Вероятно , польские читатели классиков русской литературы не раз задумывались над отношением этой литературы к Польше и полякам. Драматичный характер исторических отношений между нашими народами дает нам все основания для того, чтобы рассмотреть этот вопрос более внимательно.
Ни для кого не секрет , что мы, как правило, не пользовались особой симпатией великих русских писателей. Заметить это нетрудно. Исключения из правила — такие как Пушкин , Герцен , Бакунин — весьма немногочисленны. Впрочем, даже эти искренние друзья поляков всегда держали наготове укор и неприятие для наших характеров, духовного облика или нашей национальной политики, о чем при случае давали знать. Великие русские прозаики середины и конца XIX века, т.е. того периода, когда полонофильские традиции декабристов уже отошли в прошлое, а Польша была окончательно покорена, мягко говоря, не отличались благожелательностью к Польше и полякам. Я уж не говорю о Достоевском, в творчестве которого были представлены исключительно отталкивающие типы поляков. Но даже у Лескова, который знал польский язык и ценил польскую литературу, а будучи какое-то время чиновником в Варшаве, имел возможность познакомиться с поляками иными, нежели скитающиеся по Российской империи карьеристы и лакеи, — даже у него можно найти язвительные и пренебрежительные замечания относительно поляков и польского вопроса.
Ба , даже как нельзя более восприимчивый ко всякому гнету и несправедливости Чехов не избежал слегка неприязненного отношения к полякам.
Одного из его героев во время посещения Варшавы раздражает то , что лакеи в гостинице «упорно отказываются понимать по-русски», хотя кто, как не Чехов, должен бы был почувствовать, что такой подход простых людей не был в тех обстоятельствах ничем предосудительным? Варшава — чудесный город лишь для одного из незначительных персонажей того же рассказа [«Палата №6»], бывшего помещика и офицера кавалерии, человека внутренне пустого, ищущего в нашей столице развлечений, азартных игр и веселых женщин.
С другой стороны , стоит задуматься над тем, как выглядела эта проблема с нашей стороны. Как известно, в польской литературе периода неволи полно положительных или, по крайней мере, симпатичных русских типажей — даже если она изображает представителей власти, официальных поборников царского режима в Польше. Есть и отрицательные или сатирически изображенные персонажи, но не они задают тон во всей нашей литературе. Не углубляясь в этот вопрос, достаточно вспомнить майора Рыкова из «Пана Тадеуша» [Адама Мицкевича], офицера Весницына из «Верной реки» или Татьяну и даже ее отца, старого честного генерала, из «Красы жизни» [Стефана] Жеромского и т.д. Можно рискнуть сказать, что мы, лучше или хуже, умели отличить человека от режима.
Над психологией этого литературного явления уже задумывались в межвоенный период Вацлав Ледницкий и Ежи Стемповский , причем вовсе не с целью восхваления нашей литературной благожелательности к русским и осуждения русской литературной недоброжелательности к нам, но с честным желанием понять и разрешить этот вопрос. Не вдаваясь в критику и в изложение их рассуждений, попробуем в нескольких словах дать интерпретацию упомянутых литературных фактов, в большей степени соответствующую нашему времени. Как известно, в наши дни все проявления человеческой жизни интерпретируются политически. Это — критерий ограниченный, недостаточно хорошо объясняющий всю сложность сознательных и безотчетных проявлений человеческой жизни.
Однако , осознав ограниченность данного критерия, мы можем смело воспользоваться им, ибо некоторые причины рассматриваемого нами явления можно, как мне кажется, истолковать более или менее верно только с его помощью.
Государство , захватившее другую страну, обычно ищет нравственное обоснование своих действий в якобы низшем духовном или культурном уровне населяющего ее народа.
