У врат долины
(Из книги «Гермес , пес и звезда», 1957)
После огненного ливня
на луговине пепла
под стражей ангелов столпились толпы
с уцелевшего взгорья
мы можем окинуть взором
блеющее стадо двуногих
правду сказать их немного
добавляя даже тех что придут позже
из житий святых из хроник сказок
но довольно этих рассуждений
перед нами
горло долины
из которого рвется крик
после свиста взрыва
после свиста тишины по взрыве
этот голос бьет как источник живой воды
это как нам объясняют
крик матерей от которых оторваны дети
ибо как оказалось
спасены мы будем поодиночке
ангелы-хранители беспощадны
надо признать у них тяжелая работа
она его просит
— спрячь меня в зенице ока
в ладони в объятьях
мы всегда были вместе
ты не можешь теперь меня оставить
когда я умерла и нуждаюсь в нежности
старший ангел с улыбкой
разъясняет недоразуменье
старушка тащит
трупик любимого кенаря
(все животные умерли чуть раньше)
он был такой милый — рассказывает она со слезами
все понимал
что скажешь
голос ее заглушается общим воплем
даже лесоруб
о котором трудно подумать такое
старый сгорбленный мужичище
прижимает к груди топор
— он всю жизнь был мой
и теперь тоже будет мой
он кормил меня там
прокормит тут
не имеете права — говорит он —
не отдам
те которые как кажется внешне
без боли подчинились приказам
идут опустивши головы в знак примиренья
но в стиснутых кулаках прячут
ленты пряди волос обрывки писем
и фотографии
оторые как думают наивно
отобраны у них не будут
так они выглядят
за мгновенье
до того как окончательно их поделят
на тех кто скрежещет зубами
и тех кто поет псалмы
Что я видел
Памяти Казимежа Мочарского Казимеж Мочарский (1907-1975) был репрессирован в годы Сталина–Берута. По освобождении написал «Записки», они изданы в Варшаве посмертно, в 1990 году, теперь эта книга открывается стихотворением Херберта «Что я видел». (Примечание переводчика)
(Из книги «Рапорт из осажденного города» , Париж, 1983)
Я видел пророков рвавших приклеенные бороды
фальшивомонетчиков вступавших в секту бичующихся
палачей переодевшихся в овечьи шкуры
и уходивших от гнева народа
играя на пастушьей дудке
я видел видел
я видел человека которого подвергали пыткам
он сидел теперь в безопасности в кругу семьи
рассказывал анекдоты ел суп
я смотрел на его раскрытые губы
десны — две веточки терна с которых содрали кору
это было невероятно бесстыдно
я видел всю наготу
все униженье
потом
торжественный вечер
много людей цветы
душно
кто-то говорил об искажениях Начиная с 1956 года предыдущий период в Польше принято было называть «периодом ошибок и искривлений» (в Советском Союзе — периодом «культа личности»). Примечание переводчика
я думал о его искаженных устах
или это последний акт
пьесы Анонима
плоской как саван
полной глухих рыданий
и хохота тех
которые убедившись
что им опять удалось
убирают со сцены мертвые реквизиты
и медленно
подымают
обрызганный кровью занавес
1956
17. IX
Юзефу Чапскому Юзеф Чапский (1896-1993) — польский художник, писатель, мемуарист, эссеист, литературный и художественный критик. В сентябре 1939 был в армии, после 17 сентября взят в плен советскими войсками, был в лагерях польских военнопленных в Старобельске и Грязовце (впоследствии — автор книги «На бесчеловечной земле»); с 1941 года — в армии генерала Андерса, участвовал в итальянской кампании, с 1945 года жил в Париже. (Примечание переводчика)
Моя беззащитная родина примет тебя захватчик
и дорога по которой Ясь и Малгося Ясь и Малгося — персонажи польских сказок; здесь — польские дети. (Примечание переводчика) топали в школу
