Вообще о том, что я увидел и услышал за эти дни военного сопротивления Украины российскому полномасштабному вторжению, надо писать роман. И если только буду жив, думаю, напишу его. Хотя чувствую всем своим нутром, всем сердцем, что даже документирование разговоров и ситуаций, голая, но честная фиксация того, свидетелем чего я вынужден был стать, к сожалению, не передаст ощущения события, охватывавшего меня всякий раз, когда в последние недели рядом происходили подлинные вещи или произносились подлинные слова. Практически каждый день случалось что-то, от чего на глаза наворачивались слезы. Немалых усилий стоило сдерживать их, загонять назад — вглубь сердца. Ко всему этому требуется художественный подход, и, возможно, Господь еще даст мне написать что-нибудь стоящее.
Сознаюсь, что за все это время один раз я все-таки расплакался. Причина была отнюдь не пафосная, не героическая, даже не трагическая, а просто очень и очень горестная. Случилось это во вторую неделю войны: я нечаянно разбил фонарик.
Конечно, не простой фонарик, а волшебный, ведь заряжался он от солнца. Дешевый, китайский, но вполне себе автономный. Он гарантировал нам, что ночью мы не останемся без света. А ночи на оккупированных территориях в первые недели войны выдались долгими, черными, совершенно безумными, переполненными свистом снарядов, гулом самолетов, проносившихся над самыми домами, близкими и отдаленными очередями огнестрельного оружия. Благодаря этому фонарику мы с женой видели друг друга ночью, когда ложились рядом в ледяную постель. Мы наваливали на себя кучу холодных и твердых, как камень, одеял и начинали разговаривать обо всем на свете. О прошлом и будущем, о наших недостатках и общих мечтах. О тех, кого знали, и тех, кого забыли. Фонарик стоял между нами и светил тихим светом. Окна мы занавешивали наглухо: боялись не авиаударов — вряд ли наш дачный кооператив был кому-нибудь нужен, — а российских солдат, стоявших в ближних селах.
И вот я вынес фонарик, чтобы его подзарядить, а он выскользнул из рук, упал и раскололся на несколько частей. Вы и представить себе не можете, какое отчаяние меня охватило.
Я не плакал, когда в первые сутки войны не удалось вывезти жену с дачи в более безопасное место и стало ясно, что в сложившихся обстоятельствах это абсолютно невозможно. Держался, когда накануне войны, буквально за несколько дней до ее начала, позвонил отец и рассказал, что мама не может дойти до туалета и вынуждена ползти. Ползти — понимаете? Моя мама. В Донецке. В городе, из которого я должен был уехать восемь лет назад, потому что пришли российские боевики. И я ничего не могу сделать. Не могу приехать туда, чтобы побыть рядом, поскольку сразу же попаду «на подвал». Я не плакал. Представлял, как мама ползет к туалету, и думал, что этого россиянам, какими бы они ни были, никогда в жизни не прощу. Я был здесь, под Киевом, а они, мои старенькие и почти абсолютно беспомощные родители — там, в Донецке. Я думал о том, что восемь лет не видел маму и плохо помню ее лицо. Но не плакал.
Через несколько дней началась война. Днем и ночью рядом работала тяжелая артиллерия. От взрывов стонала земля, и каждую секунду казалось, что наш хлипкий старенький дом вот-вот сложится внутрь. Я старался улыбаться. Вел дневник и читал Шекспира. И когда кадыровцы зашли на хутор в километре от нас, я уже ждал их. Мне сложно было представить, что и как я буду делать, если они зайдут во двор, но это был всего лишь недостаток воображения
А тут — фонарик. Дешевый китайский фонарик.
Я взял его бережно, как ребенка, и понес в дом. Жена обняла меня, как-то утешила, — даже не вспомню, что именно она тогда говорила, — а потом взяла это китайское чудо и склеила. И он заработал. Такая вот история.
Но я, конечно, хочу рассказать не только об этом. Хочу вспомнить несколько дней из своей жизни, предшествовавших нашему выезду с оккупированной территории. И главному событию тех дней — чуду нашего спасения.