Поскольку же с захватнической системой сотрудничают , а значит — дают ей себя познать, как правило, только худшие элементы завоеванного народа, провозглашаемая захватническим государством уничижительная оценка порабощенных в некоторой степени передается даже выразителям высших нравственных ценностей, в т.ч. и писателям. Напротив, завоеванный народ, находящийся в худшем материальном, но в лучшем нравственном положении, не имея других возможностей подчеркнуть свою ценность, подчеркивает ее великодушием по отношению к захватчикам, обретая достойную замену благородной мести в том единственном, что осталось ему в качестве средства самовыражения, — в литературе. При крайне упрощенном подходе вопрос хороших русских в польской литературе и плохих поляков в русской литературе периода нашей неволи выглядит, пожалуй, именно так.
Несмотря на всю мощь своей личности и силу писательского таланта , в ранний период своего творчества Лев Толстой не составляет здесь исключения. В то время его отношение к Польше и полякам более или менее укладывалось в рамки только что приведенной нами схемы. Однако Толстой отличается от других великих русских писателей тем, что в дальнейшем его отношение к полякам подверглось пересмотру и, в конце концов, полностью изменилось. Волнующая история этого духовного процесса была представлена в книге Вацлава Ледницкого, изданной по-французски в Кракове в 1935 году и озаглавленной «Quelques aspects du nationalisme et du christianisme chez Tolstoi» (подзаголовок: «Les variations tolstoiennes à l'égard de la Pologne»). «Некоторые аспекты национализма и христианства у Толстого. Толстовские вариации в отношении Польши» Книга эта , быть может, не полная с точки зрения сегодняшнего уровня знаний о Толстом, написана с таким почтением к великому писателю, с таким преклонением перед ним и содержит так много фактических материалов, что, ввиду недостатка иных источников, ее данными следовало бы дополнить мои собственные впечатления, оставшиеся после прочтения книг Толстого и касающиеся его отношения к полякам.
Поляки выступают у Толстого эпизодически: как в «Севастопольских рассказах» , так и в «Войне и мире» или в «Анне Карениной». Появляются они, скорее всего, потому что Толстой, будучи добросовестным реалистом, в своих широких панорамах российской действительности не хотел и не мог обойти молчанием ничего, что принадлежало к так называемому couleur locale. местному колориту (франц.) Польские персонажи Толстого чаще всего очень слабо связаны с главными сюжетными линиями его произведений. Но уж если они появляются , Толстой, как правило, пользуется случаем, чтобы образно представить свою как бы официальную и отражающую мнение среды, в которой он был воспитан, неприязнь к польскому типу вообще и к полякам на русской службе (тут он был не лишен правоты) в частности.
Нельзя сказать , чтобы в представленных нам польских персонажах Толстой обнаруживал столь активную ненависть и презрение к полякам, как, например, Достоевский. Скорее Польша и поляки просто не слишком нравятся ему, вызывают в нем слегка раздраженное и несколько ироничное порицание. Польские офицеры — а чаще всего это именно офицеры, поскольку с ними Толстой сталкивался во время крымской войны и с них рисовал портреты поляков из «Войны и мира» — не нравятся ему прежде всего в сопоставлении с психикой русского солдата и офицера, в его восприятии значительно более высокой и достойной. Писатель считает, что храбрость русского человека — тихая, не показная, безоговорочно выполняющая даже самые опасные порученные задания и совершенно не отдающая себе отчета в своем героизме.
Этой русской храбрости Толстой с некоторым неприязненным удовлетворением противопоставляет браваду поляков: шумную , эффектную, болтливую, распоряжающуюся своей и чужой жизнью напоказ или ради амбиций, вообще бессмысленную и для Толстого ненавистную.
Надо сказать , что, пройдя через тяжкие исторические испытания, мы и сами осудили избыток этакой эффектной польской бравады; однако при этом мы отдаем себе отчет в ужасающих обстоятельствах, воспитавших ее в нас, когда забытый и стертый с карт Европы народ готов был на любые безумства, лишь бы только громко и кроваво заявить отупевшему миру, что мы живы. Толстой не пожелал заметить это обстоятельство. Он заметил лишь глупость, показуху и позерство. Поэтому и офицеры Непшитшетский и Жвадческий из «Севастопольских рассказов» или Здржинский из «Войны и мира» — фанфароны, позеры и хвастуны.
