Дмитро Багненко. Источник: Дмитро Багненко / фейсбукЕвгений Приходько: Как появилась идея снять фильм в оккупации?
Дмитро Багненко: Вокруг происходило много важных событий , на обломках старой жизни разворачивалась новая, и нужно было все фиксировать. Вторая причина: работа удерживала меня на плаву, позволяла не лишиться рассудка. Для меня это было отголоском прошлой жизни, продолжением того, чем я занимался до полномасштабного вторжения. Сейчас мы уже немного привыкли к войне, стали более стойкими. А тогда привычный мир рушился каждый день, взамен же появлялся мир новый. Потом рушился этот новый мир и возникал следующий.
ЕП: Чем и как долго ты снимал жизни в оккупированном Херсоне?
ДБ: До 19 мая , потом мы с семьей уехали. Снимал на телефон. Камеру использовал только дома, потому что носить ее с собой было очень опасно. Если бы даже меня просто остановили, было бы сложно объяснить, зачем мне камера.
Я снимал практически каждый день , и очень много. Но, думаю, я отснял только одну десятую процента всего, что происходило в Херсоне и свидетелем чего я стал. Таким образом фильм — это концентрированные выжимки. Своего рода дневник существования под оккупацией.
ЕП: Ты сразу снимал для BBC или идея сотрудничества с ним появилась позже?
ДБ: Я начал снимать для себя. Потом уже ко мне обратился BBC и режиссер Альбина Ковалева. Мы с ней постоянно были на связи , и эта коммуникация с человеком из внешнего мира мне очень помогала.
ЕП: Какими были первые кадры?
ДБ: Они точно были сняты не в первый день. 24 февраля в голове щелкнуло: нужно готовиться к худшему. Мы с семьей закупили еду , воду, перевели деньги ВСУ и волонтерам. В первые дни было настолько опасно, что о съемке и речи не шло, поэтому те события остались только в памяти. Тогда прежде всего нужно было просто въехать в происходящее, в так называемую новую нормальность.
Многие вещи я просто физически не успевал снимать , к тому же впоследствии это могло навредить. Например, как мы с другими херсонцами делали коктейли Молотова и везли их в пригород. Или первые сборы муниципальной варты, народная дружина организованной в последние дни февраля. Тогда правоохранителей в городе уже не осталось , а правопорядок обеспечивать было нужно, например, чтобы не допустить мародерства. Или когда я пришел в военкомат, а там жгут какие-то документы в мусорке — этого, конечно, я не снимал.
Тогда все были в напряженном состоянии и с большой подозрительностью относились к любой фиксации , так как неясно, кто и зачем это делает. Поэтому мне часто приходилось выкручиваться, чтобы объяснить, зачем я снимаю. Я говорил, что делаю это для себя, потому что нужно фиксировать важное для нас время. Не мог же я сказать, что снимаю для BBC. А некоторые думали, что это для российского телевидения. Случалось, люди даже требовали удалить кадры с ними, не разрешали снимать. Без проблем, отвечал я, это право каждого человека, — и удалял.
Херсон во время оккупации. Источник: кадр из фильма BBC «Оккупация»ЕП: Журналисты , оставшиеся на оккупированных территориях, попадали в черные списки россиян. Многие из херсонских журналистов это понимали и уехали в первые дни. Почему ты сперва решил остаться?
ДБ: Мы не верили , что это надолго, все время ждали освобождения, думали, что оно вот-вот произойдет. Позже поняли, что нас освободят не так быстро. Остро встал вопрос безопасности семьи. Прежде всего нужно было защитить пятилетнюю дочку Ксюшу, ведь происходящее могло навредить ее психике. Если со мной и женой что-то случится, что будет с нашим ребенком в городе, где нет государственности? Но чтобы помочь дочке, сначала надо помочь себе.
Психологически было очень сложно находиться в Херсоне. Но , как оказалось, проукраинские люди под оккупацией обладают огромной внутренней силой и равновесием, позволяющими выдержать в этом постоянно бурлящем, зыбком, неопределенном состоянии.
ЕП: Как отреагировала твоя жена на то , что ты снимаешь жизнь в оккупации?
ДБ: Нормально. Лида тоже фотографировала и снимала — в основном женщин. Недавно она получила грант на создание фильма и сейчас над ним работает.
