только в одном доме свет и дверь открыта.

В этом доме жила одна из матерей-SOS. Она устроила меня на ночлег, накормила ужином. За едой рассказывала: «Когда я приехала, мне тоже было нелегко. В домах еще лежал строительный мусор. Дирекция считала, что совместная уборка с детьми поможет интеграции. "Доченька", "сынок"? Никогда. Я называла их воспитанниками. Или "монгольскими варварами". Потому что они были из семей алкоголиков, всякое пережили. Иногда с разбегу врезались головой в стену и неслись дальше». Я не верила своим ушам: я же видела их, говорила с ними! Нормальные дети.

После ужина я отдыхала в гостиной. Кровать стояла там, потому что ремонт еще не закончился. Перед сном я подумала: «Если она может, разве я не справлюсь?».

Хуже было на следующий день. Я все думала, как вести себя на собеседовании, и по глупости сделала ставку на искренность. Пошла в офис, а там — директор, педагог, психолог. Последний допытывался:

— Вы ждете благодарности от детей?
— Было бы хорошо.
— Они должны быть благодарны вам за то, что вы к ним пришли?
— Не знаю. Но в случае проблем я обращусь за помощью к более опытным матерям. Ну и к вам. Ведь вы — профессионалы. Поможете?
— Да, да. Но мы будем с детьми только изредка. А вы — все время. Справитесь?
— Время покажет.

Он не был уверен, можно ли на меня положиться, справлюсь ли я с ответственностью. Сожалел, что мне всего двадцать шесть лет. Психолог и директор были убеждены, что, если я и стану матерью, то вскоре сдамся. В конце концов мне велели возвращаться в Гданьск и ждать.

Я тоже сомневалась. Несколько месяцев спустя, в январе, раздался неожиданный стук в дверь: директор, психолог и управляющий ездили по Польше, проверяли, не передумали ли кандидатки.

Мое решение осталось неизменным: я хотела стать приемной матерью. Меня пригласили пройти трехмесячный курс обучения. Оставалась только одна проблема: на шесть вакантных мест претендовали более двадцати женщин.

Когда я приехала в Билгорай, все кандидатки уже заняли дома номер один и два. Так что я поселилась одна в двухэтажном доме номер четыре, выбрала комнату матери. Я знала, что это именно она, потому что там стояла кроватка для самого младшего ребенка. Да, я почувствовала себя родителем, впервые в жизни. Вам знакомо это чувство? Что вы кому-то нужны, кому-то принадлежите?

Курс состоял из двух частей.

Теория: встречи с терапевтами, психологами, педагогами, матерями-SOS, разговоры о детях. Мы, например, понятия не имели, что делать, если однажды объявятся биологические родители. Ничего, объясняли матери, контактов с ними нет, у нас дети начинают новую жизнь. Неужели? Я полагала, что о корнях невозможно забыть.

Практика: мы учились готовить. И еще было короткое пребывание в домах — на один день мы становились тетями: заменяли матерей, которые наконец могли выспаться или уходили в город. Некоторые нас контролировали. Предупреждали: «Дети врут. Не верьте им».

Чепуха! Я доверяла воспитанникам. До того момента, пока те не начали меня испытывать. Александра вешала лапшу на уши, дескать, ей ничего не задали. Мажена играла как ни в чем не бывало, хотя грусть в глазах ее выдавала. Моника никому не верила, а на все вопросы отвечала: «Какая тебе, бл***, разница?».

Ну и Доминик. Он взбесился, когда я что-то ему запретила. «Я ухожу! Не могу здесь находиться!» — закричал он и убежал.

Тогда я растерялась. На теории нам еще не рассказывали о кризисных ситуациях. Бежать за ним? Удержать силой? Он здоровенный парень. Счастье, что дверь была стеклянной: я увидела, как он дошел до конца дорожки и остановился. Меня успокоила Гося, его сестра. Она положила руку мне на плечо.

— Тетя, не волнуйтесь. С мамой он тоже так делает.
Я вышла к нему, мы сели на ступеньку.
— Почему ты так поступил?
— Потому что все мне указывают. Мне ничего нельзя. А я хочу велосипед!
— Но у тебя нет удостоверения велосипедиста (ребенок старше 10 лет может самостоятельно ездить на велосипеде, если он сдал экзамен и получил соответствующий документ — прим.авт.). Пойдем, я накрыла на стол, поедим и поговорим.

