Каково было значение Рижского договора для истории Европы , а в особенности для ее политической архитектуры межвоенного периода? По-прежнему ли уместно традиционное умалчивание об этом мирном соглашении в размышлениях на тему европейской системы, сформированной после Первой мировой войны? Не стоит ли дополнить эту картину аргументами, указывающими на комплементарность Рижского договора относительно Версаля? А может быть, политическую систему межвоенного периода, в сущности, было бы правильнее называть Версальско-Рижской? Эти вопросы правомерны по истечении ста лет после заключения мира между Второй Речью Посполитой с одной стороны и Советской Россией и ее формальными союзниками, советской Белоруссией и советской Украиной, — с другой.
Понимание европейской политики межвоенного периода невозможно без учета положений Рижского мира и его последствий. Уже по одной этой причине термин «Версальско-Рижская система» значительно лучше передает политические условия , а также международно-правовые основы европейского порядка, действовавшего в 1918-1939 годах. Автор понятия «Версальско-Рижская система» — Анджей Новак, один из самых выдающихся экспертов по польско-большевистской войне 1919-1921, автор монографии «Польша и три России».
Противоречивое значение мирного договора
Поскольку Советская Россия оспаривала версальский порядок , именно Рижский мир утверждал пролетарское государство в европейской политике. 15 марта 1923 года Совет послов Антанты признал польско-советскую границу, определенную в Рижском договоре, что, по сути, завершило процесс формирования границ новой политической системы в Европе. Это решение Совета символически восстанавливало системную связь России с ключевыми политическими институтами нового европейского порядка, которая была разорвана в результате заключения большевиками сепаратного мира с Германией в Брест-Литовске в марте 1918 года.
Впрочем , Рижский договор имел с Брестским миром много общего. При анализе внешней политики большевиков, а в особенности при попытках поиска общих закономерностей и правил, руководивших стратегической мыслью Советской России, следовало бы рассматривать оба договора вместе. Именно как единое целое они определили ход истории в Центральной и Восточной Европе, а также внешнюю политику Советской России в большей степени, чем это принято считать.
Рижский мир обеспечил многим народам Центральной и Восточной Европы время , необходимое для построения собственной государственности.
Эти почти два десятилетия суверенитета предоставили историческое доказательство того , что бывшие провинции Российской империи в состоянии функционировать самостоятельно и развиваться быстрее, чем увлеченная коммунистическим экспериментом Россия.
К этой традиции эстонцы , латыши, литовцы, поляки, финны, а в определенной степени даже белорусы и украинцы смогли обратиться в конце ХХ века, когда дезинтеграция советской империи вновь дала им шанс получить государственный суверенитет. В этом смысле Рижский мир позволил осуществить стремления народов Восточной Европы к самоопределению и предоставил время, необходимое для укрепления их государственной традиции. Управляемая большевиками империя вынуждена была принять эти стремления. Конечно, они уже сделали это ранее, как раз в Брестском договоре: тогда они признали субъектность Украины, а также отделение от России балтийских народов. Впрочем, политическое значение этого решения вызывает сомнение из-за известного нам сегодня подлинного отношения большевиков к положениям Брестского договора.
Ленин называл мирный договор с Германией передышкой и приравнивал его к Тильзитскому миру. Он ссылался на тогдашнюю российскую традицию трактовать договор 1807 года как маневр царя Александра I , имевший тактический и временный характер. Гораздо большее значение, однако, имело то, что, приняв в Брестском договоре субъектность Украины, Латвии, Эстонии и Литвы, большевики одновременно разорвали политическое единство с державами Антанты. Рижский договор — хотя в Москве он также считался соглашением, имевшим исключительно временное значение, — это утраченное единство восстанавливал. Тем самым он вновь интегрировал Советскую Россию в новую европейскую политическую систему, хотя ее положение в этой системе по-прежнему оставалось неравноправным.
