Беда подкрадывалась к Мариуполю незаметно. 24-го мы поняли , что у Путина поехала кукуха, но решили, что надо переждать. Кто-то говорил — неделю, кто-то — 3-4 дня. Начали доноситься глухие звуки выстрелов. Над головами загудели вражеские самолеты и вертолеты. Когда самолеты на малой высоте, грохот такой, будто небо раскололось.

Выстрелы постепенно приближались , гул самолетов учащался, червоточина над головами звучала все более неприятными тембрами. Словно в этот момент рождался Годзилла.

Но российские каналы — а мы через «тарелки» могли смотреть в основном их — показывали Путина , который подчеркивал, что россияне не стреляют по гражданским и не бомбят их. Это успокаивало. Многие соседи и знакомые рассуждали так: военные разберутся между собой, политики — между собой, а мы, простые люди, тут ни при чем. Такое заблуждение преобладало в еще не разбомбленном Мариуполе.

Первые сомнения закрались , когда среди ночи от взрывов начали содрогаться стены. Тяжелый глухой удар — и дом подпрыгивает. Представьте: вы на пятом этаже, под ногами пляшет пол, с потолка сыплется штукатурка. Очень страшно просыпаться в многоэтажке от того, что трещат стены.

Но даже когда все вокруг трещало и сыпалось , мы продолжали повторять слова Путина , что он не стреляет в мирное население и, знаете, это успокаивало.

Вы себе не представляете , какой обыденной может быть война. Вы готовите детям еду на завтра. Идете к парикмахеру. Покупаете огромный букет цветов. По очереди загоняете детей в ванную (они у меня самостоятельные, но старшему нужно напомнить несколько раз). Под те же российские новости — где рассказывают, что Киев практически захвачен, украинские военные выезжают навстречу россиянам сдаваться и ни на один дом мирных жителей не упала даже российская пылинка, — собираетесь к сестре на юбилей. И в этот момент у вас на глазах, на глазах ваших детей — потому что мы все были на кухне — в дом напротив попадает ракета. До этого российские ракеты пролетали над нами сотни раз. Мы очень боялись их зловещего звука. Но все считали, что это военные разбираются между собой.

Реальность внезапно перевернулась.

Когда мы пришли в себя , то обнаружили, что лежим в коридоре, заваленные дверцами, одеждой, засыпанные штукатуркой, пылью и каким-то мусором. Окна повыбивало. Их вырвало с рамами, а стекло хрустело под ногами во всех комнатах. Уцелела только ванная с туалетом. Туда мы и переселились. Дети спали в ванне, а я стелила себе рядом на полу.

Мариуполь. Фото: Сергей Бобылев / ТАСС

В тот вечер Алинка впервые описалась. Ей скоро девять , и я видела, как ей стыдно. Она заплакала и мгновенно стала маленьким ребенком. До этого считала себя уже взрослой, сама справлялась в ванной, а тут с молчаливой обреченностью дала себя помыть. Я тогда тоже получила свою дозу обреченности.

Хуже всего , что в такие моменты мы перестаем мыслить рационально. Над тобой летят ракеты, круглосуточно стреляют, а ты вспоминаешь, что какой-то пидор сказал, будто не стреляет по гражданским, и веришь, что все обойдется.

Дом напротив отходил , как тяжелобольной человек. Он горел и тлел много дней. С наступлением ночи зловещая красота смерти зрелищно мерцала и переливалась. Огонь неспешно пожирал комнаты, в которых не было окон, а местами даже стен. Кое-где в дырах развевались тюль или шторы, которые то занимались, то гасли.

Эта реальность очень тяжела для психики даже сформировавшегося человека — что уж говорить про детей. Вокруг пожар , трещит огонь, воняет копоть (даже в ванной она разъедала глаза), а в квартирах, где выбило фасадные стены, мы видели, как люди лихорадочно заглядывают в шкафы, швыряют вещи в чемоданы, вяжут здоровенные тюки — пытаются спасти хоть что-то. Как будто перед глазами здоровенный апокалиптический средневековый вертеп.

Тогда мы познакомились со смертью. До сих пор мы все знали только ритуальную смерть — от старости , болезни или аварии. Приходит священник, собираются люди, все плачут, жалеют усопшего и его родню.

