Как только я появлялся в Москве , ученые отбивали меня у литераторов. В результате я не познакомился ни с одним писателем, за исключением братьев Стругацких, а только с одними физиками, астрофизиками, кибернетиками. Однажды меня пригласили в Институт физики высоких температур, куда нужно было иметь специальный пропуск, на что-то вроде лекции для сотрудников. Когда я надевал пальто, кто-то вложил мне в карман записку «Этому человеку вы можете полностью доверять». А человек сказал мне: «Пожалуйста, выйдите из вашей гостиницы “Пекин” в девять вечера и стойте на углу».
Приказ есть приказ: вышел я из гостиницы, подъехал «Запорожец», уже с пассажирами. Я уселся кому-то на колени, и мы тронулись. По дороге я оглядывался, не едут ли за нами кагебешники, но все обошлось. Мы ехали по каким-то темным переулкам, поднялись по темным лестницам, двери отворились — и я оказался перед сливками общества советских ученых. Садимся за стол, и тут мне объявляют: «Здесь можно говорить все!» — «Ну, раз все, — отвечаю, — то ответьте мне на такой вопрос: есть у меня идея книжки о таком суперкомпьютере, который читал бы лекции о человечестве и его судьбах. Есть в этом смысл?» — «Ну, конечно», — отвечают, и начали так меня подначивать, что вскоре после возвращения в Польшу я написал «Голема».
Прошу прощения , но здесь я вынужден добавить несколько слов от себя. Дело в том, что все библиографии произведений Лема дружно сообщают, что повесть «Голем XIV» — которую Лем, по его собственному признанию, особенно любил — была впервые издана в Польше в 1981 году. (Я имел счастье познакомиться с паном Станиславом задолго до описанного им случая, будучи совсем еще «зеленым» студентом физфака МГУ. На факультете действовал так называемый «Студенческий клуб физиков», и я занимался тем, что приглашал туда разных интересных людей. Лем пришел на встречу, и после этого я виделся с ним еще несколько раз. На гения по внешнему виду он не тянул — не Ландау!, — но говорить с ним, пожалуй, было интереснее, и чувство юмора у него было необыкновенное.) Так вот, «Голем» — единственная вещь Лема, над переводом которой я работал, — был издан в СССР издательством «Знание» раньше, в 1980 году (в 23-м выпуске серии «Научная фантастика»). И что самое смешное, я совершенно не помню, с какого текста делался перевод. Загадка, как говорил пан Станислав, природы (и обязательно вспоминал при этом советский журнал «Природа», который выписывал и весьма ценил).
Но я отвлекся. Так почему же Лем был так популярен в соцлагере , и особенно в СССР? Лучше всего на это вопрос, по-моему, ответила Мариэтта Чудакова.
Лем удовлетворял больше чем потребность — жажду. Советские читатели сталкивались в его фантазиях со свободой человеческой мысли , объединявшей и героев, и авторов, с демонстрацией ее мощи, тогда как в тогдашней публичной (не на кухне) жизни мощь мысли не существовала как ценность (предполагалось, что за нас думает партия). Лем напоминал нам каждой страницей: «Cogito ergo sum!» Да, он помогал нам существовать, напоминая, что мы мыслим, мыслим, должны, по крайней мере, мыслить! И потом — беспрерывная демонстрация логического аппарата — в стране, где подавление способности к логическому мышлению было одной из важнейших, хотя никогда не эксплицированных, задач мощного аппарата советской пропаганды.
Это глубокое наблюдение можно дополнить еще одним фактом: у Лема всегда разум побеждает грубую силу (даже в такой , казалось бы, безобидной сказке, как «Кибериада»). То же самое Чудакова пишет о Стругацких:
В романе «Улитка на склоне» (1965) ярко обозначилась корневая суть творчества братьев Стругацких: глубочайшее разочарование в самом человеке , не желающем измениться внутренне, преодолеть на пути к лучшему будущему прежде всего себя. <...> В тогдашней печатной жизни не было ни экономической, ни социологической, ни исторической, ни философской, ни политологической мысли. В книгах братьев Стругацких читатели искали ответы на те вопросы, которые они должны бы задать профессионалам всех этих наук.
Но подлинных профессионалов — не было. Мудрецов — не было. И философов тоже. Именно поэтому Лем так гордился , что немцы его признали философом (он вообще считал, что в Германии он более популярен, чем в Польше).
А популярность Лема в Америке (помимо чисто писательской) оказалась наиболее достойной его выдающегося интеллекта. В антологии известных специалистов по когнитивным наукам Дугласа Хофштадтера и Дэниела Беннета «The Mind’s I» (1981) были собраны работы , которые стали, по мнению авторов, основополагающими для развития этих наук, для решения проблемы искусственного интеллекта. Из 27 работ три принадлежат Лему (и все три были опубликованы ранее в качестве художественных произведений!). С тех пор Лем стал мировым классиком этого научного направления. В качестве основного инструмента своих исследований он использовал так называемый мысленный эксперимент, вполне законным образом использующийся также в физике («парадокс близнецов» в теории относительности, «кошка Бора» в квантовой механике и др.).