Встреча советской и польской делегаций в Риге , 1920. Источник: ВикипедияПринимая положения Рижского договора , Советская Россия соглашалась на отделение бывших провинций Российской империи. Тем самым она подчинялась силам истории, склонившим авторов Версальского договора к тому, чтобы признать историческую необходимость выделения из германской и австро-венгерской империй новых государственных субъектов и учесть чаяния чехов, словаков, поляков, хорватов, финнов, эстонцев, латышей и литовцев при попытках начертить новую политическую карту Европы. Таким образом, идея самоопределения наций начинала преодолевать этос империи также и в России. Окончательно она одержала над ним верх лишь семь десятилетий спустя.
Поэтому , с точки зрения исторического процесса, Рижский договор сыграл не последнюю роль в прерывании российской имперской традиции.
В то же время , для белорусов и украинцев, которые тогда предпринимали первые попытки завоевания независимости, Рижский договор может служить символом краха этих стремлений.
Так что не следует двигаться дальше , не задумавшись над схожестью значения Рижского договора и Андрусовского перемирия 1667 года, Согласно этому договору Украина была разделена на левобережную, которая отошла России, и правобережную, которая осталась в составе Польши. то есть на то , что договор был де-факто соглашением о разделе Беларуси и Украины между двумя их сильными соседями.
Кроме того , у нас по-прежнему нет ответа на вопрос: предоставила ли бы история хоть немного больше возможностей этим двум народам, если бы польско-советская граница уже в 1920 или 1921 году была проведена иначе? Например, если бы были приняты предложения, представленные 11 июля 1920 года в знаменитой ноте лорда Керзона, или, напротив, если бы граница прошла восточнее и в пределах Второй Речи Посполитой оказался Минск, что в ходе переговоров на тему прелиминарного [предварительного] мирного договора в Риге в октябре 1920 года было достижимо для польской стороны?
Трудный путь к самоопределению наций
Идея права наций на самоопределение и ее распространение в ходе Первой мировой войны не были капризом великих держав или диверсионной по отношению к Центральным державам концепцией выдающихся аналитических умов Антанты , вроде окружения лондонского еженедельника The New Europe. Не было это и продуктом идеалистической натуры президента США Вудро Вильсона. Напротив, это был плод длительного исторического процесса, уходящего корнями глубоко в эгалитарные лозунги французской революции. Поэтому Рижский договор также можно интерпретировать как важный элемент адаптации России к новым историческим условиям, ставшим следствием «пробуждения народов Европы», включая и те, что населяли Российскую империю.
Подобно тому , как в XIX веке идея гражданского равенства завершила эпоху абсолютной монархии, так следующее столетие принесло победу идее равного права наций на самоопределение, положившую конец концепции «концерта великих держав» и всемогущества империй. В конечном счете, все европейские империи, не исключая Советского Союза, пали не столько вследствие впечатляющих военных неудач, сколько в результате распространения убеждения о том, что установление мира во всем мире невозможно без уважения права народов на свободу. Конечно, как и в случае продвижения идеи свободы личности, это был длительный процесс, охвативший почти целое столетие, полный горячих дебатов на тему диапазона применимости принципа самоопределения наций, случаев регресса и попыток силового противодействия стремлениям народов, оказавшихся в итоге безрезультатными.
Конфликты были неотъемлемой частью этого процесса. Ведь , если границы свободы личности определяла, понятным для целых сообществ образом, свобода другого человека, то установить предел стремлениям наций к самоопределению было значительно труднее. Идеи, в отличие от права собственности, не знают границ. Следовательно, конкуренция между самосознаниями различных наций неуклонно должна была привести к спорам о земле, а значит — о территории и ее границах.
Проблему усложнял тот факт , что свободное право индивида находить связь с более широким национальным сообществом проторило себе путь к общественному сознанию раньше, чем принцип самоопределения наций.
