Об этом в интервью журналисту газеты «Rzeczpospolita» Гжегожу Семёнчику рассказал адъюнкт Варшавской академии Леона Козьминского, приглашенный экономист Гарвардского университета Марцин Пёнтковский.
Гжегош Семёнчик: Вы написали книгу «Europe’s Growth Champion» (Чемпион Европы по росту), в которой представили очень оптимистический анализ экономической истории Польши.
Марцин Пёнтковский: На протяжении последних 30 лет по темпам экономического роста мы были чемпионами Европы, а на протяжении последней четверти века — еще и лидерами среди стран нашего уровня развития. Тем не менее, ни во Всемирном банке, ни в Международном валютном фонде, где я раньше работал, Польша не рассматривалась как пример экономического успеха. Мне это было обидно и как поляку, и как экономисту. Я подумал, что стоит рассказать, каким образом страна, которая бóльшую часть своей тысячелетней истории была бедной и отсталой, внезапно расцвела.
ГС: Но не следует ли говорить скорее об успехе всей Центральной и Восточной Европы?
МП: Разумеется, отчасти польский успех можно объяснить теорией конвергенции, согласно которой чем страна беднее, тем быстрее она должна расти. Впрочем, даже развитие в соответствии с этой теорией — серьезное достижение. Сейчас только 44 страны, не считая островных офшоров и нефтяных государств, могут похвастаться высоким доходом на душу населения. Остальные 150 стран либо продолжают оставаться бедными, либо «буксуют» и не могут догнать богатые. Несмотря на повсеместное недовольство нашими элитами, за последние 30 лет в Польше были созданы все условия для успешного развития.
ГС: Но ведь все страны Центральной и Восточной Европы — демократические. У всех у них открытые границы, развитые внутренние рынки, независимые центральные банки и т.п. Что у нас получилось лучше, чем, скажем, у чехов или венгров?
МП: Многое. Например, обратите внимание, что за все эти годы ни один высокопоставленный чиновник, отвечающий за польскую экономику, не был обвинен в махинациях. К востоку и западу от нас политики «продаются» бизнесу, в то время как в Польше многие министры финансов после ухода в отставку возвращались в свои университеты. На фоне региона, да и всего мира, это уникальный опыт. Конечно, важна и компетентность: после 1989 года практически все польские политики, руководившие экономикой, получали профильное образование на Западе. А, скажем, в Болгарии до 2002 года ни один министр финансов даже не говорил по-английски. Благодаря этому наша политика во многом лучше, чем у соседей. С начала преобразований покупательная способность среднего поляка выросла в три раза, а у среднего венгра она даже не удвоилась. Кроме того, нашим налогоплательщикам никогда не приходилось напрямую платить за спасение банков, а в той же Венгрии в период преобразований было два банковских кризиса, которые в общей сложности обошлись в 10% ВВП. Можно еще долго перечислять.
ГС: Вы сказали, что бóльшую часть своей истории Польша была экономически отсталой страной. Как это возможно, если мы были едва ли не пионерами демократического устройства, которое, в свою очередь, позволяет развиваться инклюзивной экономике?
МП: Наша шляхетская демократия была слабой, олигархической. Мы называем ее демократией лишь потому, что дворянство, обладавшее властью, составляло значительную часть общества — по разным оценкам, от 5 до 10%. Но эта элита не была заинтересована в экономической политике, способствующей развитию. Она правила так, чтобы никто не мог пошатнуть ее позиции. Говоря современным языком, это был один большой сговор. И это отличало польскую элиту от британской или голландской, где у дворянства была сильная конкуренция со стороны горожан и крестьян. У нас же шляхта монополизировала политику и экономику. Крепостные крестьяне не слишком отличались от рабов, а горожане были не в состоянии добиться автономии, поскольку дворянство душило развитие городов. Короче говоря, шляхта создала олигархическую систему, которая была выгодна ей, но пагубна для остальных 90% общества.
ГС: Можно ли, оглядываясь назад, сказать, что правление коммунистов подтолкнуло нас к свободе?
