После разгрома польского восстания 1863-1864 годов многие его участники были «лишены всех прав и состояния» и сосланы в Сибирь. Среди них был и молодой поручик Фабиан Т-ский из семьи землевладельцев Виленского воеводства, занимавшей видное положение в аристократических кругах Вильны. Лишенный звания, чина и состояния Фабиан Тонзигольский оказался в Томской губернии, куда и прежде ссылали за преступления против государства – участников заговоров и восстаний, неудачливых претендентов на власть, опальных политиков и иных «врагов царствующего дома». Со временем они составили особый слой сибирского населения. И это были далеко не худшие представители российского общества.
Лишенные званий, чинов и состояний, эти люди особенно ценили и стремились сохранять такие признаки человеческого достоинства, лишить которых не мог никто: смелость, честность, преданность, неподкупность, великодушие – и которые сливались в очень важном для них понятии чести. Борьба за жизнь в непривычных условиях необжитых пространств и сурового климата способствовала объединению людей c похожими судьбами , закаляла характеры, укрепляя их лучшие черты. К тому же почти все они были людьми образованными, и там, где для борьбы за жизнь им не хватало физических сил, на помощь приходили знания. Природные богатства сибирского края помогли выжить людям, выброшенным из общества; выжив, они помогли развитию культуры в крае.
В Томской губернии было две волны ссыльных поляков: первые появились после восстания 1830-31 годов, вторые — после нового восстания, которое бушевало в 1863-64 годах. Первые после нелегкой адаптации на новых местах начали создавать «польские поселки» на окраинах небольших городков; вторые устремлялись туда и обычно находили в них дружеский прием. Здесь не забывали польский язык, исповедовали католическую веру, по праздникам танцевали краковяк и мазурку… В таком «польском квартале» нашел прибежище и Фабиан Т-ский; после бог весть каких мытарств ссыльнопоселенца он оказался среди соплеменников, сохранявших образ жизни, напоминавший о далеком родном крае.
Выросшие здесь дети первых ссыльных уже крепко стояли на ногах; многие из них получили образование, преуспели в деловой жизни; наиболее удачливые перебирались в Томск, где селились поблизости друг от друга, создавая такие же «польские кварталы». Если приговор о «поселении навечно» не распространялся на членов семьи, дети могли уехать в европейскую Россию – даже в Москву или Петербург — и, конечно, в Варшаву или Вильно. При этом далеко не все уезжали навсегда: немало было и таких, которые возвращались в Томск.
В Томске Фабиан Т-ский встретил свою любовь. Она тоже происходила из семьи ссыльных поляков, но ее фамилия не упоминалась при мне никогда. Правда, иногда в разговорах проскальзывали туманные намеки на одну из ветвей рода Понятовских; похоже, Стася получила свое имя в честь знаменитого родственника; это родство как будто объясняло ссылку ее отца в Сибирь.
Станислава была то, что называлось «панна гонорова» — гордая барышня. Младшая из детей и единственная дочь в семье, она была избалована заботами родных и мужским вниманием; а может быть, ее надменность была данью семейным традициям. Во всяком случае, до встречи с Фабианом она считала, что среди ее поклонников никто не может считаться достойной партией. Но к юному герою, в котором она увидела «нового Тадеуша Костюшко» и который явился перед ней чуть ли не прямо с полей битвы за свободу Польши, Станислава, как пылкая патриотка, не могла остаться равнодушной — Стася стала женой Фабиана.
За годы счастливого брака Т-ские произвели на свет двух сыновей и дочь, названную Александрой. На пороге 1900 года Станислава умерла; Фабиан получил разрешение похоронить ее на родине, и уехал в Вильно вместе сыновьями. Только Александра осталась в Томске, потому что была уже замужем и ждала третьего ребенка. Ни Фабиан, ни его сыновья в Сибирь не вернулись.
Павел Морозов и Александра Тонзигольская. Источник: семейный архив
Александра Т-ская вышла замуж за молодого инженера Павла Морозова, приехавшего в Томск в числе многочисленных технических специалистов, занятых на строительстве Транссибирской железной дороги, соединившей центр России с Дальним Востоком. Он родился во Львове и был сыном директора русской гимназии, женатого на девушке из разорившейся шляхетской семьи. Рано потеряв отца, Павел провел детство в семье деда-поляка; как многие в Западной Украине, он был крещен в католическую веру и говорил по-польски, как по-русски. Поэтому, несмотря на русскую фамилию, он был принят томским обществом поляков как свой, и предложение, сделанное им Александре Т-ской, не встретило никаких препятствий.