После еды он успокоился, мы поговорили. Тогда я подумала: «Ребенок — все равно что воздушный шар. Ему постоянно хочется большего. Нужно позволить ему осваивать пространство, но с осторожностью. Иначе шар лопнет».

Каждый рабочий день заканчивался беседой претенденток: они обменивались сплетнями, рассказывали о том, что происходило в домах. И соперничество постоянно обострялось. Я держалась от этого в стороне. Уставала, шла на прогулку — в поля или в город.

Через три месяца мы собрались в офисе. Директор приглашал нас по очереди.

Они выходили одна за другой: кого-то брали, кому-то отказывали, кого-то были готовы взять только на роль тети. В конце концов осталось только одно место, в доме номер шесть. Я представляла себе, как живу в нем, устраиваю праздники, принимаю детей, моя семья — родители, сестра и братья — становится их семьей. Но директор все разрушил.

— Я не чувствую, что вы готовы, — вынес он вердикт. — Но вы можете стать тетей.
— Хорошо. Только с одним условием.
— С каким?
— Пообещайте, что, если какая-то мама уволится, я на правах первой кандидатки смогу занять ее место.

На корабле только один капитан

За неделю я закончила все дела в Гданьске. Уволилась по соглашению сторон, попрощалась с подругами, коллегами и помчалась в дом теть. Это был панельный дом с однокомнатными квартирами, сразу за воротами Деревни. Со мной жили еще три женщины. Мы разгружали матерей, когда они уезжали в отпуска. Иногда оставались в их домах по целой неделе.

Были ли мы родителями? Да. Но слова «мама» мы не слышали. Наверное, поэтому я не любила День матери — ведь у тети нет собственного праздника. Чтобы утешиться, приглашала свою семью — приезжали все, кроме папы.

— Ты работаешь не пойми где. Ерунда какая-то. Пока не найдешь свое место, я не приеду, — заявил он.

Некоторые матери относились ко мне как к уборщице. «На корабле только один капитан», — твердили они. Эти женщины ревновали, потому что я легко находила контакт с детьми. Уезжая, они оставляли инструкции. Я пропустила один пункт? Скандал. «Ты разрушила мой дом», — обвиняли меня.

Дети продолжали меня обманывать. Мать знала все их штучки, я — нет. Мне приходилось держать ухо востро. Лучше всего было у Мирки: здесь я могла обнимать и целовать детей, подружилась с мальчиком с нарушениями речи, мы учились, читали, разговаривали. Кроме того, я занималась с ее девятимесячной дочкой.

Во мне прорастал родитель.

Чтобы стать матерью, требовалось получить аттестат. Без проблем! По выходным я ездила в вечернюю школу. Времени не хватало, и не только из-за учебы: новые тети уходили, нас осталось трое на пятнадцать домов. Работы навалилось столько, что однажды я забыла о собственном дне рождения.

Но уходили не только тети. Однажды в шестом доме уволилась мама, Уля: у нее умер отец и она вернулась в родной город, чтобы помогать собственной матери. Забрала воспитанников и открыла семейный детский дом. Вскоре меня вызвал директор.

— Поздравляю! Вы стали матерью.

Возьму любого

Что я почувствовала? Счастье. А еще — уверенность, что после четырех лет, которые я была тетей, меня ничем не удивить. Но я ошибалась.

В сентябре 1988 года я переехала в шестой дом. Двухэтажный, с садом. Внизу хозяйственная часть: прихожая, холл, гардероб со шкафчиками, ванная, просторная гостиная, выход на террасу, кухня и столовая. На полуэтаже три комнаты. Выше — еще шесть. Кроме этого там было два туалета и ванная комната с душем и ванной.

Дом требовал основательного ремонта. Дирекция наняла фирму, которая залатала крышу, привела в порядок ванную, покрасила стены. Я следила за рабочими и спала в гостиной. Я ждала ребенка: своего, любимого, единственного. Я могла выбирать, но решила: возьму любого.

И так я получила документы Филипа из детского дома в Замосци. Никто не хотел его брать. Ему было два года, а развитие как у годовалого. Я согласилась, но в Замосць не поехала: не хотела быть для него человеком, вырвавшим его из привычной обстановки.