Честно говоря , ни Лида, ни я не думали тогда о своей безопасности. Мы так и жили в нашей квартире. Просто не оценивали здраво масштаб угрозы. Не знаю, чем это объясняется, наверное, какой-то отстраненностью или даже инфантильностью. Мол, происходит нечто ужасное, но нас оно точно не коснется. Такая защитная реакция помогала справиться с напряжением, хотя на самом деле это было неправильно. Потому что на расстоянии вытянутой руки людей били, похищали, убивали.
ЕП: Как ты сохранял и пересылал отснятый материал?
ДБ: Не уверен , что об этом стоит говорить, — чтобы российские спецслужбы или военные не узнали. Такая информация может как навредить, так и помочь. Если кого-то этот вопрос очень интересует или же кто-то документирует события в таких опасных местах, — можно обратиться ко мне в соцсетях, и я расскажу. Это простые вещи на уровне «удалите чат-бот ВСУ из телеграма».
ЕП: Когда ты впервые начал ловить себя на мысли , что россияне могут прийти за тобой?
ДБ: Эта мысль не оставляла меня с марта. В первую неделю оккупантам было просто не до меня. Сперва они искали тех , кто состоял в подполье, Теробороне, участников АТО, военных. Собирали списки детей-льготников, чьи отцы воевали на востоке — таким образом они искали адреса.
Я общался с херсонцами , видел записи, на которых россияне вламываются в дома. Скорее всего, я тоже был в их списках. Не знаю, почему за мной не пришли. Мне очень повезло.
ЕП: Ты помнишь моменты наибольшей опасности , когда находился в шаге от разоблачения?
ДБ: Я часто приезжал снимать к украинскому священнику Сергею Чудиновичу. У него в церкви кипела жизнь — к отцу постоянно кто-то приходил. И вот однажды утром я приехал к нему и застал обычную на первый взгляд картину — Сергей на месте , беседует с какими-то парнями. Пока я ставил велосипед, он сел с ними в машину и куда-то поехал. Впрочем, и в этом не было ничего необычного, Сергей постоянно куда-то ездил: что-то покупал, решал, организовывал. Я подумал: «Вот, блин, не успел снять, хороший был бы кадр».
А после разговора с администратором Александром выяснилось , что эти мужики заявили, будто они из милиции, обшарили всю церковь, о чем-то поговорили с Сергеем и увезли его в неизвестном направлении, сказав: «Через часок он приедет».
У меня тогда волосы на голове зашевелились от осознания , что на самом деле произошло. Я расспросил Александра подробнее и сразу написал коллегам из медиаплатформы «Вгору», где я работаю, о том, что отца похитил неизвестно кто и увезли неизвестно куда. Верить, что он вернется через часок или два, — это надо было просто себя не уважать. Сергей Чудинович известен в Херсоне, и его похищение было очень болезненным моментом. Сергея Чудиновича продержали в плену один день, пытали, избивали, попытались изнасиловать. Потом отпустили. Впоследствии священнику удалось выехать на подконтрольную Украине территорию.
Когда новость пошла в мир , я понял, что мой телефон буквально кричит: «Проверь меня, просмотри контакты, почисти сообщения». Следующие два часа я удалял все, что считал опасным.
Тогда я был особенно близок к тому , что меня раскроют. Задержись немного те мужики, я бы достал телефон и начал снимать. Я всегда так делал. Сергей в такие моменты объяснял людям, что все нормально, это свой, поэтому я без проблем снимал лица, диалоги. Хорошо, что в тот раз я не успел. Сейчас постоянно вспоминаю этот момент.
ЕП: Что ты чувствовал , снимая протесты против российских оккупантов?
ДБ: Это было невероятно. Помню , мы с женой попросили бабушку посидеть с Ксюшей, а сами пошли на митинг. Это был второй протест.
Первый произошел 4 марта , когда россияне раздавали гуманитарную помощь на площади Свободы. На противоположной стороне площади собрались люди — порядка 20 смельчаков — и кричали: «Забирайте свою вонючую помощь, она нам не нужна». Театральный режиссер Сергей Павлюк начал стримить и постить: «Собираемся завтра на площади Свободы». Протестный дух охватил весь Херсон. Я сейчас это говорю, а по коже мурашки, потому что тот митинг был возможностью высказать все, что мы думаем о России и россиянах, а также то, каким мы видим свое будущее.