На пороге ХХ века признавалось , что человек может ощущать себя чехом, хорватом, французом, немцем, словаком, сербом, поляком, венгром, итальянцем или евреем, а также финном, эстонцем, литовцем, латышом или русином либо белорусом, при условии, однако, что его индивидуальное ощущение национальной идентичности не ставит под вопрос его принадлежность к империи. Другими словами, этой империи не грозила потери части территории, либо, в экстремальном случае, дезинтеграция. Это была первая, наиболее традиционная граница, которая устанавливалась для свободолюбивых устремлений наций.
Подписание договора , 1921. Источник: ВикипедияВторую границу обозначал системно неразрешимый конфликт двух способов толкования самого понятия нации , что переносилось и на понимание права на самоопределение. Сообщества, обладавшие государственностью или хотя бы ее традицией, располагавшие широко известной, более высокой культурой, рассматривали в качестве своей национальной территории — на которой должно было реализовываться право на самоопределение — также земли этнически чуждые либо полиэтничные, но исторически, политически и культурно связанные с территорией, считающейся исконной (например, французской, польской или русской). Кроме того, у «государствообразующих наций» не было сильных возражений против признания членами своих национальных сообществ лиц иного этнического происхождения, а высказывания Эрнеста Ренана, выдающегося французского публициста, который в 1882 году говорил в Сорбонне, что нация — это ежедневный плебисцит, находили отклик у немалой части их элит. Иначе обстояло дело в случае сообществ, основывавших свое национальное сознание на принципе этнонационализма, отождествляя само понятие нации с этнической группой, а такие сообщества представляли собой, к примеру, украинцы или белорусы. Для них были неприемлемы слова Ренана, а принцип, что этнические границы являются границами национальными и потому должны совпадать с политическими кордонами, становилось неоспоримым.
Последний предел для национальных чаяний составляли опасения относительно способности новых государственных организмов к самостоятельному функционированию. В период формирования европейского порядка после Первой мировой войны большинство приведенных замечаний высказывалось в адрес всех вновь созданных государств.
Были ли у Польши поддержка Запада?
С ноября 1918 года процесс верификации прав и стремления наций к самоопределению происходил , главным образом, в Париже, где продолжалась работа над мирным договором, конституирующим новый европейский порядок.
Хотя его главные архитекторы намеревались распространить эту политическую конструкцию на весь континент , они были не в состоянии полностью осуществить свои планы.
В Восточной Европе новый порядок формировался независимо от проходивших в Париже переговоров. В большой степени это произошло в результате создания политического вакуума в этой части континента после большевистского переворота в России.
Среди союзников решающим голосом по вопросам Восточной Европы должна была обладать Россия , враждебно относившаяся к идее самоопределения наций. В Петрограде справедливо полагали это направление мысли опасным для империи. В то же время, когда в 1918-1919 годах приходилось принимать решения о новой политической форме Европы, о границах вновь возникших в Центральной и Восточной Европе государств и способах ослабления германской угрозы, Россия молчала, не в силах заговорить. Ее раздирала гражданская война, в которую включились державы победившей Антанты. С одной стороны, их вооруженная интервенция на стороне защитников старого режима против варварского правления большевиков затрудняла реализацию стремлений России к уважению ее интересов в процессе создания нового порядка. С другой стороны, опасность «переливания» большевизма в Европу привела к возникновению общности интересов во взаимоотношениях между Лондоном, Парижем и Берлином, что было нечастым явлением на рубеже 1918 и 1919 годов. Общее стремление европейских держав сдержать большевиков на восточных рубежах Европы сильно коррелировало как с амбициями формирования нового европейского порядка таким образом, чтобы обеспечить ему стабильность и безопасность (то есть в максимально возможной степени учесть стремления к самоопределению многих малых народов), так и с польскими усилиями по восстановлению своей государственности.