МП: Парадокс идеологии коммунизма, а после 1956 года — реального социализма, заключается в том, что она довела Польшу до экономической катастрофы, но в то же время заложила основы будущего успеха. Это произошло потому, что этот строй уничтожил феодальные и олигархические общественные структуры, позволил миллионам крестьян и рабочих выйти из крайней нищеты, создал эгалитарное, мобильное и хорошо образованное общество. Конечно, эта инклюзия сводилась на нет многочисленными изъянами ПНР, но она дала свои плоды, когда режим пал. Можно представить это так: бóльшую часть своей истории Польша была староречьем, в котором жило несколько жирных рыб, а остальные умирали от голода. ПНР оживил это староречье, а Бальцерович, Колодко и другие своими реформами прокопали канал между ним и главным руслом.
ГС: Разделяете ли вы опасения экономиста Тома Пикетти, что в некоторых странах рост имущественного неравенства может привести к возрождению олигархии?
МП: Да. Путь от экстрактивной модели к инклюзивной не обязательно односторонний. Если позволить элитам занять господствующую позицию (а в рыночной экономике это естественный процесс), то они могут создать систему, которая будет работать только на них и их детей. Элита, собирающаяся в Давосе, уже сейчас управляет политической системой, одновременно занимаясь пропагандой: мол, все в порядке, менять ничего не надо. Сейчас можно задаться вопросом, с какой моделью мы имеем дело в США: еще инклюзивной или уже олигархической, руководимой узким кругом плутократов с обеих сторон политического спектра? Поэтому в Польше надо сделать все возможное, чтобы элита не оторвалась от остальной части общества. В истории такое уже случалось, и нельзя допустить, чтобы это повторилось. К счастью, нынешнее правительство, кажется, понимает это, даже если в других областях оно заслуживает критики. Ужесточение налоговой политики, увеличение прогрессивности налоговой системы, повышение минимальной зарплаты и программа 500+ — это решения, которые уменьшили неравенство.
ГС: Вы хвалите правительство «Права и справедливости» за политику, которая может предотвратить рост неравенства. Но в то же время оно покушается на независимость судов. Разве это не ослабление ключевого института демократического общества?
МП: Изменения в судебной системе, в том числе ослабление позиции Конституционного суда — угроза будущему Польши. Лишь последние 30 лет мы строим правовое государство, раньше у нас практически никогда не было верховенства права, а без него, как показывает история, развитие экономики невозможно. Меня беспокоят также последствия реформы образования, поскольку она противоречит глобальным тенденциям, и снижение пенсионного возраста, уменьшившее предложение рабочей силы. Однако меня удивляет, что в мире о Польше говорят исключительно в этом контексте, совершенно забывая, что это плохое правительство делает и кое-что хорошее тоже. Некоторый парадокс заключается в том, что глобальные элиты очень охотно говорят о неравенстве и социальной изоляции, но ничего не предпринимают, в то время как политики, которых они критикуют, пытаются решить эти проблемы. Правительство ПиС в кратчайшие сроки практически ликвидировало нищету в многодетных семьях, причем сделало это ответственно с фискальной точки зрения. И несмотря на это, в Гарварде, где я писал свою книгу, все меня спрашивали, почему в Польше все так плохо.
ГС: Из ваших слов можно сделать вывод, что польская экономика работает на автопилоте, что нельзя ничего испортить.
МП: В каком-то смысле так оно и есть. Глядя на ситуацию в широкой перспективе, можно сказать, что Польша напоминает лодку на середине большой реки. Эта река — инклюзивное экономическое развитие. У нее очень сильное течение, и надо действительно постараться — например, как в Венесуэле, — чтобы снова оказаться в староречье или опрокинуть лодку. Если мы будем грести правым или левым веслом сильнее, чем надо, это не слишком много изменит. Почему Дания — богатая страна? Не потому, что в течение 20 лет ее экономика росла в темпе 5% в год, а потому, что в течение 100 лет она росла в темпе 2% в год. У датской экономики такие крепкие основы, что разрушить их трудно. Польша и другие страны нашего региона уже очень близки к такой ситуации. Одни гребут быстрее, другие медленнее, но все они — за исключением Чехии, что продлится еще несколько лет, — стали сегодня максимально богатыми относительно Запада за всю историю и переживают свой золотой век.
Перевод Никиты Кузнецова