Вероятно, сперва стоит все же сказать, что мы с женой не просто беженцы, мы — беженцы уже дважды. Во второй раз за последние восемь лет мы вынуждены были оставить все вещи, дом, в котором жили, всю свою жизнь. В первый раз из родного Донецка нас выгнала так называемая русская весна. Так тогда называли оккупацию Крыма и части территории на востоке Украины российские наемники, боевики, занявшие город летом 2014 года.
В июне мы переехали в Киев. Две сумки с вещами и несколько сотен баксов в кармане — вот и все, что у нас было. Пару лет снимали квартиру. А потом друзья предложили нам жилье неподалеку от Киева — свой дом, расположенный в дачном кооперативе между двумя трассами, ведущими на запад, приблизительно между Бучей и Бородянкой, фактически прекративших сегодня свое существование. В феврале и марте 2022 года россияне не оставили от них камня на камне.
Мы жили в тихом месте между большим искусственным озером Глория и сосновым лесом. Быт, честно говоря, был не очень налажен, поскольку дачи не были приспособлены к постоянному проживанию. Но тишина и воздух там прекрасные.
И хотя жена всегда повторяла, что война продолжится и в будущем, мне хотелось верить, что больше никогда нам не придется бросать все нажитое. Хотелось верить, хотя, положа руку на сердце, я понимал, что жена права.
Мало того, еще с 2014 года я знал, что россияне придут сюда, что Европа на грани большой и страшной войны. И говорил об этом в интервью, писал в книгах.
Но книги книгами, а история складывается так, как складывается. 24 февраля россияне начали бомбить крупные украинские города. Через несколько дней на территории между нами и Киевом уже велись ожесточенные бои. Еще через несколько дней наш район оказался в кольце российских оккупационных войск. Когда в доме не стало воды, я нашел колодец с относительно чистой водой, но к нему, конечно, потянулся весь кооператив со своими ведрами. Через несколько дней я заметил, что колодец мелеет. Дождей не было. Стояли морозы. Было сухо и бесснежно.
Но хуже всего была абсолютная невозможность эвакуироваться. Вывозили людей даже из полностью разрушенных городов —но не нас, жителей богом забытого дачного кооператива. Понятно, что добраться до эвакуационных маршрутов можно было только на собственном транспорте, ведь общественный уже не работал. Чтобы выехать отсюда, необходима была машина, которой у нас не было, а договориться с кем-нибудь было практически невозможно. Бензина не хватало, и те, кто на свой страх и риск пытался выехать, очень редко подбирали кого-нибудь, кто сутками выстаивал вдоль дороги с поднятыми руками.
А бои вокруг не утихали. Страшно громыхало где-то впереди и сзади, слева и справа. Двухэтажный наш дом раскачивало, словно утлую лодку на океанских волнах. Как-то утром мы нашли возле забора обломки ракет или снарядов — честно говоря, до сих пор не знаю, что это такое было и как его правильно назвать. На одном — тяжелом, громадном, черноватом, согнутом, с острыми краями, семьдесят сантиметров в длину — виднелось что-то вроде серийного номера — какие-то цифры и буквы. И хотя они мне ни о чем не говорили, я долго в них всматривался. Вероятно, потому, что сами по себе буквы обычно несут какой-то смысл, и на орудии смерти они казались совершенно неуместными.
В 2014 году нам уже приходилось слышать взрывы в Донецке, но то, что происходило с конца февраля под Киевом, причем со всех сторон сразу, невозможно с чем-либо сравнить.
Дом шатался, но держался. Иногда мы выходили подышать, ведь сидеть все время внутри не имело никакого смысла. Тем более что подвала у нас не было, а тонкие стены никак и ни от чего не защищали. Ну, разве что от ветра и холода, да и то довольно условно, ведь в свое время этот дом сооружали как летнюю дачу, не больше.
Ситуация с каждым днем ухудшалась, хотя еще накануне казалось, что хуже уже просто некуда. Но хорошо было то, что мы не оставались одни. Вокруг были другие люди, съехавшиеся сюда в первые дни войны в надежде, что тут, на дачах, будет безопаснее, чем в городе. Именно поэтому в первую неделю боевых действий только в нашем небольшом дачном кооперативе на семи улицах проживало почти полторы сотни людей, треть из которых — дети.