Так вот , мы с женой шли на митинг и услышали выстрелы: россияне начали оттеснять людей стрельбой. Мы побежали туда — на месте уже собралась огромная толпа. Такого политического митинга в Херсоне, кажется, прежде не было. Когда в 2014 году валили Ленина, пришла пара тысяч человек, а тут десять тысяч, — невероятное количество. Кто-то верно заметил: это был настоящий референдум горожан. Когда люди из других городов и стран восхищались херсонцами, которые вышли на протест, я не понимал, что в этом такого. Разве можно было не выйти?
Помню день оккупации , 1 марта, когда мы все сидели по домам и смотрели видосы из разных частей Херсона. Мы в реальном времени наблюдали, как оккупанты проникали в город — как метастазы. Слышали, как они стреляют в Сиреневом парке, Бой в Сиреневом парке — трагический эпизод оккупации Херсона. 1 марта Тероборона, располагая только стрелковым оружием и коктейлями Молотова, вступила в бой с колонной россиян на бронированной технике. Оккупанты расстреляли из пулеметов и танков по меньшей мере 18 человек. как едут по соседней улице , — и не могли ничего сделать. Сковывало страшное ощущение бессилия.
А на второй-третий день мы начали выходить на улицы. Трудно было видеть Z-мобили , российских военных, которые несли пакеты еды из магазина и чувствовали себя здесь как дома. Первые полтора месяца они еще были осторожны, в церковь иногда заходили, правда, с опаской. А потом начали чувствовать себя свободно, потому что физически мы с ними не могли справиться.
Протест против российских оккупантов. Источник: кадр из фильма BBC «Оккупация»ЕП: Россияне тогда стояли на противоположной стороне площади Свободы. Какой была их реакция?
ДБ: Они стояли в 30 метрах и были в балаклавах , поэтому лиц я не видел. Но чувствовалось, что они шокированы и растеряны. Они же ожидали караваи, хлеб с солью, а тут их посылают вслед за российским военным кораблем и кричат, что Херсон — это Украина. Потом мы шли колонной по проспекту Ушакова, Перекопской, где расположена телебашня. Россияне находились на территории телецентра. Видно было, что они напуганы.
Потом на другом митинге — меня там не было — херсонцы на проспекте Ушакова развернули колонну российских грузовиков и перегородили собой дорогу. Эти видео просто поражают: люди кричат , идут на военную Z-машину, и она начинает сдавать назад.
ЕП: Оккупанты никогда еще не видели такого проявления свободы.
ДБ: Согласен абсолютно , потому что у них там в России на протест выходит один человек, а вокруг 30 фотографов его щелкают. А еще за брошенный в полицию на митинге стаканчик сажают в тюрьму.
Херсонцы отбивали Херсон у российских военных — это суперсмело. Они вышли против оккупантов , у которых не холостые и не резиновые патроны — у них настоящее оружие. И во время первого разгона митинга нескольких херсонцев удалось отбить, несмотря на то, что россияне стреляли и бросали гранаты. Кого-то они таки забрали, но не всех. У россиян было преимущество во всем, но они не смогли справиться с херсонцами, и это удивительно.
ЕП: Как часто ты выходил в город?
ДБ: Почти каждый день. Дома оставался редко , например, 1 марта, когда россияне входили в Херсон и стреляли по всему, что движется, даже по прохожим. Оккупанты были перепуганы, ждали, что по ним будут стрелять из каждого окна. Потом я видел погибших херсонцев, лежавших прямо посреди улицы.
Потом в апреле начались страшилки о мобилизации , но мы все равно выходили. Сейчас, в Киеве, когда я вспоминаю те события, все кажется намного ужаснее и страшнее, чем когда я был в Херсоне.
ЕП: Случалось ли такое , что тебе хотелось перестать снимать?
ДБ: Нет. Самые тяжелые моменты были связаны с ощущением угрозы , напряжением, неопределенностью жизни под оккупацией. Тяжело было следить за новостями, узнавать о тех зверствах, свидетелями которых мы становились, даже на расстоянии — например, когда россияне отступили с украинских территорий на севере. Все это накапливалось, нам становилось сложно заниматься бытовыми и базовыми делами. Иногда казалось, что нет сил снимать, но я продолжал это делать. Плюс то, что я уже говорил: съемка помогала выныривать на поверхность, давала силы, чувство определенной стабильности — ведь я снимал каждый день.