Другие персонажи выглядят не лучше. Если кто-нибудь из русских графов и князей Толстого делает что-либо неподобающее и в этот поступок замешан поляк , то поляку достается худшая и более неприглядная роль. Так происходит в приключении Анатоля Курагина, который во время постоя в Польше соблазнил дочку мелкого помещика и под напором оскорбленного отца вынужден был жениться. Однако этот поляк, якобы человек чести, за определенную денежную сумму согласился не оглашать брак, что позволило Курагину и далее считаться холостяком. Не будем множить число примеров: когда Толстой представляет отрицательные типажи русских, поляк оказывается именно в этой компании.
В качестве объяснения позиции Толстого можно сказать , что нелестные отзывы о поляках — лишь часть его общего, неприязненного в то время отношения ко всем иностранцам, в особенности же — к иностранцам на русской службе. Это часть его неприязни к западной и любой нерусской Европе — чувства, которое особенно сильно проявилось в «Войне и мире» и которое в данном случае не режет глаз потому, что, учитывая особенную ситуацию страны, страдающей от нашествия и защищающейся от него, чувство это понятно и естественно.
Следует привести еще один довод в пользу великого писателя. Даже в этот период жизни , то есть до своего знаменитого духовного перелома, Толстой не поддается предубеждениям, настойчиво пытаясь сохранить некоторую объективность и быть, по возможности, справедливым. Для достижения этой цели писатель использует несколько приемов; он редко (за исключением описания форсирования реки Вилии польскими уланами Наполеона) сам презрительно оценивает поведение поляков, чаще всего вкладывая такую оценку в чувства или в уста своих героев. Однако от того, чтобы выбрать для этой цели героев, близких его сердцу и, следовательно, близких сердцу читателя, он уже никак не может удержаться, что тем более губит несчастного поляка. Так, к примеру, фанфаронство Здржинского не нравится Николаю Ростову, а Адам Чарторыйский — Андрею Болконскому.
И все же , в отличие от других писателей, не питающих симпатии к полякам, Толстой как бы смягчает свои суждения о них некоторыми несущественными для содержания произведения, но все-таки полонофильскими мелочами.
Денисов восхищает все общество , танцуя польскую мазурку на именинах старого графа Ростова; старые военные тепло вспоминают свое пребывание в Польше, не задумываясь, правда, что по сути своей это пребывание означало. Впрочем, в этом — достоинство романа, ибо здесь наблюдается соответствие реалиям того времени и среды. Время от времени с нежностью упоминаются польские барышни, а Вацлав Ледницкий обращает внимание на то, что Толстой хорошо разбирался в польских взаимоотношениях и обычаях, понимал толк в польской кухне и должен был немного знать польский язык: в «Севастопольских рассказах» приводятся целые обороты и предложения по-польски , хотя и не совсем правильные.
В «Войне и мире» поляки наиболее благожелательно описываются в короткой сцене о том , как Николай Ростов приютил и принял к себе на квартиру бездомную, скитающуюся польскую семью, отца и дочь, что вызвало остроты приятелей насчет красивой польки, искреннее возмущение заведомо чистого и бескорыстного в этом деле Николая и слезы умиления Денисова, сопровождающиеся, однако, замечанием, которое выражает отношение к такому довольно бессмысленному, хотя и милому виду доброты: «Экая дурацкая ваша порода Ростовская!»
Без антипатии описан в «Войне и мире» польский граф с искусственной фамилией Вилларский , масон, введший Пьера Безухова в ложу вольных каменщиков. Однако и он является представителем той среды (масонской), к которой Толстой относится крайне скептически.
