Кто помнит , сколько стоила бутылка водки летом 1991 года? В тогдашних российских рублях, конечно? Мне кажется, где-то около семи рублей, и с тех пор она уже только дорожала. Это не была слишком высокая цена — честно говоря, даже смехотворная, но и она казалась убийственной по сравнению с едва ли не вдвое более низкой, которая была перед этим. Однако главная водочная драма заключалась не в цене, а в добыче. В результате целой цепи противоалкогольных ограничений, начатых в 1985 году, водка, как свидетельствует «Московиада», по состоянию на 91-й «сделалась абсолютом, священной целью, небесной валютой, чашей Грааля, алмазами Голконды, золотом мира».
Остановимся на использовании водки как валюты. Говоря о нем , автор «Московиады», правда, несколько перебирает в патетике, называя эту валюту небесной. О том, как действовала эта (на самом деле, вполне земная) валюта, я уже говорил чуть раньше. Теперь — в развитие темы и подробно.
Наш автобус (как сказано выше , «Не горюй!») был, так сказать, артистическим и вез нас всех из Львова на фестиваль украинцев Польши.
Конечным пунктом поездки должны были стать Гданьск и Сопот. Это вроде бы и два города , но фактически один. И каждый из нас, ехавших в том автобусе (музыканты, актеры, поэты, художники) вез с собой водку. У нас просто не было другого выхода.
Лично я перевез четыре бутылки. Это была максимально разрешенная какими-то временными пограничными правилами официальная доза. Если бы польские таможенники пристали ко мне по этому поводу , я имел право ответить, что везу ее в Польшу для собственного потребления. То есть все как бы соглашались с тем, что каждый советский человек имеет постоянную потребность в водке и ее разрешается выпить до четырех бутылок — пусть и на чужой территории. Почему не разрешалось выпивать еще и пятую, шестую, седьмую и т. д., для меня было загадкой.
Гданьск в 1992 году. Источник: Francesca de Freitas / FlickrИтак , я имел легальную четырехбутылочную дозу. Согласно данным разведки, на польских базарах одна бутылка стоила от 30 до 40 тысяч злотых. Самым удивительным было то, что продав две бутылки водки, можно было приобрести джинсы, которые (фирменные, хоть и подделка!) стоили от 70 тысяч.
Некоторое время это не укладывалось в моей голове — новые джинсы за две бутылки водки!
Но в тот чрезвычайный год со мной случилось еще много такого , что не укладывалось в голове.
Наличка , а точнее ее отсутствие, была нашим бичом. Во-первых, советских рублей уже никому в Польше не хотелось. Во-вторых, местные украинцы только вставали с колен и поэтому не могли нам заплатить даже самых скромных гонораров — спасибо и за то, что кормили и укладывали спать. У некоторых из нас уже, правда, водились кое-какие доллары — этим жилось еще сносно. Однако лично я к тому времени еще ни разу не держал в руках ни одного зеленого, и, когда годом раньше в Москве дописывал «Рекреации», специально звонил из автомата в общежитии канадскому вице-консулу, чтобы узнать, кто изображен на американских десяти баксах. В «Рекреациях» есть такая сцена: пьяный Мартофляк, раздеваясь, запихивает долларовую десятку под бюстгальтер проститутке Марте, говоря «это президент Гамильтон» и целуя ей руку. Кстати, Гамильтон, кажется, президентом не был, но пьяный Мартофляк той ночью был уверен, что если человека изображают на долларовой банкноте, то он обязательно президент.
Гданьск в 1992 году. Источник: Francesca de Freitas / FlickrЕсли бы я тогда имел в путешествии в Гданьск хотя бы десять баксов , я бы чувствовал себя не хуже настоящего Гамильтона, Первого Казначея Американских Штатов. И нисколько не раздумывая, купил бы на первом же базаре пластикового Бэтмена, без которого мне не было дороги назад. Но я имел только четыре бутылки водки и два складных зонтика. Почему-то считалось, что зонтики мне тоже понадобятся.