С разрешения Германии и даже в соответствии с ее волей , в Варшаву в ноябре 1918 года прибыл Юзеф Пилсудский , сразу же приступивший к организации государственных структур Польши, возрожденной после 123 лет разделов. С точки зрения Берлина, они должны были заменить немецкую военную администрацию, так называемый Обер-Ост, и тем самым дать возможность вывода из Восточной Европы немецких войск, необходимых для стабилизации ситуации в Германии, где могла разразиться революция. В свою очередь, действовавший в Париже Польский национальный комитет добивался от держав Антанты отправки в Польшу сильного экспедиционного корпуса, который должен был бы поддержать еще только формировавшиеся польские вооруженные силы при передаче им антибольшевистского фронта от Обер-Оста. Таким образом должен был появиться общий барьер для защиты Европы от большевистской экспансии. Державы Антанты не могли выполнить это польское требование, тем более они стремились создать из польского государства щит перед большевистской угрозой.
В феврале 1919 года Юзеф Пилсудский направил с миссией в Бухарест доверенного офицера , задачей которого было предпринять попытку координации антибольшевистского военного сотрудничества между Польшей и силами Антанты.
Эмиссаром был пехотный майор Юзеф Бек — впоследствии один из ближайших соратников Пилсудского и министр иностранных дел Второй Речи Посполитой. Его миссия закончилась неудачей.
Ясно одно — у коалиции сегодня нет сил , чтобы провести на востоке <…> решительную операцию против большевиков. Генерал Б[ертло] первоначально приехал сюда с готовым планом антибольшевистской операции. Однако в настоящее время, вследствие положения дел в Париже, эта операция приостановлена. Из-за невозможности отправить войска на восток они изо дня в день пытаются решать здешние вопросы дипломатическим путем. В Украину и украинцев они не верят, считая всех их разновидностью большевиков, но не имея возможности их победить, болтают с ними. <…> Summa summarum: теоретическая благосклонность у нас, безусловно, есть, но ее практическое значение очень слабо.
Возрождавшаяся Польша была слабым организмом. Экономику всех трех разделов разорили военные действия , многократно прокатывавшиеся через польские земли в ходе Первой мировой войны; царил голод, бушевали эпидемии гриппа, дизентерии и тифа. Польское государство в огромной степени зависело от поддержки Антанты — начиная с продовольственной помощи и военных поставок и заканчивая политическими решениями.
Спорные земли
Среди наиболее сложных вопросов , которые нужно было решать, находилась проблема границ. Польша именно «возрождалась», или — как тогда выражались, обращаясь к сильной традиции польского романтизма XIX века, — «воскресала из мертвых». Поэтому для большей части польского общества исходной точкой были восточные границы Польши на момент, когда ее уложили в гроб в XVIII веке. У политических элит был на этот счет гораздо более рациональный взгляд, ведь они быстрее поняли неотвратимость процессов, произошедших на восточных землях бывшей Речи Посполитой в течение предшествующих ста лет, и потому иначе подходили к вопросу формирования польской позиции по вопросу восточных границ.
В польском обществе сталкивались тогда две концепции , принципиально различные и противоречившие друг другу. Одной из них была федералистская концепция, представленная левыми партиями и поддерживаемая Начальником государства. Начальник государства — официальная должность, существовавший в 1918-1922 годах. Все это время ее занимал Юзеф Пилсудский. В ней решение вопроса польских границ на востоке виделось через создание нескольких связанных с Польшей демократических республик , а именно украинской, белорусской и литовской, охватывающих эти исторически связанные с Польшей народы в их этнографических границах. Второй была концепция парижского Польского национального комитета, отсылавшая к границам после первого раздела, а затем модифицированная до гораздо более скромных границ <…>. Основой этой концепции был диапазон польской стихии и ее влияния. Это была «линия равновесия» между той частью польского населения, которая вынуждена была остаться вне границ государства, и чужеродными элементами, которые должны были оказаться в его границах.