Стоит обратить внимание еще на одну деталь. Характерная для Толстого позиция , а именно его народность и демократизм, оказывающиеся превыше влияний класса, среды и эпохи, в «Войне и мире» проявляются, между прочим, в сцене, когда по случаю какого-то перемирия простые французские и русские солдаты братаются между собой. Всякая ксенофобия исчезает, и эти простые люди, сражающиеся в рядах двух враждебных армий, оказываются просто заинтересованными и доброжелательными друг к другу. Если бы «Война и мир» не была шедевром, в сопоставлении с ценностью которого подобная мелочь в конце концов не так уж важна, можно было бы слегка пожалеть, что в тот период творчества великий писатель не заметил ни одного простого и симпатичного поляка — ведь простые польские люди уже тогда служили не только в наполеоновской, но и в русской армии.
Тем не менее даже в этот период отношение Толстого к полякам выдает некую нравственную тревогу , проявляющуюся хотя бы в настойчивом возвращении к польским мотивам и в рассмотрении их иной раз в более, а иной раз в менее выгодном свете: взять хотя бы беседы Толстого с Герценом или брюссельский визит у Лелевеля. В 1860 году Толстой посетил в Лондоне Герцена, а после беседовал в Брюсселе с Иоахимом Лелевелем, польским историком и общественным деятелем. Писатель искал аргументы в пользу концепции народовластия («русского социализма»).
Отношение писателя к полякам коренным образом меняется после знаменитого толстовского перелома: в последние десять лет жизни он пошел , как известно, в направлении своеобразно понятого интегрального христианства.
В этот период Толстой исповедует братство всех людей , борется с национализмом и даже с патриотизмом и, с присущей ему страстью, героически принимает все последствия своего нового мировоззрения. Перелом не был бы существенным и полным, если бы не сказался на творчестве гениального писателя. Он отразился в произведениях Толстого безоговорочно и во всем, в том числе и в его отношении к полякам и Польше. И если в первый период жизни в своей неприязни к полякам Толстой никогда не зашел так далеко, как, скажем, Достоевский, то во второй период в проявлении симпатии к недооцениваемому доселе народу он пошел дальше, чем какой-либо русский того времени, полностью и блистательно воздав Польше за прежние обиды.
На новое отношение Толстого к Польше повлияла не только его евангельская философия , но и ряд общественно-политических событий, а также их исследование. Все началось с изучения дела декабристов, о которых Толстой хотел написать свой второй исторический роман: «Война и мир» должна была служить лишь подготовкой к нему. Разработка темы декабристов, столь близко связанных с лучшими людьми Польши, частично повлияла на изменение отношения Толстого к полякам. Остальное довершила революция 1904-1905 годов, ставшая свидетельством того, что сближение и примирение враждующих народов возможно только на революционной и демократической основе. Именно в этот период появились первые робкие попытки установить дружественные отношения между Польшей и Россией. Помимо зарождающейся солидарности рабочего мира, с которой Толстой, быть может, не столкнулся, в те времена проходили польско-российские конгрессы либеральной интеллигенции обоих народов, организованные Александром Ледницким. Адвокат, политик рубежа ХІХ-ХХ веков. Фактически был выразителем польских интересов в российском обществе и правительстве. Организовывал встречи русской и польской интеллигенции, на которых обсуждали проблемы польско-российских отношений.
Толстой устанавливает непосредственные отношения с поляками , принимает у себя в Ясной Поляне профессора Мариана Здзеховского и Цешковского-сына. Мариан Здзеховский — известный филолог и публицист, Август Цешковский — экономист, впоследствии сенатор в независимой Польше, сын Августа Цешковского-старшего, известного философа. Эти польские контакты произвели на старого писателя сильное впечатление , следы которого можно найти в его многочисленных высказываниях того времени. Толстой восхищается Сенкевичем, переписывается с ним и со Здзеховским, затрагивая при этом польские темы, пишет свое знаменитое «Письмо к польке», «Ответ польской женщине», опубликованный с цензурными сокращениями в 1909 году ведет с поляками плодотворные дискуссии. Его поражает духовная и умственная энергия народа , которым он до сих пор пренебрегал; теперь же представители этого народа полемизируют с ним, литературным гигантом, мыслителем из Ясной Поляны, на тему бесплодности его теории непротивления злу!