В Мариуполе смерть стала обыденностью. К примеру , возле третьего подъезда расхераченного дома пожилая женщина несколько дней плакала над трупом сына. Он возвращался домой, когда прилетело.

А рядом что-то готовили соседи — пока не стреляют. Посуда быстро закоптилась. Соседка снизу в первые дни , когда мы перебрались в подвал и готовили возле подъезда на огне, ворчала, мол, как можно, это же «Цептер»! А потом и ее сковородка почернела, как все остальные. Даром что стоила 500 баксов.

Мариуполь. Фото: Александр Ермоченко / Reuters / Forum

Не знаю , что самое страшное. Может, ракеты? В наш двор они прилетали не один раз. Как-то — серди тишины, когда готовили кашу, и «Цептер» остался лежать на земле рядом с мертвой хозяйкой. Но нет! Ракеты — самые подлые убийцы, но самые страшные — самолеты. Их гул — как приговор. Они приближались очень быстро, а потом грохали взрывы бомб или ракет. И каждый понимал: если одна попадет в здание, мы — трупы.

Чего я боялась больше всего? Быть раненной и выжить.

После бомбежек из домов выскакивали люди и умоляли помочь раненым. Но к ним никто не подходил. Мальчик неподалеку от нас несколько дней носил воду маме , которой перебило ноги. Потом мужчинам удалось ее вытащить. Не знаю, какова их судьба. Заплаканные и испуганные глаза этого ребенка не забуду никогда. Мы давали ему есть, когда он носил воду. Его маме передавали. Повезло, что маму присыпало в подвале и никто не побоялся разобрать завалы. Когда люди разбирали завалы в открытой местности, русские их расстреливали.

Подвал — еще один самообман. Помещение , где ты ждешь смерти. Гена, мой старший, тоже стал писаться. Для 12-летнего летнего мальчика это была трагедия. Про младшую — молчу. Она дрожала, как котенок на морозе. Сначала, когда успокаивалось, я забегала с ними домой, чтобы помыть и переодеть. Фасадных стен в гостиной и спальне уже не было, наши комнаты смотрели во двор. Мы вставали в коридоре и там делали, что было нужно. Я их там даже мыла. Носила воду от соседей, у них грела, когда еще была возможность, и мыла.

Знаете , иногда становилось смешно. Фасадной стены в доме почти не осталось, квартиры открыты для ветров, птиц, кошек, собак, бомжей. А соседи вежливо стучат в дверь, если хотят что-нибудь спросить.

Наши соседи — отдельный разговор о людях с большой буквы. В подвале образовалась тесная коммуна. Мы помогали друг другу не сойти с ума и выжить. Писались не только мои дети , но практически все, даже некоторые взрослые признались, что не выдерживали.

Страшно , когда ты теряешь счет времени. Он перестает быть нужным. Потому что в сумраке подвала все течет по-своему. Все сидят молча, не спят и вслушиваются в гул. Мы научились различать звуки ракет, реактивных снарядов, бомбардировщиков и истребителей, калибр орудий. Представьте себе кирпичную консервную банку, в которой потные шпроты, запрокинув немытые лица, слушают, что гудит. На каком-то этапе мы смирились с тем, что стали смертниками и просто существуем. Мы знали, что активнее всего бомбят или стреляют между 10 вечера и 2 ночи, потом затишье до 4 утра. С 4 до 6 снова ад. За два часа ночного затишья мы должны были помыть и переодеть детей, что-то приготовить.

Соседи находили родственников или знакомых с машинами , скидывались на бензин — он по 800 гривен за литр — и ехали. Доезжали не все. Позже не удавалось даже выехать, потому что россияне расстреливали все, что двигалось. Если на машине надпись «дети» или кусок белой ткани — ее обстреляют первой. У них особенная ненависть к тем, кто пытался уехать из города.

Но тогда машины еще ездили. Меня нашел бывший и предложил ехать с ним. В машине были его жена , ее мама, их дочери. Я спросила сына, хочет ли он с папой, сын кивком ответил, что хочет. Меня с дочкой я попросила отвезти в дом, оставшийся от мамы. Это было глупо. Раз он нашел место в машине, чтобы подвезти меня до дома, то уж и вывез бы. Но я никуда не хотела уезжать из своего дома. Мечтала только об одном — покой. Мне казалось, что в стенах, где так много моего детства, мне будет хорошо и безопасно. До войны так и было. После смерти второго мужа мы с детьми перебирались на все лето «к бабушке», хотя бабушки уже не было. Среди деревьев раскладывали надувной бассейн, таскали воду и плескались в нем дикарями. Дети не вылезали оттуда даже во время дождя.

