Теперь, когда я стою на могиле своего прадеда Якова Зальберга на еврейском кладбище на Повонзках, мне стыдно: как же так, почему я столько лет приезжала, бродила по соседним улицам, стояла в ожидании трамвая прямо перед этой стеной — и не догадывалась, что он здесь? К нему 80 лет никто не приходил.
А может, и не стоило? Он ведь почти счастливчик, мой прадед: успел умереть в гетто в июне сорок первого, но своей смертью, и не узнал о том, что из девятерых его детей и нескольких десятков внуков выживут только две дочери и одна внучка. Не узнал, как остальных увозили в Треблинку. Не увидел горящего гетто, не задохнулся в дыму — ни в пожаре, ни в газовой камере. Может, и прах тревожить не нужно было? Искать могилу, плакать над сохранившейся с того времени плитой, разбирать мешок послевоенных писем, идти по сохранившимся адресам? Нет, все-таки нужно было. Потому что теперь у меня есть еще одна ниточка связи с чудом не прервавшимся родом, еще одна могила, еще один адрес в Варшаве, куда можно прийти, еще одна причина сюда возвращаться. Цепь замкнулась, мы снова вместе — Зальберги и Варшава, — и мы по-прежнему неразлучны. От моего Минска до Варшавы, в сущности, рукой подать.
Все началось с писем. Нет, я и до писем знала, что мама и бабушка — варшавянки, что их родная улица — Твардая, что бабушка в тридцать девятом бежала с моей трехлетней мамой на руках на восток, нелегально перешла границу СССР и осталась жива.
Знала, что бабушка была младшей дочерью в большой семье, что у нее было восьмеро братьев и сестер. Знала, что у семьи бабушки был небольшой магазинчик хрусталя и фарфора в Хале Мировской, Hala Mirowska — торговые ряды в варшавском районе Миров, здание которых было построено на рубеже XIX-XX веков и сохранилось до сих пор. что у ее мужа Ежи Бельзацкого, окончившего варшавскую консерваторию, было нотное издательство GeBe. Правда, кто такой этот Ge, чья фамилия образовала первый слог, я так и не узнала: мой дед умер в 1963 году, и я не успела с ним познакомиться. Еще знала, что в гетто погибли все, кроме бабушкиной старшей сестры Брони, которая сбежала и пряталась у варшавянки Хелены Влодарек, а после войны оказалась в Лондоне.
Ответ Красного Креста о том, что в СССР нет семьи Ежи Бельзацкого. Источник: личный архив Ирины ХалипЗнала, что в середине пятидесятых она нашла бабушку через Красный Крест (причем далеко не с первого раза — сначала ей отвечали, что в СССР таких нет) и что, когда приходили письма с марками с изображением королевы, бабушка начинала плакать. Только потом, много позже, я узнала, что бабушка плакала не от радости, что выжившая сестра ее нашла, а из-за того, что Броня в письмах рассказывала, как погибала их большая семья.
Первое письмо, которое бабушка Ирины Халип получила от сестры Брони в 1956 году. Источник: личный архив Ирины ХалипБабушка все письма хранила. И после ее смерти, при переезде из одной квартиры в другую, мы перевозили эти мешки писем. Но долгое время туда не заглядывали. А потом их начала читать мама. И однажды сказала: «А ты знаешь, оказывается, мой дед Яков умер в июне сорок первого и был похоронен на еврейском кладбище на Повонзках. Могила наверняка не сохранилась, но кто знает?..» И прошлым летом я поехала в Варшаву со стопкой писем.
Спрашиваешь, сестра, как погибли наши родные? То, что погребла земля, со временем нужно забыть. Но их не погребла земля. Их вывезли из Варшавы, как еще полмиллиона варшавских евреев, и отравили в газовых камерах. А тела сожжены. Даже пепла не осталось. Пишешь, что имеешь право знать? А о чем ты хочешь знать? О том, как маленький Геник, сын нашего брата Йоськи, ходил в арийский район, где знакомые католики всегда давали ему что - нибудь поесть и хлеба для семьи? Однажды, возвращаясь в гетто со своим «огромным» скарбом — буханкой хлеба, — он был застрелен немецким жандармом, а труп его втащили в гетто. А может, ты хочешь знать, как жену нашего брата Зигмунта арестовали на арийской улице и посадили в тюрьму, где она умерла от голода? Нет, сестра, никакая сила человеческая не в состоянии вычеркнуть из памяти эти чудовищные воспоминания.
Теперь это и моя память. Я начала ходить по тем улицам, которые упоминала Броня в письмах: Твардая, Велькая, Цеплая, Лешно. И Окоповая, где в 50 метрах от гетто Броня пряталась в квартире Хелены Влодарек.