Перед этим приехала моя мама, потому что я паниковала и нуждалась в поддержке. Настал великий день. Мы стряпали обед. Вдруг услышали рычание двигателя.

Приехал!

Мы выскочили из дома, во дворе стоял «жук». Сперва из машины вышли монахини, потом они открыли дверь и поставили на землю моего сына. На нем были колготки и красные ботиночки. Как себя ведут в такой момент? Помогает интуиция. Я раскрыла объятия и сказала: «Иди к маме». А он, не раздумывая, улыбнулся и что есть мочи припустил ко мне. Обхватил мои ноги, у всех слезы выступили на глазах. Я взяла его на руки, отнесла в дом обедать. Мальчик оставался безучастным ко всему. К еде не притронулся, только пил.

В последующие дни Филип не отходил от меня ни на шаг. Мы все делали вместе. Я готовлю, он крутится тут же. Я в туалет, он стоит под дверью. О том, чтобы спать в разных комнатах, и речи не шло: он плакал, кричал. Я укладывала его у себя. Мы засыпали с включенной лампой, потому что Филип боялся темноты.

В Деревне настаивали на том, что новый ребенок в Билгорае должен быть tabula rasa, чистой доской. Без истории, без корней. Я не могла согласиться, ведь без прошлого вы не поймете его страхов. Например, Филип боялся водопроводной воды: не давал открыть кран и набрать воду, чтобы искупать его. От волнения у него на груди выступали красные пятна, он замирал, руки и ноги дервенели. Поэтому я набирала ванну, немного выжидала и только тогда опускала его в воду. Откуда этот страх? Я предполагала, что в детском доме малышей мыли по принципу конвейера. Воспитатели брали ребенка на руки, засовывали под кран, терли лицо, тело — и готово. А может, вода была слишком холодной? Или слишком горячей?

Я дала ему все, включая фамилию. Когда что-то говорила, вставляла «мама»: «Иди сюда, мама сделает тебе бутерброд, мама тебя оденет, мама завяжет шарф». Отклика пришлось ждать долго: у Филипа были проблемы с речью, он заговорил только через несколько лет.

На Рождество мы съездили в гости к моим родственникам, а вскоре пришли очередные бумаги из Замосци.

Я взяла новых детей, брата и сестру: двухлетнюю Эву и четырехлетнего Мацека. Родители отдали их в детский дом и ни разу не навестили. Когда они приехали, только Мацек понимал, что происходит. Выйдя из машины, он закричал: «Мама!» — и кинулся в мои объятия. А Эва окаменела. Я подошла, взяла ее за ручку, и у меня было чувство, будто я веду куклу.

Мне требовалась помощь. Приходили тети, с которыми другие матери не хотели иметь дела. Наверное, им не нравилось делить власть или они не выносили, когда кто-то вмешивался в жизнь их семьи. Меня это никогда не волновало. Я всегда могла договориться. Благодаря тетям я ездила с Мацеком в Центр детского здоровья, а с Филиппом к терапевту.

Наш день строился так: подъем, чистка зубов, уборка постели. Мацек заправлял постель сам, малышей я приучала. Потом завтрак, обязательно вместе. И игры. Филипп не нуждался в компании. Эва сидела, ни к чему не прикасаясь, даже к куклам. Мацек? Непоседливый: листал сказки, через мгновение бросал. Его интересовали динозавры, Мацек знал их всех, потому что коллекционировал журналы со скелетами. Но больше всего он любил мешать брату, разрушал его постройки.

Почему — не знаю, Филипп никогда не рассказывал.

Я ни разу не произнесла слово «наказание», не угрожала. Я всегда только сажала Мацека за стол или на лестницу и повторяла: «Ты устал, отдохни». Когда все перебесятся, мы садились обедать. Потом снова игры, ужин, сказки и спать. Активнее всех участвовал Мацек.

У него на лбу были следы от раскаленной конфорки. Откуда? Он так и не рассказал. Я очень к нему привязалась. А он бегал по Деревне, каждому показывал пальцем на свой дом и хвастался: «Вон там живет моя мама».

Ненастоящая мама?

В октябре 1989 года я поехала в приемник-распределитель.

— Вы знаете, кто я?