В обращении к народу , выпущенном в ноябре 1918 года, правительство Енджея Морачевского декларировало, что отношение польского государства к соседям будет основано «не на насилии или захватнических стремлениях , но на терпимом уважении общих интересов, полюбовном решении спорных вопросов». Далее правительство заверяло: «Мы не хотим доводить преходящие пограничные споры до неотвратимой борьбы соседних народов , веря, что демократии Польши, Литвы, Беларуси, Украины, Чехии, Словакии, Венгрии и Германии найдут выход для установления сосуществования свободных и равноправных народов».
В то же самое время Юзеф Пилсудский в инструкции для своих эмиссаров , направлявшихся в Париж, высказывался в другом ключе:
Мы хотим добрососедских отношений с Россией. Дружественное устройство этих отношений тем легче , что экспансия обоих народов идет в восточном направлении. Разрушенная, истощенная кровопролитием Россия неспособна к экспансионному возвращению на запад. Поэтому, не отбирая у России никаких ее собственных земель, а в особенности не посягая ни на какие ее сельскохозяйственные богатства, Польша должна обеспечить себе достаточную территорию для собственной экспансии, а также установить удобную и долговечную государственную границу на востоке. <…> Восточная граница Польши должна <…> предоставлять прикрытие для прямой железнодорожной линии из Вильно через Ковель до Львова <…>, то есть как минимум Польша должна иметь в своих руках железнодорожную линию Дрогобыч — Львов — Пинск — Лунинец — Барановичи — Вильно. Таким образом, России уступаются все плодородные территории <…>, а сами мы берем опустошенные земли, восприимчивые к нашему сильному колонизационному материалу.
Однако Россия , с которой Пилсудский надеялся установить добрососедские отношения, должна была прежде освободиться от большевизма. Именно в нем он усматривал наибольшую угрозу для слабой, возрождавшейся польской государственности. Призрак большевизма был для нее, с одной стороны, наибольшей угрозой, как внешней, так и внутренней, но с другой — единственным сильным козырем в европейской политике.
Угроза большевизма могла поставить под вопрос само существование польского государства , но вместе с тем — пока она существовала и насколько воздействовала на воображение политических лидеров победивших стран Антанты — она усиливала позицию Польши в игре за ее стратегическое значение и территориальное расширение на востоке. Парадоксально, но именно эта угроза делала такую игру вообще возможной для Пилсудского.
По той же причине власти в Варшаве с самого начала избегали установления каких-либо отношений с большевиками. Они не направили им ноту о провозглашении польского государства , что, вероятнее всего, послужило советским властям предлогом для занятия польских дипломатических представительств в Москве и Петрограде, а также заключения под стражу их персонала. Правительство Морачевского решительно протестовало, а до момента освобождения дипломатов считало отношения с большевистской Россией разорванными. Тем не менее, однако, следует помнить, что их установление никоим образом не могло быть в польских интересах, и вопрос о польско-российской границе отнюдь не был главной причиной этого.
В свою очередь , «новая возрожденная Россия», представляемая генералом Деникиным и адмиралом Колчаком, искала союзников для борьбы с большевиками. По тактическим причинам она готова была заключить антибольшевистский союз с возрождавшейся Польшей.
В августе 1919 года Деникин заверял специального эмиссара Пилсудского , что «новая Россия» будет проводить в отношении Польши политику дружбы и сохранять жесткую позицию относительно Германии.
...возрождающая Россия искренне расположена к возрождающейся Польше , [об этом] свидетельствует хотя бы акт добровольного отказа от польских земель в 1917 году, добровольного согласия на их отделение, чтобы исправить прежние ошибки России. Это первый подобный случай в истории. <…> Немцев нужно принуждать к возврату Познаньского воеводства и Силезии, нужно выдирать это у них из глотки.