Но пришел день, когда в Ближних Садах — так назывались дачные поселки, растянувшиеся вдоль озера Глория, — практически одновременно исчезли свет, связь и интернет. А отопление в большей части нашего дома зависело от электричества, поскольку в некоторые помещения горячую воду закачивали электрические насосы. Ну и понятно, что без связи наша законсервированность в этом кошмаре стала еще более очевидной. Правда, через несколько дней оказалось, что в отдельных местах в лесу можно «поймать мобильный сигнал» и поговорить с таким далеким и таким важным для всех нас Киевом, с друзьями и родственниками. После завтрака (для многих вопрос еды вставал все острее, ведь уже на пятый день войны ни один из местных магазинов не работал) «дачники» шли в лес и пытались поймать связь.
Если в каком-нибудь месте сигнал ловился, туда подтягивалось множество людей, и ты становился свидетелем десятков разговоров, звучавших со всех сторон одновременно.
Кто-то кричал маме, чтобы она не волновалась, а мама не слышала, а этот кто-то кричал и кричал. Кто-то пытался успокоить детей, которые остались в городе одни. Кто-то просил вывезти его из этого ада, а на том конце не понимали, как такое может быть, чтоб невозможно было выехать. Помню, как сам горланил в телефонную трубку, пытаясь докричаться до друга Любомира: «Киев наш? Киев наш? Киев наш?» И ничего не слышал в ответ, ведь связь постоянно обрывалась, хоть плачь. И какая-то пожилая женщина обняла меня за плечи и тихо сказала: «Наш Киев, сынок, наш, не кричи так. Мне только что передали сын с невесткой, они в Киеве остались — наши держатся».
А еще запомнился мужчина, седой, как и я, кричавший кому-то: «Я люблю тебя! Я тебя люблю! Ты слышишь? Я тебя люблю!». Он кричал, пока не сорвал голос. Говорили, что на следующий день он попытался выйти из оккупированной зоны пешком. Никто не знает, что с ним случилось.
Поскольку электричества не было, очень быстро стало очевидно, что даже такая, абсолютно символическая связь вскоре оборвется. Заряд на телефоне стремительно заканчивался, пауэрбанк удалось зарядить всего один раз — от соседского генератора. А сами соседи на следующий день решили на собственном транспорте прорываться через российские блокопосты. Хорошие люди. Проукраинские, веселые, дружелюбные — большая семья. Когда они уехали, я впал в нечто вроде отчаяния. Ведь все, у кого был транспорт, выезжали. Длинные колонны автомобилей с белыми флагами проезжали мимо нашего дома, а мы вынуждены были оставаться.
В десятых числах марта местная районная власть заявила, что света на наших дачах не будет до конца войны. Российских оккупационных подразделений, устраивающих в соседних селах настоящих террор, стало больше. Было ясно, что вскоре очередь дойдет и до нас. Я понял, что шансы выехать — мизерные. Но они вообще упадут до нуля, если я потеряю последнюю связь с Киевом, с моим другом Любомиром Дерешем, который в те дни оставался для меня едва ли не единственной надеждой. Я просил его сделать все, что только в его силах. Любомир обещал, коротко пересказывал новости, переспрашивал, на сколько дней у меня еще хватит заряда на пауэрбанке. И я возвращался домой, силясь придумать для жены что-нибудь обнадеживающее. А мимо меня одна за другой проезжали импровизированные гуманитарные колонны — сотни машин с белыми флагами.
Однако выехать удавалось не всем. В первые дни на местном кладбище похоронили семью — взрослых и детей, чью машину на блокпосте расстреляли российские солдаты. И все же, если бы у нас с женой была машина, мы ни секунды бы не колебались и рискнули бы поехать вместе со всеми. Когда из полутора сотен жителей на дачах осталось двадцать три человека, обреченность пребывания в серой зоне стала невыносимой.
