Казалось бы, разговор о моде уместен только в мирные и благополучные времена. Однако в антропологическом понимании мода (как способ использования одежды) — это не только реальная, но и символическая практика, благодаря которой индивидуальная и коллективная идентичности могут противостоять насилию, обезличиванию, овеществлению. В условиях авторитаризма мода становится пространством свободы, бунта, выражением несогласия с позицией беспомощной жертвы.

Именно так носили одежду в Варшавском гетто в 1940–1943 годах. Там, в изоляции, в условиях нехватки вещей, в условиях регламентации и стигматизации, в том числе и визуальной (необходимости носить повязку со звездой Давида), люди предпринимали героические попытки сохранить контроль за своей судьбой, идентичностью и достоинством.
Вот как оккупационные власти использовали в своем пропагандистском дискурсе размышления о жизни в гетто. Еженедельник Gazeta Żydowska, издававшийся с июля 1940-го по август 1942 года сначала в Кракове, а затем в Варшаве, подвергался цензуре оккупационных властей. К нему повсеместно относились как к рептильной газетке, но в некоторых рубриках авторы могли позволить себе публиковать информацию, которая честно освещала жизнь в различных гетто Генерал-губернаторства. Административно-территориальное образование на территории большей части оккупированной немцами Польши. Например, в колонке «Хозяйкам на заметку» (журналистка, которая ее вела подписывалась именем Ина — это все, что мы о ней знаем) появлялись и «модные» советы: как одеваться, чтобы достичь нужного результата, как поспевать за модой, имея ограниченные средства. Советы эти позволяют лучше понять повседневные проблемы, с которыми постоянно сталкивались еврейские женщины.
Хоть бы война продлилась сто лет, хоть бы мир перевернулся с ног на голову — ничто не изменит «лучшую половину человечества», женщин. Мы, ветреные существа, никогда не замечаем того, что происходит в мире — нас куда больше интересует, в каком платье Хеля пришла на чай к пани Зосе, и к лицу ли нам будет цвет ржавчины. И даже сегодня, когда условия вынуждают нас отказывать себе в самом необходимом, дамские портные не справляются с потоком заказов.
Война войной, а капризы госпожи моды не прекращаются.
Рубрика сохранила довоенный знак равенства между женщиной и домохозяйкой, но четко обозначила границы новых женских обязанностей. Ина подчеркивала, что в военное время женщине необходимо быть еще более хозяйственной, однако это не должно наносить ущерба ее женственности. Еврейской женщине следовало удвоить усилия: «преодолевать» жизненные обстоятельства, организовывать, планировать. Ее задача — сохранить логику повседневности: готовить, стирать, убирать и, наконец, красиво одеваться.