По поводу польских границ генерал Деникин отмечал , что не может самостоятельно решать эти вопросы. Тем не менее, он заявлял, что «при проведении этой границы должны быть учтены этнографические , исторические факторы, наконец, обоюдное удобство для соседних государств и все то, что будет им гарантировать прочные дружественные отношения». Однако Деникин весьма решительно очертил пределы дружественности новой России — ими были украинские земли. Какая-либо польская помощь для атамана Петлюры , поддержка стремлений украинцев к отделению от России и самоопределению должны были бы считаться враждебным актом по отношению к новой России. Деникин категорически предостерегал эмиссара Пилсудского: «Кто с Петлюрой — тот против возрождающейся России , тот ее подрывает!»
Итак , вопрос отношения к проблеме самоопределения Украины была для белой России красной линией, которая обуславливала возможность антибольшевистского сотрудничества с Польшей. То есть, с точки зрения Деникина, перспектива отделения «малороссийских губерний» от остальной территории страны была не менее опасна, чем окончательная победа большевиков. Белая Россия в вопросе украинской государственности занимала определенно более жесткую позицию, чем Россия красная.
Парадоксы политики большевиков
Большевики не только по тактическим причинам склонны были признать национальные чаяния украинского народа , если бы он согласился пойти вместе с ними под красным знаменем. На рубеже 1918-1919 годов Ленин употреблял термин «временно независимая Украинская Советская Республика» и внушал своим соратникам необходимость сохранять «величайшую осторожность» в отношении национально сознательных украинских рабочих масс, а своим функционерам рекомендовал учить украинский язык.
Убежденность во временном характере суверенитета украинской и белорусской советских республик позже нашла свое выражение и в Рижском договоре. Однако Ленин ошибался , полагая, что революционный советский интернационализм можно будет примирить с растущим национальным сознанием белорусов и украинцев и стремлениями этих народов к государственной обособленности. Даже тактическое признание ее большевиками укрепляло отличное от российского национальное сознание населения обеих этих советских республик, а также их стремления иметь собственные суверенные государства.
Поэтому , как это ни парадоксально, тот факт, что формально подписантами Рижского договора стали советская Белоруссия и советская Украина (хотя текст договора на украинском языке составил Леон Василевский, польский политик и дипломат, бывший министр иностранных дел), символизировал юридическое признание отдельности обоих народов и имел значение для процесса дальнейшего укрепления их национального сознания. Исторический процесс государственного строительства оказался сильнее идеологических установок. Ведь одной из главных причин распада советской империи в конце ХХ века как раз были всё усиливавшиеся стремления входивших в его состав народов к созданию собственных независимых государств.
Слабость польской государственности , а также признаки возможности вспышки революции в Германии побуждали Ленина и его соратников задуматься о переносе пламени революции на Запад.
Большевики считали Польшу хрупкой «перегородкой» , отделявшей русскую революцию от немецкой. Соединение этих двух стихий создавало возможность для советизации всей Европы.
Первым сигналом , который мог свидетельствовать о перемене отношения большевиков к территориальному статус-кво в Восточной Европе, возникшему в конце Первой мировой войны, было аннулирование Брестского мира 13 ноября 1918 года. На практике это решение означало изменение позиции Советской России, которая до того времени осуждала разделы Польши и их территориальные последствия. В своем постановлении Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет Советов (ВЦИК) призывал трудящиеся массы бывших провинций Российской империи: Финляндии, прибалтийских государств, Украины, Крыма и Кавказа к самоопределению, одновременно предлагая «пролетарский союз» России, Германии и Австро-Венгрии. Лозунг самоопределения наций был заменен лозунгом о самоопределении трудящихся масс. Советское правительство заявляло, что будет бороться против попыток восстановления власти капитала в Центральной и Восточной Европе.
После аннулирования Брестского мира большевики начали формирование польских (и литовских) ударных батальонов , предназначавшихся для «поддержки революции в Польше». Одновременно части Красной армии, действуя согласованно с командованием Обер-Оста, продвигались по пятам за отходившими немецкими войсками, а польские попытки противодействовать этой процедуре, то есть убедить европейские державы принудить Германию к сотрудничеству с целью совместного создания антибольшевистской преграды, закончились неудачей. Поэтому конфронтация польских и большевистских устремлений была лишь вопросом времени.