Девятилетняя Анета молчала. Ответила ее сестра Кася, на год старше:

— Да, тетя нам говорила, что приедет мама из деревни для детей.
— Я могу вас забрать.
— А что это за деревни? Мы не понимаем.

Пришлось объяснять, рассказывать про Билгорай. Про то, что там живут дети, которыми не занимались биологические родители. Про то, что сейчас о них заботимся мы, приемные мамы. Что мы создаем нормальные семьи и что я буду рада, если они к нам присоединятся.

Девочки попросили время подумать, в итоге выбрали Деревню.

Я дала им неделю на то, чтобы собраться и прийти в себя. Когда вернулась, Анета спросила, как меня называть: «Тетей Данутой? Мамой?» — «Сами решите», — ответила я. По дороге в Билгорай мы заскочили в магазин. Впервые в жизни они выбирали себе ранцы, пеналы, карандаши... Дома их встретил Мацек, сразу заявил, что он поселился тут первым. А потом донимал Касю и Анету: «Чего вы не говорите "мама"? Это ведь мама!».

Зато девочки перестали зажиматься. Они спали в одной комнате, но постоянно соперничали. Едва завидев друг друга, начинали ругаться. Я разделила их: одна осталась на полуэтаже, вторая переселилась наверх. Они не знали, как меня поделить. Анета ждала, когда я спущусь в прачечную в подвале, там мы проводили вместе около четверти часа. Кася? Закрывала на это глаза. Я должна была сама с ней заговорить. Она была строптивая, замкнутая. У нее на глазах умер отец, а потом и мать...

Однажды к девочкам приехал единокровный брат. В Билгорае не разрешались такие посещения, но в системе оставались бреши. Брат водил автобусы и в один прекрасный день организовал экскурсию: созвал полсела, потому что люди хотели увидеть деревню для детей. Они ввалились к нам без стука, всех перебаламутили. Я разозлилась, разрешила остаться только брату и его жене. «Остальные — вон, — прорычала я. — Вам тут не зоопарк».

Я была против политики Детских деревень, запрещавшей контакты с биологическими родственниками. Ведь приемная мама, пусть самая замечательная в мире, бессильна перед генами. Поэтому детям нужно показывать, как выглядит правильная семья, а как — неправильная. Пусть решат, какую они предпочитают. Если сделают ошибочный выбор, они всегда могут вернуться.

Пример? Перед Рождеством я нашла письмо Каси: она писала дяде, который привел ее и сестру в распределитель. Девочки хотели приехать к нему на праздники и собирались сбежать, если я не разрешу. Я не могла допустить, чтобы они удрали и не могла запретить встретиться с семьей. Я позвонила дяде и мы договорились, что девочки его навестят. Мацек был в шоке: «Вы что, уходите от нас?».

Они много потеряли. Это было мое первое Рождество в Билгорае. Я наготовила еды. Мы с детьми расписали шарики, развесили их на стенах, украсили дом светящимися гирляндами. Директору моя затея не понравилась, он считал, что получилось слишком богато. Меня это не волновало, потому что дети были в восторге. Они ходили по соседям и хвастались лучшей в мире елкой.

Девочки вернулись через несколько дней. Анета, хотя и получила подарки у дяди, надеялась, что дома ее тоже ждет сюрприз.

— Мне очень жаль, но ничего нет. Святой Миколай приходит раз в год, — отыгралась я.

Нет, я не ревновала, скорее была удручена. Я-то думала, что за пару месяцев наша связь стала прочной. С чего я это взяла? Я не слушала нашего психолога. Он предупреждал, чтобы я ничего не ждала. Но я строптива и считала: ты посвятила себя детям, стало быть, имеешь право требовать от них единства в семье. Вот меня и щелкнули по носу.

А знаете, как младшие дети говорили обо мне друзьям? «Ненастоящая мама».

Я изменилась только с появлением Али. Я взяла ее из детского дома в Замосци, когда ей был годик. С матерью никаких контактов, отец неизвестен. Она легко вошла в семью, была самой младшей и всех смешила. Любила сказки, обнималась. Кофе из-за нее приходилось пить стоя, потому что стоило сесть, как Аля вскакивала ко мне на колени, и я боялась, что чашка опрокинется. Эва завидовала ее открытости — так сильно, что впервые обняла меня сама.