Вместе с изменением отношения к Польше естественным образом углубляется повышенная восприимчивость Толстого к несправедливости , гнету и эксплуатации.
Уже в эпохальном для писателя «Воскресении» польские ссыльные и каторжники выглядят совсем иначе , нежели прежняя галерея «полячков». В каторжнике Лозинском Толстой усмотрел даже героизм, такой, каким он должен был выглядеть в понимании самого автора.
В «Воскресении» смерть этого заключенного описывается с полным , не подлежащим сомнению соболезнованием и с как нельзя более человеческим сочувствием. Польский вопрос тоже рассматривается по-новому — в повести «Хаджи-Мурат», которая была окончательно завершена в 1904 году. Описывая в ней отношение Николая I к Польше, Толстой приводит буквально те же политические причины ненависти к завоеванным народам, что были указаны мной в начале этого очерка.
Николай [Первый] сделал много зла полякам. Для объяснения этого зла ему надо было быть уверенным , что все поляки негодяи. И Николай считал их таковыми и ненавидел их в мере того зла, которое он сделал им.
В другом месте Толстой добавляет уже непосредственно от себя: «Мне с детства прививали ненависть к полякам. Теперь за эту ненависть я плачу им чувством особенной нежности».
Кульминационным пунктом толстовского перелома стал известный рассказ «За что?» , который, если мне не изменяет память, был опубликован в польском переводе еще до войны. Рассказ этот описывает историю ссылки и неудачной попытки бегства Винцента Мигурского, польского повстанца 1831 года, который у Толстого носит имя Иосиф в польской уменьшительной форме «Юзё». Реальный Мигурский в конечном итоге вернулся из ссылки и оставил потомству мемуары, изданные во Львове в 1863 году. Толстовская версия его приключений несколько отличается от версии, представленной в них. Обычно предполагается, что тему для этого рассказа Толстой почерпнул из многочисленных русских источников, особенно из воспоминаний ссыльных декабристов, в которых история Мигурского и его жены описывается в нескольких версиях.
Рассказ был написан в 1905-1906 годах. Толстой не подошел к литературной стороне этого произведения спустя рукава , но снабдил его всеми своими могучими выразительными средствами, придав теме окраску как близкой русскому сердцу истории мученичества декабристов, так и — особенно это заметно в замечательных образах польских женщин — отголосков собственных переживаний. Эта польская тема, разработанная столь великим писателем, это произведение, уникальное в русской классической литературе, является для нас необычайно ценным признаком — ограниченным, правда, общественными горизонтами того времени, но все же истинно человеческим признаком зари дружбы между Польшей и Россией, дружбы, которую в те времена было так трудно себе представить. И к нашему восхищению мастерством этого истинного льва литературы добавляется глубокое преклонение перед его человеческим величием.
* * *
Мария Домбровская — автор романов , повестей и пьес. На русский язык ее впервые перевели в 1928 году, а после войны она стала одним из самых известных в СССР польских прозаиков. Отношение Домбровской к России было сложным, ведь она родилась на польских землях, находившихся под российским владычеством, и участвовала в движении за независимость. Однако она высоко ценила русскую литературу и переводила ее.
По словам литературоведа Тадеуша Древновского , «даже в самые худшие времена дружба с русскими и русской литературой защищали ее от ненависти к России. В самый разгар сталинского безумия в Польше Домбровская по своей инициативе готовит для самой независимой аудитории того времени — ПЕН-Клуба — исполненный утешения доклад о дружественно описанных поляках в произведениях Льва Толстого».
Текст был опубликован на русском языке в «Новой Польше» №6 , 2000.
