Close

Юлиуш Мерошевский — главный политический публицист парижской «Культуры» и одновременно один из крупнейших польских политических мыслителей XX столетия — в памяти потомков остается в тени Ежи Гедройца. В 2016 году сороковая годовщина его смерти прошла на родине практически незаметно. Тем более он неизвестен на восток от Польши.

Так называемая линия «Культуры» — программа, которую по-разному интерпретируют, но обычно сводят к отказу от претензий на Кресы, восточные окраины довоенной Польши, и признанию независимой Украины, Литвы и Беларуси — ассоциируется с Гедройцем. Именно он стал символическим отцом-основателем политики Третьей Речи Посполитой по отношению к восточным соседям и именно его фамилия со временем превратилась в своего рода снаряд, которым перебрасываются сторонники и противники такой политики.

Между тем, вклад Мерошевского в популяризацию «Культурой» определенного рода польского мышления о политике, об отношениях с соседями и о самих себе был огромен. И свидетельствовал об этом прежде всего сам Гедройц. «Моим ближайшим соратником несомненно был Мерошевский — человек, с которым мы были поразительно схожи. Он вел с нами, со мной и другими членами редакции, живущими в Париже, неустанные споры и дискуссии. Впрочем, он слыл чудаком — и был, кажется, единственным человеком, который был так близко связан с “Культурой” и ни разу не приехал в Мезон-Лаффит. Он никогда не покидал своего района в Лондоне. Но несмотря на все это, мы порой писали друг другу по девять писем в неделю, как влюбленная пара. Контакт между нами был необычайно тесен. Если говорить о политике, то это был для меня самый близкий человек».

Сам же Мерошевский в 1975 году, уже болея тяжелой формой рака, в небольшой заметке для читателей «Культуры» признавался: «Гедройц — Мой Редактор и единственный друг».

Так в чем заключались взгляды Мерошевского? Какую роль в его размышлениях играли Россия и Украина? Чтобы ответить на эти вопросы, попробуем наметить несколько тематических линий его публицистики.

***

В рядах польской эмиграции Мерошевский был прежде всего одним из самых ярых глашатаев рационализма и врагом сентиментального мышления. Он считал, что каждая политика должна опираться на трезвый анализ, основанный на фактах и прогнозах, и не идти на поводу у эмоций. В подобном случае диагнозы были бы неверными, а лекарства — вредоносными.

Он, конечно, понимал: «Нужно сражаться за то, чтобы компасом жизни народов служили логика и рационализм, однако нельзя забывать, что политика — это поле битвы, игра страстей и амбиций». Мерошевский считал, что в конечном счете выигрывает тот, кто может правильно оценить положение, проанализировать ситуацию и принять соответствующие меры, а не тот, кто поддается влиянию импульсов и эмоций.

По его мнению, поляки — в отличие от англичан — не отличаются особым политическим здравомыслием, поэтому воспитание у народа подобного мышления он считал своей первостепенной задачей как публициста. «Поляки по природе своей принципиальны, и каждый компромисс считают завуалированной капитуляцией», — иронизировал он в одном из своих текстов.

Убежденность в необходимости холодного, рационального подхода не только привела его к критике позиции польских эмигрантов, так и не смирившихся с постъялтинскими границами, но и подтолкнула к последовательному изложению на страницах «Культуры» постулатов о пользе — в долгосрочной перспективе — отказа от кресовых земель.

Она определяла общий взгляд публициста на политику и историю. Этот взгляд был трезвым и зорким. Зачастую увиденное помогало ему дать прогнозы, которые оправдались спустя многие годы после его смерти.

«XX век будет свидетелем Весны народов в Варшаве и в Киеве», — прогноз 1972 года, когда СССР был на пике своей мощи.

«Если вернуть все права, которые советским республикам гарантирует конституция, Советский Союз автоматически превратится в содружество независимых государств и народов», — писал Мерошевский за двадцать лет до перестройки. Похожим образом публицист предсказал события осени 1989 и 1990 годов: «Новая ситуация, которая позволит Польше обрести независимость, автоматически позволит Германии объединить оба немецких государства».