Еврейки из гетто использовали все более скудные средства и были вынуждены прибегать ко все более рискованным интеллектуальным и мануальным приемам, лишь бы только сохранить видимость нормальности, культуру довоенной жизни.
«Хозяйкам на заметку» — это журналистика «для укрепления сердец», Фраза Генрика Сенкевича из романа «Пан Володыёвский» (последней части польской трилогии), в которой выразилось намерение автора утешить читателя в тяжелые времена разделов Польши. противопоставляющая практические, конкретные рекомендации тому хаосу, который царил в гетто. Выходившие в ней тексты, посвященные, в частности, моде, позволяли женщинам не забывать, что — несмотря на войну и вопреки ей — они по-прежнему могут оставаться личностями. Рубрика старалась уверить еврейских женщин, что борьбу за сохранение хотя бы осколков прежней жизни можно вести с помощью разнообразных портновских работ — вязания, плетения кружев, штопанья, латания, перелицовки.
Gazeta Żydowska рекомендовала женщинам вязать свитера, носки и чулки, шить одежду и лоскутные одеяла, плести сумки, сетки для волос и помогать самым бедным. Гардеробы тех, кому еще есть во что одеться, должны открыться для лишившихся всего.
«Отдел одежды», созданный Еврейским обществом взаимопомощи, собирал одежду, обувь и белье и передавал на склад. Там вещи дезинфицировали, а при необходимости чинили или перешивали в специальных мастерских. Затем распределяли по разнарядке.
В архиве Рингельблюма хранятся многочисленные описи собранной одежды, которые представляют собой своего рода срез того, что носили в гетто. Из них мы узнаем, что с января по июль 1941 года еврейской бедноте из Варшавы и провинции выдано со склада 39 048 штук одежды и белья, в том числе пальто, пиджаков, брюк, свитеров, платьев, юбок, блузок, детских вещей — 3 414 штук. Мужских и женских рубашек, кальсон, женских трико, кофт, детского белья —10 677 штук. Гетр, головных уборов, перчаток, косынок, платков, кухонных полотенец, трусов, носков — 5 881 штука. Для бухгалтеров гетто не имело значения, какие пальто, пиджаки или ботинки они выдают, — главное, чтобы вещи были пригодны для использования. Как мы видим, в махине системного обслуживания гетто мода лишалась смысла. Зато она появлялась там, где был человек или группа близких друг другу людей.
Написанные легким пером советы Ины были субъективными, адресовались каждой женщине в отдельности и учитывали индивидуальные потребности. Это были не наставления, а именно советы, призванные, как в довоенные времена, помочь поддержать чувство общности. И эти советы, как и сборы одежды, вселяли в людей веру в то, что судьбу можно переменить.
«Сбор одежды в Варшаве, или Нет худа без добра» — таким заголовком Gazeta Żydowska призывала делиться одеждой. Переработка одежды должна была способствовать перемене еврейской судьбы: как рваное тряпье становилось новой блузкой, так злая судьба должна была стать доброй.
Газетные объявления напоминали: не можете самостоятельно перешить одежду? — вам помогут профессионалы в многочисленных «перешивочных».
Крысы забрались к тебе в шкаф и изгрызли в труху весь гардероб. Пришел Келлер со своей штопальной машинкой и спас вещи.
Штопаю без следов! Стираю, чиню, дешево перелицовываю, крашу лучше всех — шляпы, галстуки, дешево подновляю. Валицув, 25.
Можно было также пойти на базар, где процветала тряпичная экономика. Так называемое тряпье массово скупали и распродавали на барахолке на Генсьей (Гусиной) улице или Генсювке, как ее называли в народе. Там торговали очень поношенной одеждой, принадлежавшей беднеющему день ото дня еврейскому населению.
Многие предпочитали не дожидаться, когда их имущество разграбят, и сами распродавали весь свой гардероб, оставляя лишь совершенно необходимое. Кто-то приносил уже перешитую одежду. Переделкой одежды в гетто, по разным подсчетам, занималось около 10 тысяч человек — чаще всего ночью, чтобы затем днем ее продать.
Однако больше всего на площади было мародеров, которые приносили туда свою добычу. Изо дня в день агенты различных фирм скупали на Генсювке тысячи килограммов старых простыней и одежды. Значительная часть вещей принадлежала убитым. Постоянно разрасталась свалка в гетто. Чем больше вещей выбрасывали, тем нагляднее становился факт, что их владельцев массово убивают.
Рахеля Ауэрбах, журналистка, работавшая в группе Рингельблюма, писала: «Есть слезы вещей и есть их крик». Война наделила новым, зловещим значением хорошо известное выражение «крик моды».
У войны своя собственная мода, своя «коллекция», свой «крик моды». В то же время система моды как часть культуры перед лицом военной катастрофы распадается, нарушается, рвется. И, по метафоре Ауэрбах, кричит от боли. «Крик вещей» такой же пронзительный, как крики людей. Забота о вещах сродни заботе о человеке. Забытые, покинутые вещи лежат на улицах, как трупы. Их поругание — мера поругания человека.
Одежда стала в гетто знаком личности, знаком стойкости. Спасая одежду, можно было спасти человеческое достоинство и жизнь. Лишая евреев права на моду, на достойный внешний вид, оккупанты лишали их права на общественное лицо. Особенно ярким примером этой практики стала конфискация мехов и кожгалантереи, необходимой рейху в качестве сырья для производства формы. Это имело и символическое значение: меха символизировали благосостояние, общественную позицию, классовую принадлежность и — как и кожаная обувь — позволяли сохранять комфорт жизни.
Лишившись этих вещей, евреи были вынуждены вязать свитера и шарфы, им приходилось передвигаться по грязным улицам гетто в деревянных башмаках. Гардеробы евреек, из которых исчезли очевидные атрибуты женской привлекательности — элегантная обувь и чувственные меха, — наполнились результатами разнообразных женских изощрений: башмаками собственной работы, лоскутными платьями, штопанными колготками, платочками из обрезков, войлочными шляпками.

Еврейские женщины пользовались методом коллажа: импровизировали, придумывали новые структуры, приспосабливаясь к менявшимся условиям. Способность к созданию таких коллажей — одно из основных свойств моды, обеспечивающих ей потенциал произвольных вариаций. Рукав может превратиться в штанину, платье — в блузку, плащ — в жилет. Мода жонглирует значениями, перемещая их так, чтобы они значили нечто совершенно иное, чем кажется на первый взгляд.
Лохмотья, превращающие их владельца в нищего, переделываются в одежду, которую носят культурные люди. Перестает иметь решающее значение, мужской костюм или женский: мужское с легкостью переделывается в женское, повседневное в праздничное, летнее в зимнее. Классовая принадлежность тоже перестает играть роль, что видно на примере уменьшения значения шляпки. До войны ни одна дама не решилась бы выйти без нее на улицу, однако в гетто шляпки быстро были признаны излишней роскошью. Функции головного убора выполняли так называемые капюшоны, которые завязывались на подбородке, — из войлока, шерсти или обычного сложенного пополам шарфа.
Часто еврейки одевались по принципу «чем больше, тем меньше». Чем больше еврейка будет выделяться благодаря одежде, тем меньше немец будет сосредотачиваться на том, что перед ним еврейка, рассматривая ее прежде всего как женщину, кого-то из себя изображающую. Экстравагантность или даже эксцентричность не обратят на себя внимания оккупанта, а если даже обратят, то это будет лишь внимание, какое уделяют безобидным сумасшедшим.
Еврейки, ходившие по городу, изобретали разнообразные способы маскировки. Писательница Хелена Шерешевская писала в своих воспоминаниях «Крест и мезуза»:
Одна, выходя на улицу, всегда брала с собой длинный рулон клеенки. Другая, едя в пролетке, держала огромный букет цветов. Третья вызывающе одевалась, носила большие бриллиантовые серьги и ходила с маленькой собачкой на поводке. Еще одна после смерти матери не снимала длинную траурную вуаль.
Мода была одним из способов перехитрить и высмеять «глупого немца», которого сбивал с толку вид хорошо одетого еврея или красивой элегантной еврейки.

