23 февраля мы выехали из Харькова в Мариуполь. Ехали вдоль нынешней восточной линии фронта, проезжали через Бахмут, Марьинку, Волноваху. Говорят, что война начинается со взрывов. Нет — мы за все время пути не слышали ни единого выстрела или взрыва. Непрерывный новостной поток, напряжение росло с каждым часом, а на Донбассе полная тишина — и это казалось очень странным. Мы приехали в Мариуполь за час до начала большой войны. По дороге я нашла квартиру, из которой открывалась панорама города, чтобы понимать, что и где будет происходить в случае начала агрессии. Когда хозяйка квартиры оставляла нам ключи, она увидела у нас бронежилеты и каски. Женщина испугалась и спросила: «А что, будет война?»

Началось выступление Путина, но мы его не досмотрели. Через несколько часов мы вышли на улицу. На окраинах города уже слышались взрывы. Некоторые люди бежали в бомбоубежища, началась паника. Другие молча наблюдали за происходящим, видимо, рассуждая так: россияне уже пытались захватить город, и у них ничего не вышло; и на этот раз все будет нормально.

На следующий день мы перебрались из квартиры в гостиницу — там были подвал и генератор. В тот момент там жили многие журналисты, в том числе иностранные. На парковке перед зданием стояли их машины. На следующий день, когда мы вернулись в гостиницу со съемок, машины исчезли — вся пресса уехала. С тех пор там стоял только наш белый микроавтобус. Мы остались единственными журналистами в Мариуполе.

Василиса Степаненко (вторая слева), Евгений Малолетка и Мстислав Чернов на вручении Пулитцеровской премии. Фото: Дайана Бондарефф / Пулитцеровский комитет

Обстрелы больницы

После первых обстрелов в медицинские учреждения начали свозить раненых, поэтому мы отправились в Мариупольскую областную клиническую больницу №2. Там мы познакомились с врачами и именно там провели бóльшую часть времени. Я помню, как привезли первую раненую. Это была девочка, попавшая вместе с мамой и бабушкой под российский обстрел. Несмотря на все усилия врачей, она умерла на операционном столе. Ее мать кричала на всю больницу, вокруг все плакали. Тогда я впервые увидела смерть ребенка так близко.

Это перевернуло мою жизнь и стало самым сильным воспоминанием тех дней. Потом трупов в больнице становилось все больше, появилось ощущение, что я буду следующей, что мое тело будет лежать среди других мертвых тел.

В больнице мы спали в коридоре вместе с медиками и ранеными. Находиться в палатах, возле окон было опасно. С восьмого этажа нам удавалось отправлять короткие видео в редакцию Associated Press, но со временем связь полностью исчезла, как и электричество. Я помню свой последний разговор с близкими. Это был звонок бабушки. Она спросила, почему я до сих пор в Мариуполе, — ведь в новостях говорят, что город окружают россияне. Я сказала, что мы с командой решили остаться и снимать все, что здесь происходит, потому что, кроме нас, других журналистов нет. А потом, мы же у себя дома. Евгений из Бердянска, мы с Мстиславом из Харькова — это наша родная страна.

Василиса Степаненко. Фото: Каролина Йондерко / Новая Польша

Отрезанные от мира

Постепенно к нам пришло понимание, что мы отрезаны от мира и не можем оперативно отправлять материалы в редакцию, а обстрелы усиливаются. Мы не могли быстро сообщить, что возле нашей больницы был мощный взрыв, что вокруг нас сотни людей лежат в коридорах, плачут и молятся, что над Мариуполем постоянно летают истребители и сбрасывают бомбы. А про это хотелось кричать на весь мир.

Иногда у нас появлялась возможность связаться с редакцией по спутниковому телефону. Мы не только сами передавали информацию, но и просили тезисно и быстро рассказывать нам о том, что творится в других городах Украины. По ночам в больнице люди собирались вокруг нас, и мы сообщали им новости.

В Мариуполе можно было поймать радиосигналы, но, как правило, только на волнах «ДНР» и «ЛНР». Там звучали призывы сдаваться и сложить оружие: «Вы окружены, Мариуполь — это Россия, город обстреливает украинская армия».

Информация в Мариуполе была важнее еды. Из-за отсутствия новостей люди начинали быстро сходить с ума и терять самообладание, не понимали, что им делать дальше. Когда появлялись мы в жилетах с надписью „Press”, они бежали к нам с вопросами: что нам делать? что происходит в стране? докуда дошла Россия? как спастись, и когда будет зеленый коридор?