Ирина Халип у памятника Умшлагплац — бывшей площади, откуда в 1942-1943 годах варшавских евреев вывозили в концлагеря. Фото: Юрий Друг / Новая ПольшаВчера была на траурном заседании памяти погибших в Варшавском гетто. 15 лет, а мне все кажется, что это было совсем недавно. Все ужасы вижу так ясно, будто это произошло вчера. В зале, где проходили торжества, у меня было ощущение, что я — одна из очень немногих, кто собственными глазами видела этот кошмар — горевших заживо евреев. Видела это через занавеску из окна в доме пани Хелены. (Дом, в котором я пряталась у пани Хелены, стоял напротив гетто, в 50 метрах от стены.) Видела, как женщина выбрасывает из окна пылающего дома, с третьего этажа, сверток с ребенком на мостовую. Ночью я не могла спать, лежа на удобной кровати в доме пани Хелены — прислушивалась, как взрывался дом за домом в гетто. Только Бог знает, что я чувствовала тогда и о чем я думала вчера, слушая молитву за погибших мученической смертью в газовых камерах, замученных в гетто, умерших от страшного голода в концлагерях. Не могла справиться с собой и плакала. Моя единственная сестра, прости меня, что пишу об этом. Я не стыжусь слез, потому что ты меня понимаешь.
Но прежде чем оказаться у пани Хелены, прежде чем решиться бежать из гетто, Броня потеряла единственную дочь — четырнадцатилетнюю Стеллу.
13 августа 1942 года всех работников, которые были на фабрике (нас было 10 000 работников‑евреев) заперли в мастерских. Все здание окружила немецкая зондеркоманда. Всех остальных, кто оставался в домах малого гетто, к которому относились улицы Цеплая, Твардая, Простая, Валицув и часть Желязной, — выгнали из домов во дворы, там сформировали колонну из тех несчастных и погнали на сборный пункт, который был, если я не ошибаюсь, на улице Ниской. В тот самый день, когда через несколько часов нас выпустили с фабрики, каждый работник бежал как безумный к себе домой, где у всех оставались дети. У меня на Цеплой я нашла письмо и фотографию Стеллы. На карточке были слова, написанные ее рукой, слова, которые я никогда не забуду: «Мама, меня забрали из дома. Спаси меня!» Я поехала на сборный пункт с надеждой, что, может быть, у меня получится ее спасти. Когда приехала туда, узнала, что эшелон из малого гетто уже уехал. Я уверена, что Стелла погибла 13 или 14 августа в газовой камере. Хотя тогда, в 1942 году, каждый еврей еще надеялся, что, может быть, действительно вывезли на работу, как говорили немцы.
Броня — Мария Венгелек. Великобритания, 1950-е. Источник: личный архив Ирины ХалипТогда Броня приняла решение бежать. Если бы поймали и убили — ну и что, ничего страшного. Совсем не страшно по сравнению с потерей единственного ребенка. Но ей повезло встретить Хелену Влодарек — отважную варшавянку, которая не только спрятала у себя еврейку, живя в 50 метрах от стены гетто и рискуя ежечасно, но и ухитрилась где-то добыть для Брони фальшивые документы. Согласно ним, Броня была католичкой Марией Венгелек, домработницей Влодареков.
И уже в качестве католички Марии вместе с Хеленой Влодарек в 1944 году Броня оказалась в Равенсбрюке. 12 тысяч польских женщин вывезли туда эшелонами. Эти женщины работали по 14 часов в сутки, получая немного брюквы, кружку воды и 200 граммов хлеба в день. Многие из них не дожили до освобождения. Броня и Хелена — дожили. Хелена вернулась домой, в Варшаву. Броня уехала в Лондон. Вышла замуж, стала успешной предпринимательницей. Принципиально не приняла британское гражданство. Она писала бабушке: «Я родилась полькой и умру полькой». Так и прожила 34 года после войны — гражданкой несуществующего государства: Речь Посполитая осталась там, в тридцать девятом. А ПНР была уже чужой страной. И всю свою жизнь Броня посвятила поискам хотя бы какой-нибудь информации о своей семье.
Свою единственную выжившую сестру Гуту — мою бабушку — она нашла через Красный Крест. А в варшавских газетах с помощью Хелены Влодарек она много лет публиковала объявления о поиске родственников и знакомых.
Знакомые находились, просили прислать приглашение в Великобританию. А родственники — нет. Некому было находиться. Броня это знала. Но все равно публиковала объявления. И просила Хелену: «Если встретишь на улице или в трамвае молодую женщину, похожую на меня, подойди к ней и спроси, не знает ли она меня или Стеллу».