Транссибирская магистраль прокладывалась значительно южнее Томска, и с ее появлением терял значение Сибирский тракт, на котором было основано процветание города как губернского центра. Исправить положение должна была железнодорожная «ветка», проложенная от Томска до пересечения с магистралью. Место пересечения получило название «Станция Тайга»; и более точного определения найти было нельзя: вокруг была настоящая тайга — бескрайние хвойные леса, кое-где смешанные с зарослями лиственных деревьев и полные разнообразной дичи. До строительства железной дороги край был населен преимущественно лесорубами и охотниками, жившими в небольших поселках и хуторах; постепенно эти поселки начали срастаться и вокруг станции возник небольшой город, застроенный в основном одноэтажными, но просторными домами из мощных бревен, с тесовыми воротами, ведущими в обширные дворы с конюшнями, коровниками и свинарниками. К окраинным домам примыкали такие же обширные огороды, предназначенные для выращивания овощей.
Строительство железной дороги, и особенно — томской ветки, дало мощный толчок развитию городка. Возникло паровозное депо с сетью запасных путей, тупиков и стрелок для формирования товарных и пассажирских составов; вокруг него выросли складские и служебные помещения; на самой станции был построен вокзал, а рядом с ним – виадук через железнодорожные пути, который соединил части города, расположенные по обе стороны железной дороги. В самом городе сформировалась привокзальная площадь, от которой начиналась главная улица с почтамтом, больницей, полицейским участком и другими казенными учреждениями.
На должность начальника депо и был приглашен молодой инженер из Томска — так Павел с Александрой оказались в Тайге, где и прожили до конца жизни. Они поселились в доме, купленном у разорившегося коммерсанта (естественно, в «польском» квартале); здесь в 1906 году родился их младший сын Виктор, которого в семье именовали по-польски Витеком — мой отец.
Из рассказов моего отца о детстве я могу себе составить некоторое представление о жизни семьи. Павел Николаевич был очень занят на службе: по утрам он отправлялся в депо и проводил там весь день; иногда, в связи с какими-нибудь особыми обстоятельствами, он оставался на рабочем месте до глубокой ночи. Случалось, что он садился на место машиниста паровоза и вел поезд — если это был так называемый «золотой поезд», в котором путешествовал кто-то из членов царской семьи или иная важная персона. Его любимым развлечением в редкие свободные дни была охота на рябчиков; поэтому в семье всегда была собака — как правило, сеттер. Когда подрос старший сын Николай, они с отцом стали ходить на охоту стали ходить вдвоем.
Александра Фабиановна вела хозяйство с помощью служанки и занималась детьми. В доме был хороший рояль; она отлично играла сама и обучала музыке детей; музыкальным слухом не был обделен никто, а Николай, в гимназические годы увлекшийся игрой на кларнете, даже подумывал о поступлении в консерваторию. Светская жизнь провинциального общества не привлекала супругов; единственным, с кем главу семейства связывали более близкие отношения, чем простое добрососедство, был лесничий Казимир Россинский, страстный охотник. Что касается Александры, то она была слишком занята домом и детьми, чтобы заводить обширные знакомства. А может быть, в ее замкнутости сказывался и унаследованный от матери «польский гонор»… Впрочем, дети общались со сверстниками из соседних домов и с близлежащих улиц без каких-либо ограничений.
Домашний быт протекал спокойно и размеренно. День проходил в трудах и заботах по хозяйству, вечерами всех ждал чайный стол в просторной столовой. Здесь обменивались новостями, обсуждали дела прошедшего дня, читали, играли в шахматы. Из коллективных игр наиболее любимыми были фанты и буриме. Этими семейными вечерами особенно дорожили во время долгой сибирской зимы, когда рано темнело, а в гостиной была натоплена изразцовая печь, и никто не спешил уходить в свою комнату. В такие дни иногда возникали импровизированные домашние концерты: барышни садились за рояль, Николай доставал из футляра кларнет, а сам глава семейства брал в руки мандолину, на которой он мастерски играл…
Когда моему отцу шел шестой год, Александра Фабиановна получила известие о смерти отца и решилась на далекое путешествие с младшим сыном. От посещения семейной усадьбы Т-ских у Витека осталось не очень много воспоминаний. Больше всего его поразило отношение к нему деревенских детей: они обращались к нему «на вы», а между собой именовали «панычем в бялом капелюше», имея в виду его белую панамку. Вторым сильным впечатлением стало посещение костела, где во время мессы по деду он впервые услышал органную музыку; потрясенный красотой и мощью звука, он долго не хотел покидать храм, а по приезде в Тайгу перестал увиливать от уроков игры на скрипке.