не разверзнется бездной
Реки слишком ленивы не склонны к потопам
рыцари спящие в горах спать будут дальше
стало быть ты легко войдешь незваный гость
Но сыновья этой земли сойдутся ночью
смешные карбонарии заговорщики свободы
будут чистить свои музейные ружья
присягать будут птице и двухцветному флагу
А потом как всегда будут зарева взрывы
мальчишки как с картинки бессонные командиры
груз поражения за плечами ржаво-рыжие поля славы
бодрящее знанье что нам никто не поможет
Моя беззащитная родина примет тебя захватчик
и даст тебе сажень земли под ветлой и тебя упокоит
чтобы те что придут после нас учились снова
труднейшему из искусств — искусству прощать
Могущество вкуса
Наш отказ несогласие наше упорство
силы характера не требовали вовсе
была у нас малость необходимой отваги
!! но в сущности это было дело вкуса
Да вкуса
в котором есть волоконца души и хрящики совести
Кто знает если бы нас искушали умней и красивей
женщинами розовыми плоскими как облатка
или фантастическими существами с картин Иеронима Босха
но каков был в то время ад
грязная яма закоулок убийц барак
названный дворцом справедливости
самогонный Мефистофель в ленинской куртке
рассылал по нашей стране внучат «Авроры»
мальчиков с картофельными лицами
девчонок-замухрышек с красными руками
Поистине их красноречие было чересчур низкопробным
(Марк Туллий в гробу переворачивался наверно)
убогие тавтологии два-три дубовых понятья
диалектика палачей никакого изящества мысли
синтаксис лишен красоты сослагательного наклоненья
так значит эстетика может пригодиться в жизни
не следует пренебрегать наукой о прекрасном
Прежде чем соглашаться мы должны исследовать тщательно
формы архитектуры ритм барабанов и свистулек
официальную геральдику хамский ритуал похорон
Наши глаза и уши отказались повиноваться
принцы наших чувств выбрали гордое изгнанье
Силы характера не требовалось вовсе
была у нас малость необходимой отваги
!! но в сущности это было дело вкуса
Да вкуса
который велит нам выйти с брезгливой гримасой с усмешкой
пусть даже за это упадет голова бесценная капитель тела
***
(Из книги «Ровиго» , 1992)
СТАНЦИЯ РОВИГО. Неясные ассоциации. Трагедия Гете
или что-то из Байрона. Я проезжал Ровиго
эн раз и именно в энный раз
понял что во внутренней моей географии это
особое место хотя оно и уступает
Флоренции. Я его не коснулся стопою
городок этот всегда приближался или убегал назад
Я жил тогда любовью к Альтикьеро Живописец второй половины XIV века. Примечание переводчика
из оратория Сан-Джорджо Ораторий — небольшой храм или придел храма. Примечание переводчика в Падуе и к Ферраре
которую я обожал потому что напоминала
отнятый город отцов. Я жил растянутый
между прошлым и данной минутой
многократно распятый временем и пространством
Однако счастливый и верящий крепко
что жертва не будет напрасной
Городок не отличался ничем особенным был он
шедевром обыкновенности улицы прямы дома некрасивы
лишь до или после (в зависимости от движения поезда)
вырастала гора перерезанная красной каменоломней
похожая на пасхальную ветчину среди листьев салата
Больше ничего что могло бы привлечь удивить опечалить
А ведь это был город из крови и камня — такой как другие
город где вчера кто-то умер а кто-то обезумел
кто-то всю ночь безнадежно кашлял
ПОД ЗВОН КАКИХ КОЛОКОЛОВ ЯВЛЯЕШЬСЯ ТЫ РОВИГО
Сведенный к станции к запятой к зачеркнутой букве
ничего кроме станции — аrrіѵі–partenze Прибывает–отправляется (ит.)
почему же я думаю о тебе Ровиго Ровиго
Впервые на русском языке стихотворения были опубликованы в «Новой Польше» , 2004/5