Были и негативные реакции. Однажды мы приехали во двор, а в воздухе как раз носился российский истребитель, поэтому мы попытались спрятаться в одном из подвалов. Но люди нас не пустили, сказали, что их обстреливают из-за того, что здесь пресса, и закрыли перед нами дверь.

Василиса Степаненко. Фото: Каролина Йондерко / Новая Польша

Много любви

Несмотря на весь ужас, в Мариуполе было много любви. Она проявлялась во всем — в действиях медиков и полицейских, пожарных и военных. Их любовь спасала всех нас. Они рисковали жизнью, чтобы помочь другим, потому что любят людей, свой город и страну.

Как-то раз Мстислав и Женя поехали работать с бригадой скорой помощи, а я осталась на подстанции. Одна из медсестер увидела меня и принесла булочку с сосиской, этакий импровизированный хот-дог. Я отказалась, сказала: вы же работаете, помогаете людям, вам это нужнее. Но она настояла на том, чтобы я его съела. Потом медсестра заплакала — она очень боялась, что придет Россия.

После бомбежки роддома в российских СМИ начали писать, что мы пропагандисты и информационные террористы. Для них мы были врагами, потому что показывали правду. Тогда нам посчастливилось встретить полицейского Володимира. Он приехал в роддом собирать показания и помогать людям. Первым, что мы услышали от него, были слова: «Я вас искал». Он знал, что в городе есть журналисты. Володимир позвал нас к себе в отделение, где мы смогли зарядить технику и просто поесть, потому что запасов у нас не было.

Больше всего мне хотелось «Кока-колы» — я ее обожаю. Как-то мимоходом я сказала об этом Володимиру, и через некоторое время он принес мне баночку «колы». Это было невероятно, я пила ее несколько дней.

Кроме того, Володимир показал нам единственное место в Мариуполе, где можно было поймать интернет. Это был офис компании «Київстар». Там постоянно собирались люди, чтобы связаться с родными, поэтому россияне постоянно его обстреливали. Пока мы отправляли коллегам материалы, мы слышали: «Мама, все будет хорошо, я тебя люблю».

Мы поняли, что становится очень опасно, потому что россияне знают фамилии Жени и Мстислава. Сначала у нас возник план выбираться порознь: ребята сами по себе, а я отдельно со всеми материалами, потому что я девушка, и моего имени не было в расстрельных списках. Эта мысль меня очень пугала — ведь мы команда, мы не должны разделяться. Я была уверена, что если мы будем вместе, ничего не случится.

Василиса Степаненко. Фото: Каролина Йондерко / Новая Польша

Выезд из Мариуполя

Решение об отъезде вызвало огромное чувство вины: мы покидали город, в котором оставалось еще так много людей. Но у нас уже не было возможности ничего снимать — карты памяти были заполнены.

Выехать нам помог Володимир, уже в который раз рисковавший ради нас жизнью. Мы убеждали его, что это опасно, но полицейский отверг все наши аргументы и сказал, что хочет помочь. Ему было важно, чтобы содержимое наших карт памяти увидел весь мир.

В машине нас было шестеро: я с ребятами, Володимир, его жена и дочка. Флешки мы и семья Володимира спрятали в карманах, рукавах, обуви.

Парамедик Тайра, спасавшая военных, передала нам карту памяти из своей нагрудной камеры. Ее я спрятала в тампон. Я понимала, что эта карта может оказаться самой важной и в то же время самой опасной. Мы не знали, что на нее записано.

Мы придумали легенду, что я родственница Володимира, а ребята заплатили ему, чтобы он взял их к себе в машину, и он ничего о них не знает. Когда мы подъезжали к блокпостам, я почти не видела россиян, но хорошо их слышала. Они постоянно спрашивали, есть ли у нас сигареты, и что случилось с нашей машиной. Весь кузов был иссечен осколками, все стекла были выбиты, сзади мы вставили вместо них картонки. Поскольку все мы были из восточной части Украины, проблем с документами не возникало. В багажнике у нас лежали камеры, мы даже спрятали под вещами бронежилеты. Сегодня я понимаю, что это было безумное решение. Как же нам повезло, что их не нашли!

Ехали мы в полной тишине. Иногда очень громко молилась жена Володимира. Нас спасло то, что мы выехали 15 марта, — тогда еще царил хаос. Уже на следующий день россияне раздевали людей, пытали, отбирали деньги, искали патриотические татуировки. У нас они даже не проверили телефоны.