Разве не был точным прогнозом развала СССР тезис, сформулированный сначала в 1966, а затем в 1972 году? «До сих пор история не увековечила на своих страницах ни одну империю, которая устояла бы перед динамикой национализма. Невозможно повернуть вспять спонтанные исторические процессы — так же, как нельзя предотвратить грозу. Зато можно частично обезопасить себя от грозы. Если бы русские постепенно преобразовали Советский Союз в содружество независимых государств и народов — они в значительной степени сохранили бы свои позиции. Однако они этого не сделают, и в кризисный момент предложат покоренным народам слишком мало и слишком поздно».

Однако Мерошевский, будучи убежденным рационалистом, энергично боролся с позицией, которую обычно определяют как политический реализм, или Realpolitik. Он считал ее не столько реалистичной, сколько — прежде всего — недальновидной. По его мнению, этот подход часто является следствием политического оппортунизма и в перспективе деструктивен для международной системы; он подрывает фундаментальную веру в необходимость и возможность опоры на общепринятые принципы и ценности. Мерошевский не щадил сил в борьбе с подобными взглядами, которые не решают существующих конфликтов и порождают вражду между народами, провозглашая регулятором социальных конфликтов нигилизм. Он также критиковал людей, способствующих распространению такого мышления.

Будучи рационалистом, Мерошевский был одновременно убежденным идеалистом. Он считал, что мир зиждется на идеях, что именно они определяют развитие истории, а не — как полагали марксисты — материальная база. При этом создается впечатление, что публицист сам себя относил к политикам, действующим нетрадиционным способом — через мысли и слова. «Именно слово — главный инструмент политического акта — писал Мерошевский, — поскольку в конечном счете “победить” означает не “покорить”, а “привлечь”. А “привлечь” означает “убедить”. К настоящему сотрудничеству можно кого-то привлечь, но не принудить». Одновременно он утверждал: обязанность эмигрантской интеллигенции состоит в борьбе за возвращение смысла словам, ибо именно язык определяет сознание, а семантическая инженерия способна на многое.

Вере в слово у Мерошевского сопутствовала вера в необходимость интеллектуальной свободы при создании и продвижении политических концепций, которые не могут быть обесценены обвинением в утопичности. Он был убежден (эта мысль появлялась в множестве его статей) — чтобы какую-либо концепцию, план или идею привести в жизнь, сначала следует ее сформулировать, а потом продвигать. «Мечтания романтиков осуществляли реалисты. Не будь романтиков — реалистам было бы нечего осуществлять». С этой перспективы он критиковал «соглашателей и коллаборационистов всех времен», которые «всегда провозглашали: желаемое, но в данных обстоятельствах невозможное — нереально. Как известно, только нечто реальное может стать предметом политического анализа, а в дальнейшей перспективе — содержанием политической программы и действий».

***

Критически настроенный патриот, реалистичный идеалист, он был уверен: ключевой вопрос для Польши и поляков — отношения с восточными соседями. «На Западе мы будем значить столько, сколько на Востоке, а не наоборот». А важнейшей страной для Мерошевского, вопреки распространенному мнению, была вовсе не Украина. Такой страной была Россия.

В Россию он верил. Считал, что рано или поздно ее ждет европейское будущее, а двигателем этого процесса станет русская интеллигенция. Подобно мантре во всех его текстах звучит Россия — ключ к польской суверенности, ключ к европейской безопасности и стабильности. Украина, Литва, Беларусь — страны, обычно ассоциируемые с «доктриной “Культуры”», — конечно, тоже упоминаются в его публицистике, но, как правило, размышлениям о них сопутствуют размышления о России. Можно даже сказать, что политика Польши по отношению к Литве, Украине и Беларуси для Мерошевского была производной от ее политики по отношению к России и от российско-польских отношений.

Поэтому он писал, что укорененная в российском мировоззрении концепция легитимизма и сфер влияния обречена, будучи реликтом полуторавековой давности. Россия применяет у себя политику террора и угнетения, поскольку ее социальное развитие запоздало на сто пятьдесят лет.