Наша экспедиция навстречу балтийско-польским украинцам продвигалась линией Люблин–Варшава–Гданьск , поэтому в первых двух городах мы останавливались надолго. На этих остановках самые смышленые из нас успевали молниеносно сплавить каким-то базарным барыгам первые бутылки и так же молниеносно понабивать карманы первым товаром: пивом в банках, жвачкой, хот-догами.
Польские города показались нам сплошным базаром. Если не ошибаюсь , это был завершающий этап знаменитой шоковой реформы Бальцеровича.
А у нас шли последние недели эСэСэСэРа , о чем мы в тот момент еще не знали, хотя очень сильно желали ему конца и вполне определенно несли в себе некую прекрасную и разрушительную демоническую силу. Ну, если не в себе, то хотя бы в багажниках нашего автобуса с кинематографическим названием. Однажды ночью мы наконец добрались до Гданьска. Утром оказалось, что мы находимся прямо в Главном Месте, где-то на Длинном Рынке, рядом с ратушей и фонтаном Нептуна. В Гданьске есть Старое Место и есть Главное Место — при этом оно такое же старое. Схожим образом, в Праге есть Новое Место, но оно отнюдь не новое. И Новгород отнюдь не новый, как мне кажется, хотя я никогда в нем не был.
Гданьск в 1992 году. Источник: Francesca de Freitas / И вот мы протерли веки , потянулись с дороги, похрустели костями, расправили плечи и, выйдя из автобуса, огляделись по сторонам — а там Ганза, Европа, Ренессанс. И уже даже не Гданьск, а Данциг! А у меня ни гроша в карманах, лишь четыре бутылки водки в одной из сумок на дне автобусного багажника плюс два зонтика неизвестно для чего.
Наша дальнейшая жизнь в Гданьске-Сопоте определялась двумя антитезами — культурой и коммерцией. Для первой существовали вечера и ночи: поэтические чтения , рок-сейшны, пьянки в общежитиях политехники (что? пьянки? а что же мы в таком случае пили?) Для второй — дни на гданьском базаре между Лявендовой и Паньской. Там находится старый доминиканский монастырь, превращенный в торговый центр.
Вечером читаешь свои самые звонкие стихи для растроганной публики , позируешь перед камерами и раздаешь всем вокруг автографы и гримасы. Днем стоишь на базаре над расстеленной клеенкой, на которой разложил четыре бутылки «Русской» и два зонтика, сделанные на ивано-франковском заводе «Геофизприбор» и с него же украденные, рядом с несколькими вьетнамцами и местными алкашами, которые тоже безуспешно пытаются что-то толкнуть. Это раздвоение было по-своему щемящим и драматичным. Я любил его, поскольку понимал, что это на самом деле какое-то очищение или, по крайней мере, конец холодной войны.
Гданьск в 1992 году. Источник: Francesca de Freitas / FlickrКак радостно я вздохнул , когда некий вертлявый дядечка (безусловный профи-перекупщик) наконец соблазнился моим бутылками, ласково пойдя навстречу и взяв их все, оптом, но на каждой из них сбив, подлюка, по пять тысяч! Ведь даже с теми двадцатитысячными ценовыми потерями я наконец вырывался на волю. На радостях я хватанул себе джинсы: значительно дороже, чем планировалось — зато ливайсы, черные и на пуговицах вместо молнии. Таких у меня еще не было. Ха, таких у меня никогда больше не было!
И вот , получается, о чем этот раздел — о черных ливайсах с белыми блестящими пуговицами! А я все надеялся, что мне как-нибудь удастся вывести его на что-нибудь исторически осмысленное или хотя бы на набережную Мотлавы Длуге Побжеже, ближе к портовому Журавлю, где нам сделалось уже совсем по-балтийски хорошо.
Нет , конечно, я понимаю, что история о том, как каждую ночь в общежитии мы выпиваем хотя бы по одной бутылке из наших запасов и в конце возвращаемся домой совершенно налегке, была бы и более остроумной, и более поучительной. И все-таки я хочу рассказать все так, как оно было на самом деле.
И последнее. Из зонтиков продать удалось только один.
Перевод с украинского Андрея Щетникова