5 января 1919 года в Вильно Красная армия столкнулась с отрядами польской самообороны (регулярные части Войска Польского не были пропущены в город немецкими войсками Обер-Оста). В Варшаве попытку Красной армии занять Вильно сочли актом начала агрессии. Схватка за Березу-Картузскую 14 февраля 1919 года послужила началом полномасштабной польско-советской войны , завершившейся мирным договором, подписанным в Риге 18 марта 1921 года.
Польские историки говорят о «нападении» большевиков на Кресы Кресы (также Восточные Кресы, Kresy Wschodnie, от польского слова «крес» — граница, конец, край; буквально «восточная окраина») — польское название территорий нынешних западной Украины, западной Беларуси и Литвы, входивших в состав Польского государства. так , будто бы они принадлежали Польше. Советские историки, а в последние годы и некоторые российские, говорят о «польских агрессорах» так, будто Кресы принадлежали Советской России. Обе позиции безосновательны. В 1919 году Кресы не «принадлежали» никому, разве что местному населению, у которого ни поляки, ни Советская Россия никоим образом не могли спросить о его мнении. Правда состоит в том, что большевики первыми двинулись на Обер-Ост, сформировав 16 ноября 1918 года Западную Армию, которая заняла Минск и Вильно, прежде чем польские войска успели предпринять какие-либо шаги. <…> Так или иначе, в результате эвакуации немецких войск возник вакуум, в который самовольно вторглись польские и советские части.
Однако на этот вопрос можно взглянуть несколько иначе , а именно отметить, что как Советская Россия, будучи правопреемницей Российской империи, так и возрождавшееся польское государство, признававшее разделы недействительными ex tunc, c самого начала (лат.) имели свои резоны , обосновывавшие их территориальные претензии. Из того факта, что советская сторона не признавала за державами Антанты права принимать решения по вопросам границ Советской России (а само это понятие вплоть до августа 1920 года большевики зачастую признавали идеологической ересью), следовало, что польско-советский конфликт становился неизбежным.
Судьба Версальского договора
Итак , война была, с одной стороны, неминуемым следствием политических процессов, происходивших на рубеже 1918-1919 годов в Центральной и Восточной Европе (конфликта соперничавших устремлений и политических проектов, лишь до времени замедляевшихся присутствием немецких войск Обер-Оста), а с другой — результатом фактического отсутствия у держав Антанты инструментов для эффективного воздействия на ситуацию в Восточной Европе и первоначальной незаинтересованности в ее проблемах. Внимание держав было сосредоточено, скорее, на развитии ситуации на Рейне, Шпрее и Дунае. Правда, они приписывали себе компетенцию в решениях по поводу нового порядка на всем континенте, но их надежды распространить политическое верховенство на его восточную часть не были основаны на реальной силе.
В результате функционировавшая в условиях перемирия с Германией временная политическая система была явно незамкнутой. Единственным инструментом , при помощи которого Антанта могла ее замкнуть, была Польша.
Однако для того , чтобы контролировать ее политический потенциал и использовать его для эффективной реализации своих решений, необходимо было вовлечение Польши в сеть политических взаимосвязей. Такую возможность предоставляли Антанте несколько факторов. Во-первых, роль распорядителя в польско-германских вопросах, во-вторых, роль арбитра в спорах между Польшей и другими ее соседями: чехами, литовцами , украинцами, в-третьих, функция единственного источника снабжения для молодого польского государства. В зависимости от потребностей и текущего хода событий использовался один либо несколько доступных средств давления на польские власти, чтобы склонить их к принятию точки зрения держав Антанты.