Мерошевский видел проблемы русских с функционированием в демократических государствах, которые, кстати говоря, актуальны и по сей день: «Даже просвещенные русские, знающие Запад и иностранные языки, не понимают механизма либеральной демократии. (…) Популярная русская поговорка “[был бы человек, а] статья всегда найдется” отражает общую убежденность: правительство — будь то царское или советское — всемогуще по отношению к гражданам».

Он обращал внимание на огромные комплексы в отношениях с Европой, укорененные в российском обществе. «Русские как в царские времена, так и сейчас китайской стеной отгораживаются от Европы, не только Западной, но и Восточной — потому что боятся Европы. Боятся Европы не в милитаристском и даже не в идеологическом, а в культурном смысле. Они опасаются, что настоящее сближение поставило бы под угрозу ценности, составляющие суть русскости. Советскость взращивает и лелеет давний и глубокий комплекс неполноценности по отношению к Западу. Можно даже не добавлять, что комплекс этот, хотя и объясним исторически, сегодня — только невроз, от которого русские должны излечиться. (…) Русские боятся, ибо в результате многовекового комплекса не доверяют собственному культурному потенциалу».

Знаменательно, что к царской России — государству, опиравшемуся на христианство, пусть и специфически интерпретируемое, но все же представлявшее идеологическую основу функционирования империи, — Мерошевский не испытывал эмоционального неприятия. Зато к СССР он относился определенно враждебно. Если царскую Россию он считал государством пусть отсталым и поэтому авторитарным, но в конечном счете имевшим аналогии в истории Европы, то к СССР питал абсолютное отвращение. Союз был для него образованием омерзительным, имеющим природу очевидно неевропейскую и враждебную европейской цивилизации, то есть христианству. «Существует некоторый тип режимов, с которым ни один порядочный человек не может сотрудничать. Можно было идти на сотрудничество и вести переговоры с Австрией, можно было вести политику компромисса с царизмом. Но человек, сотрудничающий с Советским Союзом, сознательно взваливает на свои плечи груз моральной ответственности за все ГУЛАГи, за все психиатрические больницы, за все преступления против человечества, которые ежедневно совершают советские власти». Он писал без обиняков: человеком, вырвавшим Россию из европейского сообщества, был Ленин.

Стратегия Мерошевского предполагала, что «Россия не может оставаться архаичным образованием в современном мире. Можно сражаться против Китая или американцев, но нельзя сражаться с самим временем». В ответ на частые в среде польской эмиграции (впрочем, не только в ней) возражения, будто Россия никогда не изменится, он писал: «При нашей жизни произошли значительные перемены в британской, французской, голландской, бельгийской и португальской империях. Трудно было бы меня убедить, что это правило не касается Советского Союза, потому что в Москве открыли эликсир имперского бессмертия».

А какое это имеет отношение к польско-российским вопросам? В своих размышлениях Мерошевский исходил из того, что «Россия есть и останется нашим соседом», но, к сожалению, поляки не понимают этой страны. «Каждый второй поляк мнит себя знатоком России, тогда как на самом деле мы не умеем и никогда не умели поступать в отношениях с Россией рационально. Мы производим или ненавистников, пышущих злобой ко всему русскому, или коллаборационистов».

Между тем «лондонец» верил: в России будущего должен произойти процесс демократизации и деимпериализации, и его начало — лишь вопрос времени. Так появится конъюнктура для стабильного урегулирования польско-российских отношений.

«Лондонец» имел в виду не столько западничество русских — для этого он не видел ни условий, ни причин, — сколько именно деимпериализацию. Признание права других народов империи — и внешних, то есть государств-сателлитов, и внутренних — на фактическую независимость. Ход его мысли лучше всего выражает фраза: «Рассуждая логически, перед нами есть только два решения. Или завоевать Россию, или с ней договориться. Поскольку мы не можем ее завоевать, нам придется с ней договорится. Но чтобы с ней договориться, для начала нам нужно ее изменить».

«Любая политика — это политика постулатов. Если мы пишем о польско-российском согласии, это не означает, будто это согласие сегодня возможно, и даже не означает, что это согласие когда-либо будет возможно. Это значит, что с нашей перспективы крепкое польско-российское согласие желательно и служит польским интересам».