Когда приехала Аля, я начала ремонтировать дом. Вопреки правилам Деревни, разрешила детям самим выбирать постельное белье, шторы, цвет стен. Филипу купила вожделенную занавеску с далматинцами. Он все еще не говорил, поэтому просто показал белый карандаш — и в такой цвет покрасил свою комнату, а братья и сестры ему помогали.

«Вы сироты, ничего из вас не выйдет»

Я уставала все сильнее, не успела оглянуться — уже юбилей: десять лет, как я стала приемной мамой. Отдых? На это не было времени. Хотя мне полагалось двадцать шесть дней отпуска в год, стоило мне уехать ненадолго в горы, как я тут же начинала волноваться за детей. Психолог сказал, что мне нужно место для уединения, и я устроила его в собственной комнате. Ложилась, слушала джаз и блюз на магнитофоне. Клэптон — мой бог! Перед сном я открывала все двери, чтобы дети тоже слышали музыку, и они постепенно засыпали.

Я не высыпалась. Обычно ложилась подремать в пять вечера. Говорила: «Мы набрали в рот воды и сказали всем: "Замри!"…» - и закрывалась в комнате. Тогда бразды правления брала в свои руки Анета. К сожалению, поспать не удавалось, потому что именно тогда детям непременно хотелось что-то мне рассказать. Тук-тук. Это Мацек, он напроказничал в школе. Тук-тук. Теперь Кася, которая поссорилась с братьями и сестрами. Я всегда им открывала.

Я хотела максимально использовать возможности дома, поэтому взяла новых детей: двухлетнего Павла и четырехлетнего Роберта. Первый был беспроблемным, зато второй... Когда он садился за стол, то сметал все, что лежало у него в тарелке, а потом заглядывал в тарелки к остальным. Лук уминал, словно яблоко. Через полгода Роберт привык, даже стал выбирать что повкуснее, но зато начал воровать. Он умел это делать, потому что раньше ходил красть вместе с отцом: стоял на стреме, а за сбытые вещи получал в награду луковицу.

Дети его приняли, и Павла тоже. Рассказывали им о наших правилах. Каждый убирает свою комнату, объясняли они, а тот, кто поступает в начальную школу, начинает дежурить дома: то есть в течение одного дня моет посуду или накрывает на стол.

Раз в неделю мы устраивали генеральную уборку. Перед ее началом я созывала совещание за столом. Распределяла обязанности, раздавала листки с инструкциями. Например: «Что делать, чтобы ванная была чистой?». Объясняла, какую тряпку выбрать. Учила, что сначала моют пол, потом кафель, душ, раковину. Время от времени проверяла результаты, потому что дети норовили схитрить.

Когда детей восемь человек — дел невпроворот. Я даже забыла о своем сорокалетии. Когда мы ходили за покупками, приходилось разделяться на группы. Ворвись мы в магазин всей толпой, разнесли бы его. Дети, даже если брали какую-то мелочь, должны были просить счет для бухгалтерии Деревни, но они стеснялись. Со временем я начала писать для некоторых записки со всеми данными, и дети молча протягивали записки продавцам.

В школе моих детей называли беднотой. Ученики не хотели с ними сидеть, из-за этого мои мальчики били одноклассников, а девочки плакали. Часть учителей тоже их обижала: «Вы сироты, ничего из вас не выйдет». На собраниях родители жаловались, что больше других хулиганят дети с Зеленой улицы, то есть с улицы, на которой находилась Деревня. Однажды я не выдержала: «Запомните одну вещь. У моих детей есть имена и фамилии!».

Отдавала им сердце, не разменивалась на любовь

Первой уехала Кася. Деревня давала ей три возможности: остаться со мной, пока она не станет совсем самостоятельной, переехать в молодежное товарищество собственников жилья в Краснике или в дом молодежи в Люблине. Она выбрала Люблин. Три года спустя то же сделала Анета. Без них я оказалась как без рук.

Девочки приезжали на выходные. Я внушала себе: они покинули не семью, а только дом. Коль скоро комнаты освободились, я взяла четырехлетнего Шимона и двухлетнюю Агату. Золотые дети — доверчивые, любящие. Они нуждались во внимании, но не меньше его требовал Роберт: шла вторая половина девяностых, а он продолжал воровать. Предпочитал технику, бумажники, украшения...