Александра Фабиановна привезла из этой поездки важную новость: ее братья решили продать все, что оставалось от наследственных владений, уехать в Америку и на вырученные деньги начать новую жизнь за океаном. Заручившись одобрением сестры, молодые люди начали приводить свой план в исполнение, и незадолго до начала Первой мировой войны уехали. Когда Европа была уже охвачена войной, от них пришло письмо, из которого следовало, что братья еще не окончательно определились с местом жительства в Новом свете, но вполне довольны первыми результатами своего смелого шага. Переписка с американскими родственниками не была регулярной, а после Революции и вовсе прервалась, поскольку порядок работы почты был нарушен — в сущности, она не действовала. Правда, в разгар Гражданской войны каким-то чудом до Тайги добралось еще одно письмо, полное тревоги братьев за сестру и ее семью, но ответить на это письмо было уже некому.
Николай Морозов (cлева) и Виктор Морозов (справа). Источник: семейный архив
Начиная с 1915 года обитатели дома в Тайге стали покидать его один за другим. Первой уехала старшая дочь Мария, вышедшая замуж за хирурга гарнизонного госпиталя: она окончила курсы сестер милосердия и вместе с мужем уехала на фронт. Последнее письмо от нее, датированное декабрем 1917 года, было отправлено из Одессы. К этому времени под родительской кровлей уже не было ни второй дочери, ни старшего из сыновей: Софья вышла замуж за морского офицера и уехала с ним во Владивосток, Николай жил в Томске, где учился в Технологическом институте. О сестрах мой отец больше никогда ничего не слышал: погибли они в годы Гражданской войны или покинули Россию в рядах белой эмиграции — неизвестно, хотя и то, и другое одинаково возможно. Что касается Николая, то судьба повела его невероятными, причудливыми путями, о чем стало известно лишь много лет спустя.
Теперь семья состояла из четырех человек: отца, матери и двух младших сыновей, Витека и Владимира, который был старше его на два года. Пятым человеком в доме была служанка Любаша, девушка из дальней деревни, жившая у своих хозяев с семнадцати лет.
Павел Николаевич продолжал исполнять должность начальника депо и после событий 1917 года, пытаясь сохранять порядок на своем участке железной дороги и поддерживать в рабочем состоянии подвижной состав узла. Но с каждым днем это становилось все труднее: разруха в хозяйстве страны росла, из-за нехватки продовольствия начался отток городского населения в окрестные деревни, немало людей погибло в вооруженных столкновениях и от эпидемий, следовавших одна за другой — на город обрушивался то тиф, то холера, то печально известная «испанка».
Власть в городе на протяжении 1917-1919 годов менялась не один раз, и каждая новая — будь то белые или красные — требовала от железной дороги безотказной работы, не желая считаться с тем, что техника пришла в упадок, а квалифицированных рабочих для ее обслуживания почти не осталось. То красные комиссары, то белые каратели, то казачьи атаманы размахивали перед лицом Павла Николаевича наганами, требуя исполнения невыполнимых приказов.
Судьба уберегла его от пули, но не спасла от тифа, который в конце 1919 года свалил всю семью. Отец семейства заболел первым, за ним — все остальные, включая Любашу; Павел Николаевич умер через несколько дней, Александра Фабиановна пережила его на сутки. Похоронами занимался отец Любаши, привезший по зимнику заказанные осенью дрова; после похорон он посадил в сани еле живых мальчиков и свою дочь и увез их в деревню. Из дома в Тайге взяли с собой только охотничье ружье Павла Николаевича — как вещь, необходимую путникам в лихое время. Во времена моего детства это ружье всегда висело над кроватью отца: двустволка бельгийского производства, прославленного Льежского завода.
В деревне Любаша и мальчики быстро выздоровели и к весне уже были в силах помогать Любашиному отцу по хозяйству. Он давно овдовел, сыновья где-то воевали (кто на чьей стороне – неизвестно было и отцу), поэтому возвращение дочери под родной кров было ему очень кстати. На полученном в годы столыпинской реформы земельном наделе он сеял пшеницу и овес; для работы в поле держал трех лошадей. Этого было достаточно, чтобы считаться кулаком; поэтому в каждую «продразверстку» хлеб у него забирали дочиста; а вскоре «реквизировали» и лошадей — для отрядов, направлявшихся на подавление так называемого Западно-сибирского мятежа, вспыхнувшего в 1920-м году.
Но все же до осени мальчики успели научиться пахать, убирать хлеб, косить сено, ухаживать за лошадьми и выполнять другие крестьянские работы. В деревенской «табели о рангах» они числились по разряду батраков; это, впрочем, никак не облегчало их положения, так как бедствовали они вместе со своим «эксплуататором».