Изменить — но как? Мерошевский исходил из предпосылки, что «для русских польский империализм — течение исторически вечно живое»: «русские, осознавая силу притяжения польской культуры, опасаются ее ягеллонского потенциала. Русские не доверяют нам, потому что до сих пор смотрят на нас как на потенциального соперника».

«Постулирование для Польши статуса равноправного партнера России в действительности представляет собой явление абсолютно новое в нашей восточной политике, и, следовательно, дискуссия по этому вопросу необходима», — писал он.

Поэтому Мерошевский считал в перспективе необходимым — помимо контактов с российской эмиграцией и интеллигенцией, чей политический вес и демократизм он явно преувеличивал, — отказ Польши и России от взаимных претензий (как юридических, так и фактических) на гегемонию над территорией, которую в своей, пожалуй, самой известной работе он назвал «территорией УЛБ». Ибо, по мнению Мерошевского, именно «территория УЛБ определяла форму польско-российских отношений, обрекая нас на империализм или статус страны-сателлита». Именно это аналитическое заключение сформировало отношение Мерошевского к восточным землям довоенной Польши: Литве, Украине и Беларуси. И больше всего (кроме России) он писал об Украине, на примере которой можно лучше всего понять взгляды мыслителя на тему восточных соседей Польши.

***

Прежде всего «лондонец» подчеркивал субъектность украинского народа, его отличие от русских и его право на самоопределение. При этом он осознавал: если в польско-украинских взаимоотношениях болевой точкой остается судьба восточных воеводств межвоенной Польши после наступления в будущем «весны народов» в Европе и падения империи, то в российско-украинских отношениях проблема гораздо глубже. «Даже образованные и самые либеральные русские (…) в глубине души не считают украинцев отдельной нацией», — писал Мерошевский и призывал к тому, чтобы проверкой взглядов каждого нового российского эмигранта считалось его отношение к национальному вопросу.

И потому Мерошевский предлагал «искать возможность контакта и понимания с теми русскими, которые готовы признать полное право на самоопределение украинцев, литовцев и белорусов; и, что не менее важно, мы сами должны раз и навсегда отказаться от Вильнюса, Львова и какой бы то ни было политики и планов, ведущих (при установлении благоприятной конъюнктуры) к нашему доминированию на востоке за счет этих народов. Поляки и русские должны понять — только неимпериалистическая Россия и неимпериалистическая Польша имели бы шанс стабилизировать и упорядочить взаимоотношения».

Убеждение в том, что украинцы — самостоятельная нация, стремящаяся как минимум к равным правам с русскими и даже к независимости, приводило публициста к постулату о необходимости устойчивых отношений с этим народом. Польскую эмиграцию, особенно лондонскую, с которой Мерошевский непосредственно общался, он упрекал не только в поддержке недальновидной стратегии несогласия с потерей восточных земель (или как минимум в непринятии нового положения вещей), но также в патерналистском подходе к ближайшим соседям. «Мы ведем себя, как шляхтич, потерявший состояние. Немощная экономика, превратности судьбы, а прежде всего — злой сосед виноваты в том, что мы лишились “состояния”, которое принадлежало нам по закону божьему и человеческому. Однако мы утешаем себя: “историческая справедливость” покарала украинцев, литовцев и белорусов, ибо на смену добрым польским панам пришли злые советские».

Он предостерегал от таких воззрений и вообще боролся с враждебным настроем по отношению к украинцам, призывая поляков согласиться и смириться с новой географической ситуацией: Польшей без Вильнюса и Львова, но с Вроцлавом, Гданьском и Щецином. «Ненависть играет в политике огромную роль. Никто не знает этого лучше, чем поляки. Если бы мы сегодня забрали Львов, сорок два миллиона украинцев пылали бы ненавистью к Польше и полякам. С политической точки зрения лучше смириться с потерей одного города, чем обречь себя на ненависть 42-миллионного народа».