За ним охотилась полиция. Я давала показания столько раз, что перестала бояться приходить в участок. Однажды он доигрался: суд отправил его в исправительное учреждение.

Тогда же уехали Филипп, Эва, Мацек.

На их место я взяла Изу (одиннадцать лет) и Беату (три года). Их появление совпало с переменами в Билгорае. Наконец появилось разрешение общаться с биологическими семьями. Как замечательно сказал директор: «Мы не можем обрубать корни и говорить воспитанникам: “До сих пор вы были березами, а теперь станете елями”».

В Деревне также появился «Винни-Пух» — дом временного пребывания для детей, чьи документы еще не оформлены, альтернатива распределителю. Одновременно в нем могло находиться десять воспитанников, в их числе оказался и пятилетний Лукаш. Его никто не хотел брать, потому что он шалил, ругался, дрался. От него отказывались даже мамы-SOS, но не я. Впрочем, мне хотелось сперва познакомиться с ним, и я сказала сотрудницам «Винни-Пуха», что зайду. Они передали это Лукашу. И, знаете, что он сделал? Он не стал ждать: нахлобучил шлем, вскочил на велосипед, примчался к моему дому и заявил:

— Ты будешь моей мамой!
— Это не так просто.
— Почему непросто? Я соберу вещи и приеду.

Лукаш не ошибся. Через три дня он стал моим сыном. Что я о нем знала? Что его мама пила во время беременности и он родился с фетальным алкогольным синдромом. Из-за этого у него были проблемы с зубами, он с трудом учился и страдал повышенной возбудимостью. При виде полицейской машины впадал в панику, потому что однажды полиция хотела забрать его у биологической матери, а она убегала с ним и пряталась.

Дома это был заботливый мальчик. Если я болела, приносил чай и бутерброды. Щеголял в завязанной на шее бабочке, в дверях пропускал сестер вперед. Зато в школе всегда оказывался в центре проблем. Он стал козлом отпущения: одноклассники хулиганили, сваливали на него, а он не возражал.

— Ты притягиваешь проблемы, как магнит, — волновалась я.
— Но я ничего не делал.
— Ты был с другими ребятами, хотя и не хулиганил. Ты же мог потом сказать, что не виноват!

Немало хлопот доставила мне его биологическая мать. Она сидела в тюрьме, и за хорошее поведение ей разрешали телефонные звонки. Сыну она рассказывала, что лечится в санатории. Звонила и бабушка. «Ты не имеешь права называть пани Дануту мамой, — кричала она в трубку, — у тебя есть родная мама!».

Директор, педагог и психолог Деревни восхищались тем, как я сотрудничала с биологическими родителями. Они не верили, что огромное число моих попыток наладить контакт заканчивались трагедией. Освободившись из тюрьмы, мать Лукаша приехала к нам. Пьяная. Я ей не открыла. Когда она приехала в следующий раз, ее было не узнать: сделала макияж, опрятно оделась, трезвая как стеклышко. Тогда я ее впустила. Гостя у нас, она заставляла сына называть ее «мамой», а я становилась для него «пани Данусей».

Привязанность или любовь? Не знаю. Но детям я всегда говорила: «Вы для меня — самое главное». Я отдавала им сердце, не разменивалась на любовь.

Дети говорили, что я для них авторитет. Когда мне было около пятидесяти, я решила получить высшее образование по специальности «ресоциализация». Они удивлялись, как я успеваю учиться, заниматься их воспитанием и вести дом. Следили за моими успехами, поздравляли со сдачей экзаменов, с «пятеркой» за диплом. Даже тянулись за мной — не хотели быть хуже, поэтому больше старались в школе.

В 2010 году я взяла под свое крыло Каролину и Басю. Первой было семь лет, второй — двенадцать. Чуть позже появился одиннадцатилетний Марцин. Его ко мне привела биологическая мать. Вошла, огляделась, спустя пару минут бросила: «Эта тетя хорошая. Останешься у нее. До свидания, Марцин». Подкинула ребенка, словно кукушка. Он не мог ей этого простить. Закрывался в комнате, плакал.