Но настал день, когда Любомир наконец нашел волонтеров, согласившихся нас вывезти. Они организовали крошечную колонну из трех машин и повезли в наш район гуманитарную помощь.
Мы уже знали дату, когда за нами приедут. Сложили в сумки вещи и стали ждать с самого утра. И ждали так, как не ждали, наверное, ничего и никогда. Но никто не приехал.
Ребят остановили на наших блокпостах: в тот день началось очередное обострение. Я очень благодарен жене, что она не плакала, а наоборот, пыталась улыбаться. Это нормально, говорили мы друг другу, это же война, ничего нельзя предвидеть. Нужно верить и ждать.
Отчаянные парни, поехавшие за нами в первый раз, решили сделать еще одну попытку. Мы с женой поднялись в три часа утра, поскольку знали, что они могут приехать еще до рассвета. В темноте помылись, оделись, выпили кофе, проверили документы и сумки. На улице было еще темно, когда я вышел на дорогу ждать их. Связи не было, поэтому я запасся терпением и просто стоял на воротах дачного кооператива.
Казалось, что и в этот день ничего не получится, как вдруг появились три машины. Они медленно ехали вдоль дач и искали нас. После обеда, уже ближе к вечеру, мы двинулись в направлении российских блокпостов.
Аксель и Марк Фрост — двое очень юных парней из первой машины — знали местность и ехали во главе нашей крошечной колонны. На их машине зону оккупации покидала пожилая супружеская пара, чей дом в Гостомеле россияне разрушили в первые дни войны. Ребята уже несколько раз приезжали сюда и вывозили людей. Их настоящих имен я не знаю до сих пор, они представлялись никнеймами. Второй и третьей машинами управляли Иван и Денис — отважные юноши, киевские актеры. По поведению — киборги, в общении — улыбчивые, вежливые, приятные и очень открытые дети. Никогда не забуду их лица.
Мы ехали очень медленно, через блокпосты, рассматривали оккупированные села, российскую военную технику, стоявшую между хатами. Видели расстрелянные пулеметными очередями дома. Оккупанты проверяли нашу машину. Я до сих пор не могу понять, как мы проехали все их посты и остались живы. В какой-то момент россияне едва не начали по нам стрелять. Мы уцелели только благодаря самообладанию и отваге наших водителей.
И вот мы остановились в придорожном кафе, где хозяева-украинцы бесплатно кормили всех, кто выезжал. Всех водителей. Всех украинских военных. Меня уговаривали поесть, но в горло ничего не лезло. Долгая дорога на Киев казалась приятным сновидением, и больше всего я тогда боялся проснуться. Поэтому все шесть часов до столицы мы постоянно о чем-то говорили. Уже и не вспомню, о чем именно. Но в память врезалось, как наши водители, когда мы уже были в полной безопасности, вышли из машин и молча обнялись. Трудно представить, чего им стоила эта поездка.
***
В Тернополе, где я сейчас живу, взрывов нет. Ракета прилетала лишь однажды. И, несмотря на постоянные воздушные тревоги, я начинаю успокаиваться. Жена выехала в Чехию, поскольку наши добрые знакомые пообещали ее встретить, поселить, помочь с языком и трудоустройством. А я круглосуточно работаю, пишу. И на этой неделе обязательно начну роман. Об Иване и Денисе, об Акселе и Марке Фросте. О председателе нашего кооператива Степане Ивановиче Синичке, отказавшемся повесить на въездных воротах белый флаг, когда в соседний хутор заехали кадыровцы. О двоих мужчинах и двух женщинах, которые шли пешком из оккупированного села к своим родственникам в городок неподалеку. Их дом россияне разрушили. От старой жизни у них остались только дети, маленькие дети, сидевшие у них на руках, растерянные настолько, что они одновременно и смеялись, и плакали. Об этих днях и разговорах, об этой зеленоватой воде в колодце, о прошлогодних орехах, которые я на всякий случай собирал под соседским деревом, поскольку не знал, что нам делать, если закончится еда. О надежде на то, что Киев — наш и наша Украина никогда нас не оставит. О фонарике, светившем нам в ночи.
Перевод с украинского Ии Кивы