Будучи рационалистом, он видел, что границы могут меняться, а Москва в момент дезинтеграции империи или тогда, когда сочтет Украину опасной, может попробовать играть на исторических противоречиях. «Отторжение от Польши Львова стало политической ошибкой с точки зрения советских интересов, поскольку польский Львов разделял бы эти братские народы — что было бы на руку Москве при любых условиях, а не только в период встрясок и кризисов. Сталин отобрал у нас Львов, договорившись с Гитлером, когда ни он, ни Гитлер не принимали в расчет возможность восстановления польского государства. Поэтому я бы не удивился, если бы русские в момент гораздо менее драматичного кризиса, чем война с Китаем, решили вернуть нам Львов, чтобы воскресить ненависть между поляками и украинцами».

Что же может вынести на будущее читатель Мерошевского в 2019 году?

Первое, что приходит в голову, — это необходимость формулирования долгосрочной политической стратегии с четко представленной аргументацией, целями и способами их достижения. Такой стратегии, которая апеллировала бы к государственному благу, но одновременно не принимала в расчет указаний сильных мира сего и не подстраивалась под доминирующую конъюнктуру общественного мнения. Речь идет об интеллектуальном мужестве в публичной деятельности, в том числе в процессе политического консультирования. Именно люди с независимым мышлением способствуют расцвету политической мысли, в то время как клакёры — ее увяданию.

Мерошевский также учит критическому патриотизму и преодолению эмоций, поскольку они нарушают процесс политической диагностики и выработки правильной стратегии действий. Если исходить из того, что мерилом интеллектуальной зрелости служит способность логической аргументации и ясного изложения своих умозаключений, то Мерошевский несомненно мог бы стать выдающимся политическим стратегом, которому, однако, не суждено было участвовать в реальном процессе управления государством или хотя бы дипломатическим ведомством.

Работы «лондонца» — это также похвала ценностям и политике, опирающейся на ценности. Писатель не только верил в действенную силу слова и идеи, но и настаивал на необходимости соблюдения этих принципов политиками и государствами как лучшей долгосрочной гарантии безопасности. Он выступал против нигилистского подхода к интерпретации международного положения, а особенно — стратегии, называемой политическим реализмом, который для Мерошевского представлял собой не что иное, как псевдореализм.

Писатель в числе прочего призывал к соблюдению одинаковых принципов и применению единой шкалы оценок ко всем соседям, к принятию индетерминистических подходов к политике и к пониманию — что не тождественно принятию! — точек зрения соседей. Мерошевский доказывал, что политика должна опираться на диалог, хотя бы потому, что в таком случае она более эффективна.

Конечно, в чем-то Мерошевский ошибался. Особенно подвела его вера в действенную силу российской интеллигенции — сила эта оказалась иллюзорной. Он не замечал, что предлагаемое им польско-российское согласие, определяющее взаимный отказ от претензий на «территорию УЛБ», невозможно в обозримом будущем, поскольку подавляющее большинство российских эмигрантов не признавало существования украинской идентичности. Само же предположение, что отказ Польши от территориальных претензий и вообще каких-либо амбиций доминирования на «территории УЛБ» решит проблему польской безопасности, оказалось лишь наполовину верным. Да, оно помогло установить нормальные и по большей части дружеские отношения с независимой Литвой, Украиной и Беларусью, но уж точно не повлекло за собой — по крайней мере до сих пор — аналогичного шага со стороны России.

Вот интереснее всего: понимал ли «лондонец», что для того, чтобы осуществить свои цели, даже дипломатии, искоренившей всяческие патриотические сантименты и эмоции, а также осознающей необходимость множества болезненных лишений, необходимо иметь дело с партнером, который мыслит подобным трезвым образом, анализирует ситуацию с опорой на те же предпосылки? Знаменательно, что при жизни Мерошевский так и не нашел российского партнера, который думал бы о Украине, Беларуси и Литве так же, как он. Нашел бы он единомышленника в современной России?...

Настоящая статья является переработанным вариантом эссе «Mieroszewski commemorandus», опубликованного в Polski Przegląd Dyplomatyczny, 1/2016. Там можно найти ссылки на источники цитат.

Перевод Полины Козеренко

Close