От полного голода спасала богатая сибирская природа: кормились охотой, рыбной ловлей, летом собирали и заготавливали на зиму грибы, осенью запасались маслом из кедровых орехов. Хуже всего обстояло дело с одеждой и обувью: они быстро изнашивались и приходили в негодность; к тому же мальчики после болезни заметно подросли, особенно вытянулся Виктор (теперь уже никто не называл его Витеком…). Любаша проявляла замечательные способности портнихи, чиня и подгоняя на парней старые вещи ушедших воевать братьев; что касается обуви, то летом ходили попросту босиком, а когда похолодало – надели валенки, которыми снабжал всю деревню местный умелец-пимокат.
После того, как со двора увели лошадей, стало ясно, что братья-горожане из помощников превращаются в обузу для Любы и ее отца. Надо было возвращаться в Тайгу. Поблагодарив хозяев дома за приют и доброту, братья вышли из деревни ранним октябрьским утром; Виктор нес завернутое в мешковину отцовское ружье, у Владимира за плечами была котомка с провизией на дорогу. Любаша проводила их до поворота, за которым дорога уходила в лес; и долго смотрела им вслед, вытирая слезы… Виктор всю оставшуюся жизнь помнил, что и сам время от времени всхлипывал, оглядываясь на печально стоявшую девушку, пока и она, и крыши деревенских домов не исчезли из виду.
Дом в Тайге за время их отсутствия был опустошен: в нем не раз останавливались на постой отряды разных воюющих сторон: то красногвардейцы, то казаки, то партизаны, то солдаты мятежного чехословацкого корпуса… Соседи удивились возвращению братьев, но не слишком; гораздо большее удивление вызывало то, что не во всех окнах были выбиты стекла. Уцелело даже кое-что из мебели и хозяйственной утвари. Рояль, разумеется, исчез, как и скрипка, а вот мандолина валялась на кухне за плитой. На кухне и решили жить: чтобы ее отапливать, достаточно было разбирать на дрова сарай и другие дворовые постройки.
В первые дни в печке сжигали скопившийся в углах мусор, находя иногда в старом хламе предметы, говорившие о прежней жизни. Так был найден обрывок письма из Америки, свидетельство существования родственников в дальних краях — впрочем, довольно бесполезное из-за отсутствия конверта с обратным адресом. Но одна находка была поистине бесценной: это были фотографические портреты отца и матери, уцелевшие только потому, что их в свое время зачем-то вынули из семейного альбома (сам альбом исчез бесследно).
Не знаю, к какому году относятся эти фотографии; они были выполнены томским фотомастером А.С. Юнышевым, о чем свидетельствуют картонные паспарту, на которые наклеены портреты. Рассматривая эти красивые, спокойные лица, я находила между ними известное сходство — в мягких очертаниях подбородков, в линиях носов, которые называют слегка вздернутыми, и в каких-то трудно определимых чертах, которые создают представление о породе; заметно различались они только цветом волос: Павел Николаевич был очень светлым блондином, а Александра Фабиановна — шатенкой. Мой отец утверждал, что я похожа на свою польскую бабушку; мне так не казалось, но ведь отцу виднее — он помнил ее живой…
Г.В. Морозова в молодости и в последние годы. Источник: семейный архив
В заключение — одно забавное (а может, знаменательное) происшествие, случившееся со мной в середине 80-х годов. Тогда в Москву из Вильнюса приехал славный молодой человек, желавший поступить в аспирантуру Театрального училища, где я работала. Так как помимо учебной работы со студентами я еще занималась и подготовкой аспирантов, мне пришлось руководить юношей из Литвы в его хлопотах по зачислению в аспирантуру. Это был талантливый и хорошо воспитанный молодой человек, поэтому можно сказать, что заботы о нем были для меня чистым удовольствием, а за время его учебы отношения между нами стали вполне дружескими.
И вот однажды, в перерыве между занятиями, за чашкой кофе я рассказала ему, что во время моих деловых поездок в Вильнюс я ни разу не собралась взглянуть на места, где жили мои предки Т-ские. Выражение глаз Альгиса заставило меня поперхнуться на полуслове, а он, кажется, на какое-то мгновение забыл русский язык… Обретя дар речи, мой юный коллега призвал на помощь Матерь Божию: «Ведь моя мама — из семьи Т-скасов!» И то, что он произнес эту фамилию в ее литовском, а не польском звучании, было для меня доказательством подлинности факта… Продолжать разговор об этом нам обоим стало почему-то страшно; мы не сказали о своем удивительном открытии (или совпадении?) никому, и это стало нашей общей (так и хочется сказать «семейной») тайной.
Но когда я получаю от него письма — дружеские, искренние, теплые — я читаю их с особым чувством: как знать, может быть, спираль истории завершила очередной виток, и мы в самом деле родственники? Дальние, очень дальние – но все же?…
Москва, август 2001 года
Редакция благодарит Ирину Вершинину и Виктора Шендеровича за возможность публикации.