Первые письма Броня опасалась посылать своей сестре прямо из Лондона, чтобы не создать ей лишние проблемы: та стала советской гражданкой и всю войну проездила с оркестром Эдди Рознера (ее муж, мой дед Ежи Бельзацкий был одним из создателей и пианистом этого джаз-оркестра). Письма эти приходили и не с Окоповой. Адрес был — улица Злотая, потом — Бялобжеская. Прошлым летом я пошла по этим адресам, как по следам. Не знаю, зачем, но почему-то это было важно. Я нашла внучку Хелены, Эву. Эва рассказала мне, что благодаря спасению еврейки Брони Хелена стала праведницей народов мира, и ее имя увековечено в музее Яд Вашем. А еще она вспомнила, как в шестидесятые Броня присылала Хелене в Варшаву роскошные швейные машины, и Хелена смогла вместе с дочерью открыть кооператив. Мы с Эвой обнялись. Наши умершие родные были бы счастливы. Одна часть моего следопытства закончилась. Вторая, очень важная, осталась.
Броня писала моей бабушке, что их отец, Яков Зальберг, умер 5 июня 1941 года. После войны она пыталась выяснить, сохранилась ли могила: давала объявления, писала письма знакомым, которых находила, и потом с горечью делилась с бабушкой тем, что удалось узнать.
Благодаря письмам из Польши знаю, что кладбище в Варшаве при улице Генсей почти уничтожено и что немцы уничтожили документы. Мне писали, что можно сделать какой‑то памятник. Ты бы хотела в 1972 году поехать в Варшаву и заняться памятником? Если тебе нужно приглашение из Варшавы, напиши мне. Что касается денег, то Хелена даст тебе столько, сколько нужно.
Ни одна из двух выживших сестер так никогда больше и не приехала в Варшаву. Обе умерли уверенными в том, что могила их отца уничтожена во время войны. Я тоже была в этом уверена, и пошла на еврейское кладбище, просто чтобы закончить свое следопытское лето и поставить точку: я все сделала. Я обросла памятью погибшей семьи, как старый якорь водорослями. Я вытаптывала ногами все эти улицы. Лешно, Желязная, Простая, Твардая, Цеплая — это и мое прошлое. Мой город. Моя история. Того дома на Окоповой, где пряталась Броня, давно нет, а я все пытаюсь понять, где именно он находился. Всматриваюсь в лица прохожих: а вдруг это потомки других выживших, и они ходят по этим улицам точно так же, как я, пытаясь найти следы наших предков? Стирают подошвы в поисках теней. Хватаются за любое воспоминание. Ночами всматриваются в старые фотографии и письма. А может, это совсем другие люди, которые и не знают о том, что когда-то было здесь?..
Я пришла на еврейское кладбище, просто чтобы потом позвонить маме — мы с ней вместе читали те письма и вместе плакали — и сказать: ничего не осталось, могила не сохранилась. Но Яков Зальберг был здесь, и это хорошо, что он успел умереть в своей постели, а не в Треблинке, мама.
Но все вышло совершенно по-другому.
Милая пани в окошечке кладбища, когда я зачем-то начала ей сбивчиво рассказывать, зачем я здесь, позвала меня в кабинет директора. Я повторила, что здесь когда-то был похоронен мой прадед. Директор кладбища спросил фамилию, имя, дату смерти — и застучал по клавишам компьютера.
— А вот и есть он у меня! — торжественно сообщил он. — Уцелела могила, идемте.
Ирина Халип у могилы прадеда. Фото: Юрий Друг / Новая ПольшаПо дороге — могила прадеда оказалась в дальнем конце кладбища, сама я никогда в жизни ее не нашла бы, даже зная, что она здесь, — я узнала, что директора кладбища зовут Исраэль Шпильман. А еще — что он пришел туда работать в 2002 году и первым делом начал с блокнотом и ручкой обходить кладбище метр за метром, составляя перечень захоронений. За 17 лет составил список из 90 тысяч могил. Создал электронный каталог, так что сейчас напротив каждой фамилии — сектор, ряд, место. Правда, на местности сориентироваться очень трудно. Поэтому посетителей, которые искали могилы своих родных, Исраэль сам провожал к могиле.
— А мацева у вас богатая, как довоенная. И сохранилась хорошо, — сказал Шпильман, когда мы подошли к могиле моего прадеда Якова Зальберга. И ушел, пообещав дождаться меня на аллее. Наверняка он все это делал не в первый раз. И знал, что всякому, кто нашел спустя много лет родную могилу, нужно остаться там в одиночестве и в молчании. Поэтому я тоже дальше промолчу.