ЕП: В фильме есть момент , когда ты, узнав о зверствах в Буче, говоришь, что больше не хочешь разговаривать по-русски.
ДБ: Потому что с началом полномасштабного вторжения все стало максимально категоричным , все разделилось на черное и белое. И оказалось, что черное может быть настолько черным, настолько ужасным. Помню, как 4 апреля смотрел фотографии, видео из Бучи, читал материалы. Все это накапливалось и наложилось на наш опыт под оккупацией. Я пытался как-то избавиться от этой боли, искал способ вытащить из себя этот ужас, потому что он уже начал проявляться на физическом уровне.
Пробовал даже вести дневник , но написал несколько предложений, а потом рука сама начала что-то черкать, рисовать какие-то каракули. Я разрыдался. Так вышло наружу то, что во мне накопилось. Помню ощущения, когда потом в голове визуализировалась выжженная дотла пустыня. Ничего, только земля с огромными трещинами. И все залито ослепительным сиянием. Вот так я освободился от того ужаса. И тогда почувствовал, что не могу больше разговаривать по-русски, потому что никоим образом не хочу быть связанным с оккупантами.
ЕП: Сколько раз ты пересматривал свой фильм?
ДБ: Я смотрел черновые версии. Финальную , размещенную на ютюбе, не видел.
ЕП: И не будешь смотреть?
ДБ: Когда-нибудь посмотрю. Сейчас мне трудно видеть эти кадры — много всего всплывает в памяти.
ЕП: Какой момент в фильме для тебя самый тяжелый?
ДБ: Нет такого. Все самые тяжелые моменты — в моих воспоминаниях , но не скажу, какие именно.
ЕП: Будет ли вторая часть фильма?
ДБ: Да , я думаю о том, чтобы использовать оставшийся материал. Например, о фотокорреспонденте «Вгору» Александре Корнякове. Саша оставался в Херсоне до августа, он фотографировал митинги и вообще жизнь в оккупации. Это поразительные фото. Когда я на них смотрю, думаю: «Саша, как ты это делал и зачем вообще, это же так опасно». У меня есть видео из Херсона, где мы с Сашей случайно встретились на улице и разговаривали, — для видеосюжета мы используем и эти материалы. Вообще такой видеоотчет из тогдашнего Херсона можно соединить с видео сегодняшних событий. Думаю, получится очень хороший сюжет.
ЕП: А как вы с женой поддерживали друг друга и дочку?
ДБ: Так же , как и до полномасштабной войны. Это про общение, значимость, заботу. Не знаю, смог бы я продержаться этот период в оккупации, если бы не Ли, я ей очень благодарен. А что касается Ксюши — мы просто старались проводить с ней больше времени, быть более включенными. Покупали всевозможные наклейки, стикеры, переводные татуировки и обклеивались ими. Выдумывали разные игры. Ксюша делала мне макияж: я был с фиолетовыми бровями, симпатичный такой.
Дочка , конечно, понимала — насколько она могла понять, — что происходит. Мы ее поддерживали, помогали легче воспринимать происходящее, делали все, чтобы этот опыт не стал для нее слишком травматичным. Сейчас Ксю скучает по Херсону, но понимает, почему мы уехали.
Дочка Ксюша. Источник: кадр из фильма BBC «Оккупация»ЕП: Как вы ей объясняли то , что происходит?
ДБ: Говорили , что это война, что на нас напали россияне, что они захватили наш город, что мы не можем сейчас делать то, то и то, и поэтому должны уехать. Кажется, сначала мы использовали какие-то эвфемизмы, типа «плохие дяди», но со временем перестали это делать: дочка и сама понимает, что такое плохо и что такое хорошо.
Мы не пытались ничего скрывать от дочери , потому что она даже во время прогулок в центре видела российские БТРы и военных.
ЕП: А как она сейчас?
ДБ: Отлично. Кстати , вот после интервью пойдем ее забирать — сегодня у нее первое занятие на сопилке.
Перевод с украинского Ольги Чеховой