После ада в городе первые деревенские дни напоминали маленький рай.

Сын позвонил , сказал, что они у бабушки под Луцком, я по голосу слышала, что у него все хорошо. Он шепотом добавил, что больше не писается.

Мы с дочкой даже медовик приготовили. В другой раз тушили кролика , купленного у соседей.

Так продолжалось , пока в деревню не пришли осетины. Они ходили от дома к дому и воровали электронику и дорогие вещи. Били окна и не обращали внимания, что в доме люди. Выводили хозяина, заставляли встать на колени или приказывали всей семье раздеться догола и так держали людей на улице, пока грабили. Увидев хороший дом, они не могли не поизмываться над хозяевами, если те были, разграбить и поджечь. Даже погреба им не давали покоя — расстреливали каждую банку с заготовками.

Мариуполь. Фото: Александр Ермоченко / Reuters / Forum

Наши их выбили. Это стоило уничтожения еще нескольких домов из тех , что уцелели. Люди потеснились, даже начали делать ремонт. И тут ударили российские «Грады». В городе ты хоть в подвале можешь укрыться, а в селе погреба с компотами даже от осколков не защищают. Мы с дочкой жались друг к другу и дрожали. Она снова начала писаться, но мы больше не обращали на это внимания. На улице валялись куски трупов соседей, наших ребят и этих бородатых дебилов с золотыми зубами. Ненавижу этих скотов!

Еда кончилась , но есть и не хотелось.

Как-то дочка спросила: мама , а мы умрем? Я промолчала — не хотела врать. Потому что каждый прожитый день в тех условиях — случайность, выигрыш в рулетку, статистическая погрешность.

После наших пришли россияне. Они смотрели на все с ужасом , словно не верили.

Однажды я рявкнула на их офицера , какого хрена они сюда приперлись. И спросила, легче ли им теперь, среди руин. «А чего вы фашистов к власти допустили? — ответил он и спросил: — Ты не в курсе, кто ваш президент? Хотите стать филиалом Израиля?»

Как-то он пришел со стопкой разных планшетов , поздоровался — считал себя моим поклонником — и спрашивает: а что, у вас в деревне действительно есть планшеты? Не мог поверить, что в деревне пользуются планшетами. А их солдат кричал, что, мол, охренели совсем — поналожили асфальта в деревне.

Их солдаты — отдельный вид homo erectus. Они грабили магазины , а потом устраивали пикники. Несколько раз давали дочке конфеты, однажды кинули нам через выбитое окно упаковку зефира. Собрали людей возле машины и предлагали заплесневелый хлеб. Гуманитарка по-ихнему. «Зачем мне твой заплесневелый хлеб? — спросил один пенсионер, — я привык к свежему. Ты приперся сюда, чтобы я ел твой заплесневелый хлеб?» — «Ах ты, сука, — озверели россияне, — мы всю жизнь такой жрем, а вы рожу воротите?»

И начали его бить. Они часто кого-то били. Или дрались друг с другом. Гуляли русские конкретно. Наслушалась я тостов и за парад в Киеве , и за парад в Варшаве (к полякам у них какая-то животная ненависть — «это вторые хохлы»), и за парад в Берлине, даже за парад в Лондоне.

— Мама , это правда? — спросила дочка, слушая их крики.

— Пусть пьют , — говорю ей, — в заднице они будут маршировать.

Но им не удалось дограбить уцелевшие дома , потому что их передислоцировали. Вернулись кавказцы. Ходили по деревне, выламывали двери и кричали: хозяева вернулись! Блевать тянет, когда вспоминаю о них.

Один раз привезли гуманитарку. Выгрузили макароны и уехали. Люди пришли разбирать и туда прилетела мина.

Осетины выставляли во дворах перед домами «Грады» и шмаляли. Наши отвечали. Выходишь после канонады и видишь свежие трупы джигитов. Через четыре дня снова вернулись наши. С этого момента деревню круглосуточно обстреливали «Грады» , пушки, иногда даже самолеты.