Особенной находчивостью в модной партизанской борьбе отличались девушки-подростки. В условиях нараставшего ужаса они хотели жить, верили, что выживут, стремились открывать зарождавшуюся в них женственность, красоту, вкус, юношескую радость. Как правило, они делали это бессознательно. Их сопротивление было естественным, органически связанным с их созревающими телами. Они хотели жить и радоваться жизни — как Янина Бауман, в те времена Янка.
Ее воспоминания — это не только репортаж из ада гетто, но и дневник девушки-подростка, которая впервые переживает свою женственность. Ее упорство, чтобы любой ценой оставаться собой, можно назвать личным сопротивлением, хотя в дневнике она много раз сожалеет, что не ведет подпольную борьбу, не совершает подвигов. И все же она боролась, хотя и не осознавала этого. Приведем отрывок из ее дневника:
Я чудовище. Лицемерка. Вчера я поссорилась с мамой. Повод был ничтожный: я выросла из всех своих летних платьев. Все они мне коротки и малы — ведь их шили для ребенка, лишенного выпуклостей. Мама настаивала, чтобы я надела то единственное, в которое я еще влезаю благодаря его свободному крою, — красное шелковое. Я ненавидела это платье с той минуты, когда получила его два года назад. Однако я не могла убедить маму, что не стану носить это платье только потому, что оно мне не нравится.
Тогда я сказала, что если выйду на улицу в таком ярко-красном платье, то меня может тут же застрелить тот шальной эсэсовец, который почти каждый день приезжает в гетто на мотоцикле, чтобы пострелять в толпу. Этот аргумент подействовал сразу. Мама перестала ворчать и дала мне свое собственное платье — то красивое, из серого холста. Теперь я выгляжу чудесно и ненавижу себя.
Несмотря на угрызения совести, взрослеющая девушка побеждает в Янке перепуганного войной ребенка. Случай с платьем — неопровержимое доказательство этой победы. Мать видит в ней ребенка, о безопасности которого надо заботиться, а дочь видит в себе женщину, которая сама принимает решения, хочет любой ценой не отказываться от жизни.
Об этой характерной для гетто жажде жить «несмотря ни на что» свидетельствуют и частные коллекции фотографий, собранные после войны в архиве Ghetto Fighters House (Музей борцов гетто) близ Хайфы. На снимках молодые люди позируют в парках и на улицах гетто, веселятся на домашних вечеринках и на природе. Они совершенно не подходят к визуальной матрице Варшавского гетто, характерной для официальной памяти, — в которой отведено место главным образом для документирования смерти. Эти фотографии документируют жизнь.

Особенно «ненастоящей» кажется фотография, подписанная в архиве GFH так: «Халина Блаттер, участница движения сопротивления в варшавском гетто, с подругами». Снимок сделан на пикнике в парке. На траве расстелено покрывало, а на нем лежат четыре девушки, кокетливо улыбающиеся в объектив. Две из них игриво болтают ногами, показывая зрителю каблуки туфелек. Может быть, по ту сторону аппарата стоит парень, который им нравится? А может быть, они просто радуются пикнику, тому, что они такие дружные, молодые и красивые?
Эта фотография — настоящее торжество молодости. Такой снимок мог быть сделан где угодно — на нем нет ничего, что подсказало бы зрителю место действия. На первый взгляд, на фото — очевидная повседневность, такая, как везде. Однако на снимках из частных архивов, в дневниках и свидетельствах, в газетных объявлениях и советах, ускользнувших от официальной цензуры, мы видим именно ее — жизнь между двумя катастрофами, жизнь, которая позволяет выдержать постоянную угрозу смерти.
Алиция Гавликовская-Сверчиньская, пережившая концлагерь в Равенсбрюке, подчеркнула в одной из наших бесед:
Неправда, что человек с утра до вечера только выл от отчаяния и рвал на себе волосы. Тогда он бы не выжил. Казалось бы, в трудную минуту мы должны отказаться прежде всего от ничего не значащих вещей, которые обычно даже не замечаем. Но это ужасающая неправда. Именно эти вещи — важнейшие ориентиры на пути к выживанию.
Вот чем были практика и метафора моды в Варшавском гетто, эти «капризы госпожи моды», как писала журналистка Ина, — ориентиром на пути к надежде.
Перевод Никиты Кузнецова