Василиса Степаненко. Фото: Каролина Йондерко / Новая Польша

После десяти часов в пути мы приехали в Запорожье. Первое, что я сделала, — это пошла в душ. С меня текла черная вода. Потом я поела — до сих пор помню вкус тех помидоров. После возвращения мы осознали масштаб нашей работы: видео и снимки облетели весь мир. Находясь в том аду, мы этого не понимали. Мы просто работали с людьми и ради людей. Многие врачи, сумевшие выбраться оттуда, звонили и говорили: «Спасибо, что показали это миру». Сегодня важно, что эти истории живут, — особенно про людей, которые погибли. Ведь они могли стать просто цифрами в статистике, но за каждой цифрой стоит страшная потеря. Для нас, журналистов, было сверхважно не допустить, чтобы о них забыли.

Из Мариуполя мы вывезли 30 часов отснятых видеоматериалов. В фильм вошло полтора часа. Американка Мишель Мизнер, наш опытный монтажер, призналась, что она никогда столько не плакала, как во время работы над этим фильмом.

Когда Мстислав прислал мне первый вариант картины, я не смогла ее досмотреть. Пришлось смотреть по частям, потому что мысленно я все время возвращалась в Мариуполь. Фильм передает весь ужас, который там происходил. Как журналист ты всегда сосредотачиваешься на работе, но потом приходит человеческое осознание того, чтó ты видел и чтó делалось вокруг.

Говорят, со временем эмоции притупляются. И это правда. Ты становишься каменной от этого ужасного мира, от того, что творят в Украине россияне, и все равно случаются такие моменты, когда тебя пробирает, и ночью ты часами плачешь. Особенно, когда умирают дети, или, наоборот, у детей погибают родители. Одна семья из Мариуполя рассказывала мне, как они вернулись в город, чтобы откопать схороненных где-то во дворе детей и достойно похоронить их на кладбище. Они хотели опередить россиян, так как знали, что те сбрасывают все тела в общие могилы. После таких историй оставаться безучастным невозможно.

Каждый день мог стать последним

За все это время я посмотрела фильм уже раз десять. Премьера состоялась на американском фестивале независимого кино «Сандэнс», и это был для нас очень важный момент. Мы не знали, как люди будут реагировать на нашу картину, поскольку в ней много сцен, которые не принято показывать, — но, к сожалению, такова наша реальность. Очень хочется, чтобы этот документальный фильм посмотрели россияне.

Мне важно находиться в зале, с людьми, которые смотрят наш фильм, я хочу видеть их реакцию. Как правило, на Западе люди плачут, и это нормально, — невозможно смотреть на то, что пережили Мариуполь и его жители, без эмоций. Эти документальные кадры, которые теперь сохранятся навсегда, ценны для будущих поколений.

Кроме того, эта картина заставляет нас задуматься над тем, что делалось в других оккупированных украинских городах, — например, в Изюме. После освобождения этого города мы разговаривали с начальником скорой помощи, который остался в оккупации и пытался спасать людей. Он рассказывал, как шел на работу, переступая через трупы, а под завалами неподалеку кричал ребенок: «Спасите маму!» Женщина была уже мертва. Вскоре умер и ребенок. И никто этого не увидит, этого как будто не было.

После просмотра «20 дней в Мариуполе» люди чаще всего спрашивают про Володимира: что с ним было дальше? Он настоящий герой. Помню, был минометный обстрел, я не знала, куда бежать, и просто присела. Он подошел и обнял меня, успокоил. Он по-прежнему работает полицейским в Донецкой области, спасает людей.

Мы поддерживаем связь со многими героями фильма, спрашиваем, как сложилась их жизнь. Люди разбросаны по всему миру. Некоторые не знают, как жить дальше без своего ребенка. Видимо, эти узы останутся с нами навсегда. В том аду мы увидели подлинное лицо каждого человека. В повседневной жизни его бывает сложно разглядеть: часто люди прячутся за масками. А там каждый день мог стать последним, поэтому мы старались прожить его как можно лучше. Мы прошли этот путь достойно, никого не бросили и не забыли, были все вместе. Когда сегодня я вижу этих людей, мне становится теплее. Мы словно семья. Да и сам Мариуполь стал моим вторым родным городом после Харькова. Я очень скучаю по нему. Но верю, что еще вернусь туда.

Перевод с украинского Никиты Кузнецова