Как-то я вывела дочку в туалет. Как ни странно , наш старый туалет оставался невредимым. Даже огонь его не взял, хотя он деревянный. Смотрю, сосед грузит сумки в машину. Я кивком поздоровалась и стою, жду дочку из туалета. Сосед выезжает со двора, останавливается и кричит мне, чтобы садилась.

У меня перед глазами , как у терминатора, пробежали все плюсы и минусы. Я вытащила дочку из туалета и побежала к машине. Всего нас ехало семеро. Проехали несколько домов, и тут как бабахнет.

Машину подбросило. Мы все в поту. Моментально воздух наполнился зловонной пылью. А сосед мчит — все равно умирать. Слава богу , что мы не врезались в столб или забор. Когда выехали на трассу, увидели на месте наших домов черную воронку.

Труднее всего в пути — найти бензин. Женщины за него все сережки поотдавали. И дочкины сережки тоже туда пошли. Ерунда , купим.

Потом начали появляться заправки. Смотрю , а там магазин работает. Думаю, нужно пойти дочке печенюшку купить. И тут до меня доходит, что от меня несет мочой. Потому что ребенок уже в машине описался. И вдруг я спросила себя: тебе важен ребенок или то, как от тебя пахнет? (Слышите, я употребила слово «пахнет» — прямо амбре.)

Зашла в магазин и говорю , что мы из Мариуполя. А кассир спрашивает: чем я могу вам помочь? И тогда я брякнула: можно у вас помыться? После теплой воды в мойке мы вышли блестящие, как иномарки в автосалоне. Дальше мы ехали от одного блокпоста до другого. Особенно доставали блокпосты в деревнях, там все такие серьезные. Я их понимаю: им кажется, что они спасают, помогают, охраняют. Просто они не знают, что такое взрывы от «Градов» или бомб. И дай бог, чтобы не знали.

***

Русские напали , потому что они нищие.

Выстрелы по Мариуполю — это месть опущенных , которые хотели ограбить дом. Но получили по голове и от обиды решили уничтожить дом, который не удалось ограбить. В блатном мире таких называют беспредельщиками. Месть за то, что не вышли встречать с калачами, размахивая триколорами под дебильные песенки такой же опущенной Чичериной. Месть за сопротивление. Месть за то, что люди у нас хоть и по большей части русскоговорящие, но в болото возвращаться не захотели. Куда возвращаться? Через несколько месяцев наша армия разбомбит Москву-сити — мы в это верим — и окажется, что Россия — тупая забитая деревня, радующаяся своей глупости, неуправляемости и тому, что у нее есть ядерная дубинка.

Они бесятся из-за того , что у нас есть родина. Мы ходим в церкви, потому что уважаем своих батюшек, а не ссым, что они стукнут на того, кто не так молился в храме. Они завидуют нам, что мы живем. Не понимаете? Не знаю как у вас в Западной, но в Мариуполе мы прекрасно знали своих русских. Мы все тоже говорили по-русски. Но вели себя иначе.

В моем пятиэтажном доме жили две кацапские семьи. Одна — мама с сыном-алкашом , который из-за бухла умер, и вторая — мама с сыном-алкашом, который, когда напивался, ходил по двору, всем угрожал, орал матом, колотил в дверь, блевал, где стоял, а потом в этой блевотине спал. Еще была третья кацапская семья. Он был мутный, скорее русскоязычный, чем кацап. Говорили, что связан то ли с бандитами, то ли с ФСБ. Они от нас уехали. Вот и все россияне.

Их все бесит. Наша храбрость , потому что мы должны быть ссыкунами. Наше трудолюбие, потому что мы должны тонуть в дерьме, как на «матушке рассее». Их бесят даже наши волонтеры. Они расстреливают украинские гумконвои из зависти, что мы люди и помогаем друг другу по-человечески, а они маршируют, жмутся друг к другу из животного страха, чтобы не сдал сосед. Смотрите, как системно они обстреливают зеленые коридоры. Потому что не могут смириться, что мы убегаем из Мариуполя от них, якобы освободителей, к «хунте», от которой они приперлись нас освобождать. А еще неизвестна судьба тех, кого они силой запихали в автобусы и как беженцев увезли в Россию. Там отбирают паспорта, держат в неприспособленных помещениях, кормят (пачка печенья на день, потому что все разворовали) и забирают мобильники. О тех концлагерях люди когда-нибудь расскажут отдельно.

Записал Олег Ущенко

Перевод с украинского Ольги Чеховой