Хотя , надо сказать, он гораздо больше гордился тем, что предвидел (в «Сумме технологии») возникновение этих новых наук и даже дал им замечательные названия: «интеллектроника» и «фантоматика» (которая стала теперь называться «виртуальной реальностью»),
Лем верил , что человек неспособен измениться сам, что люди в массе своей глупы и злы, что «зло возникает из глупости , а глупость питается злом».
Никто ничего не читает , а если читает, то не понимает, а если даже понимает, то ничего не помнит.
Он считал , что автоэволюция вида homo sapiens будет проходить в несколько этапов: один из первых, уже начавшийся, — это так называемая консервативная техника, т.е. пересадка органов и протезирование, а сущность второго этапа состоит в реализации биотехнологической программы-максимум, то есть в формировании все более совершенных типов человека. «Голем ХIV» завершается следующими словами суперкомпьютера:
Дело в том , что не существует Разума, если существуют разумы различной мощности, и, чтобы выйти за свои пределы, как я уже говорил, человек разумный будет вынужден либо отвергнуть человека естественного, либо отречься от своего разума. <...> Я думаю, что вы вступите в век метаморфозы, что решитесь отбросить всю свою историю, всё наследие, все остатки природной человечности, образ которой, многократно увеличенный до размеров прекрасного трагизма, сосредоточивают зеркала ваших вер. Я утверждаю, что вы выйдете за эти пределы, ибо иного выхода нет. И в том, что сейчас вам кажется лишь прыжком в бездну, вы усмотрите вызов, если не красоту, и все же поступите по-своему — ибо, отринув человека, спасется Человек.
Не существует Разума , если существуют разумы различной мощности... Понятно, что, придерживаясь этой концепции, Лем не мог не быть атеистом.
У меня свои убеждения. После моей смерти со мной будет в точности то же самое , что было перед моим рождением. То есть попросту ничего. И это для меня — обещание счастья. В определенном смысле, потому что ничего не ощущать — это намного приятнее, чем быть старым, больным, немощным.
Это мог бы написать Эпикур.
К концу жизни Лем писал уже только короткие статьи и вел колонку в католическом еженедельнике Tygodnik Powszechny (еще один из столь свойственных ему парадоксов). Характер у него всегда был не сахар , а в последние годы его брюзжание приобретало даже своего рода обаятельность.
«Лететь на Марс? А зачем? Воздуха нет , кислорода нет, воды нет, холод жуткий. Один красный песок. Что можно построить на Марсе? Только ГУЛАГ».
«Привязан ли я к Кракову? Привязан в том же смысле , в каком привязан к этому креслу, так как сидеть на полу было бы неудобно. Я здесь оказался случайно. Я родом из Львова и львовянином останусь. Здесь остановились мои родители, а я не мог решать, где оставаться, а где — нет. Нет, ничего у меня общего с Краковом нету, и я не испытываю особых чувств по отношению к этому городу».
«Похоже на то , что “высокая” или попросту традиционная культура будет вытесняться в катакомбы. Я сейчас читаю Пушкина — потому что очень его люблю. “Избранное” Пушкина в Советском Союзе стоило копейки , а тираж был — 250 тысяч экземпляров. Где теперь такие тиражи?»
«Я получил от Ежи Помяновского первый номер “Новой Польши” , журнала о Польше для русских. Такой журнал был нужен, но его название навело меня на неприятную мысль, что русские еще не до конца отучились говорить не только “наша Киргизия”, но и “наша Польша”. К сожалению, пока все попытки объяснить русским, что они у нас натворили, отскакивают от них, как от стенки. Мы всегда слышим одно и то же: “Что значат ваши двадцать тысяч офицеров, убитых в Катыни и других местах в России , да и весь ваш восточный фронт вместе с пограничным корпусом, раздавленный советскими танками, по сравнению с нашими потерями!” Подобного рода подсчеты и сравнения я считаю непростительным грехом по отношению к человеческой морали. Не все можно простить и забыть: разумеется, со многими вещами мы должны смириться, но насилие всегда остается насилием».
А что же русские? Пусть скажут сами.
28 марта 2006 года , отвечая на просьбу польской корреспондентки дать в газету несколько слов в связи со смертью Лема, которого он лично знал, Борис Стругацкий сказал:
Нет ни одного писателя , который обладал столь поразительной способностью создавать фантастические миры. Это потеря для всей мировой литературы. Человек и писатель огромного интеллекта, титанической эрудиции и абсолютно невероятной силы воображения. Мы расстаемся с ним так, как расставались бы с целой эпохой. Это утрата не только для Польши, но и для России. У нас Лема любили так, как если бы он был нашим, русским писателем. И я думаю, что его почитателей в России, если говорить об абсолютных цифрах, даже больше, чем в Польше. Горько думать, что мы уже не будем ждать его новых книг, хотя, зная его, я подозреваю, что наверняка остались какие-то его неопубликованные произведения.
А анонимный польский читатель Лема , напротив, написал:
Остались его тексты. И память. И то , и другое недолговечно. Лем писал, что мы — лишь мгновенье на часах эволюции. Он ушел от нас, но его произведения остались. Я надеюсь, что, как он и говорил раньше, ящики его письменного стола действительно пусты. Просто ужасно, что вытворяют люди с наследием писателя, с его неопубликованными текстами. А теперь Лем уже не сумеет себя защитить.
Очень хотелось бы , чтобы польский читатель на этот раз ошибся.
Статья была опубликована в «Новой Польше» , № 4/2006