Лимит счастья

Как я содержала такую большую семью? На каждого ребенка Деревня получала дотацию от старосты — три тысячи злотых чистыми. Я распределяла их на продукты, одежду, бытовую химию, коммунальные услуги, школьные принадлежности, подарки к праздникам, доплаты на каникулы... На содержание ребенка почти ничего не оставалось. Поэтому, как и другие Деревни в Польше, мы жили на пожертвования.

Некоторые матери скандалили с дирекцией, требуя больше денег. Мне это было противно. Вместо того, чтобы просить, я предпочитала экономить. Мои родственники присылали одежду для детей. Я разбила огород, выращивала петрушку, морковку, клубнику, белую смородину, виноград. Делала заготовки.

Серьезные покупки требовали согласования с дирекцией. Чтобы не связываться с этим, я платила из жалованья, которое получала от Деревни. Я не разделяла: это мое, это детское — добавляла им на каникулы, покупала краску для ремонта, дала денег на видеомагнитофон и даже компьютер! Ни у кого в деревне ничего подобного не было. Компьютер стоял в холле. Чтобы поиграть, нужно было записаться, каждому полагался час. Старшие следили за соблюдением очереди.

Году в 2011 трое моих детей закончили школы в Билгорае и уехали учиться в другой город. На их место я взяла семилетнюю Амелию. Я ее покрестила, устроила первое причастие. Но биологическая мама хотела вернуть дочь. Она старалась, начала терапию, ее поддерживали близкие, она заново училась заботиться о ребенке. Даже приезжала в Билгорай и, в отличие от других родителей, слушалась моих советов. Через три года Амелия к ней вернулась.

А я? Я израсходовала лимит счастья. В 2012 году нащупала уплотнение в груди. Подумала — пустяки, пройдет. Но оно не проходило. Я поехала к хирургу-онкологу в Люблин. Он удалил образование и вскоре поставил диагноз: опухоль. Детям я не сказала. Они и так настрадались в жизни.

Детей оставалось трое. Для кого-то это чересчур, для меня наоборот — мало. Хотя сил становилось все меньше, в 2014 году я взяла сестру с братом: десятилетнюю Паулину и двенадцатилетнего Мариуша.

В доме царили пустота и тишина. Закончилось совместное чтение сказок, Клэптон, лепка из пластилина, просмотр мультиков. Дети закрывались у себя в комнатах: они предпочитали телефоны, планшеты. Я, в принципе, не против: сама ими пользовалась, и даже была первой мамой, которая стала составлять отчеты на компьютере. Но в зависимость от техники не впала.

Я скучала по остальным детям. К счастью, они навещали меня в выходные, по праздникам. Например, с Анетой мы усаживались на террасе и поглощали мороженое. Мамы из других домов глазам своим не верили. Чтобы взрослый ребенок приезжал в Билгорай? И каким чудом нам удавалось не ссориться?

Если бы не эта болезнь... Каждый раз, принимая душ, я проводила самообследование. Я боялась, потому что прочитала, что через пять лет рак имеет обыкновение возвращаться. И он вернулся: в 2017 году в конце каникул я почувствовала уплотнение под мышкой. Проконсультировалась с врачом. Он сделал УЗИ, направил меня к онкологу, тот — на биопсию. И снова диагноз: опухоль, метастазы в лимфатических узлах.

В ноябре мне предстояла новая операция. Я больше не могла скрывать, позвонила старшим детям. Они запретили мне работать, велели выходить на пенсию. Я послушалась. А как же Мариуш, Каролина, Паулина, все еще жившие со мной?

— Что с нами будет? — спросили они.
— Останетесь в деревне. Я не позволю вас разлучить, обещаю. И помните, что вы навсегда останетесь моими детьми.

Я пошла к директору и настояла на том, чтобы новой матерью стала приходившая к нам деревенская тетя. Это хороший выход, убеждала я, потому что детям не придется менять дом. Он согласился.

В ноябре мне вырезали лимфоузлы, провели курс радиотерапии. В Деревне настаивали, чтобы я вернулась, и мне очень этого хотелось, но я уже не смогла бы заботиться и о себе, и о детях.

Двадцать восьмого апреля 2018 года я вышла на пенсию.

На одиночество не жалуюсь

В Билгорае я прожила тридцать четыре года: четыре как тетя, потом как мама. Это рекорд. Никто во всем мире не работал в Деревне дольше.

Я переехала в Явожину. Потихоньку выздоравливаю, на одиночество не жалуюсь. Наконец у меня есть время для себя. Я собираюсь даже поступить в университет третьего возраста (система обучения для пенсионеров — прим.ред.) и поехать в Индию.

Немного скучаю по Деревне, наблюдаю за ее развитием. Беруться воспритывать детей уже не только бездетные женщины, но и супружеские пары. Тем не менее, желающих не много. Сейчас в Билгорае не хватает девяти родителей.

Работающие там говорят, что я для них образец. За заслуги меня награждают крестами, орденами, перстнями. Важно ли это для меня? Не очень. Значение имеют только дети. А они звонят: спрашивают о самочувствии, советуются, обещают навестить, как только разберутся с делами. По-прежнему называют меня мамой.

Как они сегодня живут?

Филип — 32 года, санитар в больнице, переписываемся.
Мацек — 34 года, жена, двое детей. Не общаемся.
Эва — 32 года, вернулась из-за границы, недавно разговаривали. Родила ребенка, готовится к свадьбе.
Кася — 39 лет, трое детей, из нее получилась очень добрая и терпеливая мама, работает в общепите.
Анета — 38 лет, это ребенок, которому я не перестаю удивляться — одновременно закончила два техникума. Помните, когда она была маленькой, мы с ней разговаривали в прачечной? С тех пор она обожает стирать. Недавно впервые сказала, что любит меня.
Аля — 27 лет, закончила вуз, работает в автомобильной отрасли, не любит рассказывать о прошлом, мы много говорим по телефону, навещаем друг друга.
Роберт — 27 лет, после исправительного учреждения у него снова были проблемы с законом. Никакого общения у нас нет.
Павел — 25 лет, работает в Бельгии. Учился на кондитера, но его привлекает спорт. На каникулах работает спасателем на воде в центре отдыха для Детских деревень из разных стран. Говорит, что не представляет себе жизни без меня.
Шимон — 22 года, учится в политехническом, часто звонит.
Агата — 19 лет, учится в техникуме, я радуюсь тому, что она поддерживает отношения с Алей, они навещают друг друга. Общаемся по телефону.
Иза — 27 лет, закончила среднюю школу, дальше учиться не захотела. Четверо детей. Беата — 19 лет, парикмахер, помолвлена, помогает Изе с детьми.
Лукаш — 21 год, живет в гражданском браке, две дочки, которые заменяют ему целый мир. Где работает, не знаю.
Каролина — 15 лет, средняя школа, пока живет с тетей в Деревне, потом отправится в дом молодежи. Недавно виделись с ней в Билгорае.
Бася — 20 лет, есть молодой человек и сын, сейчас она в отпуске по уходу за ребенком.
Марцин — 19 лет, закончил школу с военным уклоном, учится в институте.
Амелия — 14 лет, живет с биологической мамой.
Паулина — 14 лет, живет в деревне с Каролиной и тетей, виделись с ней недавно.
Мариуш — 16 лет, живет в доме молодежи, у него талант к математике, переписываемся в Фейсбуке.

Другое письмо

И еще кое-что. Дети не знают обо мне одной вещи. И никто не знает, потому что я хранила это в тайне. От одной мысли голова кругом. Послушайте.

Письмо, которое я когда-то отправила в Деревню, было не единственным. До того я написала в монашеский орден эльжбетианок. Объяснила, что хочу стать одной их них, что я не оправдываю надежд папы, что не знаю, как жить и не могу самостоятельно сделать выбор.

Потом я поехала в горы, узнала о Билгорае, и это смешало мои планы. Я пришла за помощью к священнику: «Я собиралась стать монахиней. А теперь хочу быть мамой в Детской деревне». И он сказал: «Подумайте. Эльжбетианки могут долго не отвечать, чтобы вы приняли осознанное решение. А воспитание детей? Это трудная и ответственная работа».

Я вышла из костела и подумала: «Я не могу выбрать сама. Пусть решит судьба. Кто первым ответит, туда и пойду».

Имена детей и некоторые детали из их жизни изменены.

Опубликовано в журнала Pismo 1 января 2019 года

Перевод Ольги Чеховой

Close