10 сентября 1920 года в инструкции , разработанной в связи с начинавшимися польско-большевистскими переговорами о предварительных условиях мира, польский министр иностранных дел Евстафий Сапега писал:
Версальский договор , оставляющий за державами окончательное урегулирование проблемы Гданьска и Верхней Силезии, поставил Польшу в самое жалкое положение из всех европейских стран, поскольку нерешенные вопросы могут быть использованы Союзниками и уже используются Англией для шантажа против Польши.
Положение Польши лишь немного облегчалось тем , что по многим вопросам взгляды держав Антанты все же достаточно расходились, а различия в интересах между ними вызывали неопределенность совместной позиции. Время от времени это давало польским политикам возможность маневрирования и ослабления неудобного корсета давления. По причинам, приведенным выше, Польша, которая соседствовала с двумя державами, оспаривавшими новый европейский порядок, еще до заключения Версальского договора представляла собой самое слабое его звено. В этом отдавали себе отчет как в Варшаве, так и в Париже, Лондоне, Берлине, а также в Москве.
Чуть ли не на следующий день после поражения в Варшавской битве , 22 сентября 1920 года, Ленин так объяснял советские мотивы в войне с Польшей:
Современный империалистический мир держится на Версальском договоре. Победив Германию , решив вопрос, которая из двух всемирных могущественных групп, английская или германская, будет распоряжаться судьбами мира на ближайшие годы, империализм закончил Версальским миром. У них нет другого закрепления всемирных отношений, как политических, так и экономических, кроме Версальского мира. Польша — такой могущественный элемент в этом Версальском мире, что, вырывая этот элемент, мы ломаем весь Версальский мир. Мы ставили задачей занятие Варшавы, задача изменилась и оказалось, что решается не судьба Варшавы, а судьба Версальского договора.
Польские политики тоже осознавали , что долговечность Версальской системы в большой степени обусловлена существованием независимой Польши. Александр Скшиньский, один из самых выдающихся министров иностранных дел межвоенного периода, повторял, что «в руках Польши находится ключ к европейской безопасности — любая комбинация , которая попыталась бы его игнорировать, заранее была бы обречена на полную неудачу». В другом случае Скшиньский заявлял , что «Версальский договор — это существование Польши».
В сентябре 1920 года его предшественник на посту министра князь Евстафий Сапега следующим образом объяснял значение Версаля и независимой Польши в концепциях французской внешней политики:
Франция осознает большевистскую опасность для всей Европы <…> сохранение Договора в силе — это краеугольный камень французской политики. <…> Отсюда весьма искреннее стремление создать из Польши сильного союзника , а поскольку события последнего времени показали, что Польша пока еще не представляет собой непобедимую военную силу, перестраховка через поддержку мысли о возрождении России. Кажется, что, помимо надежд, возлагаемых на Польшу, и помимо искреннего желания создать из нее державу, все же преобладает мысль о воскрешении сильной России, независимой от немцев, которая взяла бы на себя прежние обязательства, оставаясь в то же время в хороших отношениях с Польшей. <…> с учетом большевизма в России, у Польши должна быть на востоке хорошая оборонительная линия.
***
Версальская система не могла бы существовать без независимой Польши. В свою очередь , Советская Россия без заключения мира с Польшей не имела бы шансов восстановить связи с Европой и вырваться из политической изоляции.
Как говорил в Риге Адольф Иоффе , глава советской делегации на мирных переговорах: «Если бы мы хотели , мы бы просто могли сдуть такие государства, как Эстония и Латвия, с карты Европы, однако мы этого не делаем, чтобы показать всей Европе, что с Советской Россией можно подписать мир и считаться с ее обязательствами». Конечно , события 1939-1940 годов показали истинную цену этим декларациям.
Однако это не меняет сути дела — Рижский договор был элементом , который обуславливал существование установленного после Первой мировой войны европейского порядка. Он определял его границы и дополнял управляющие им нормы, будучи одновременно полностью интегрированным в системные институты. Еще и поэтому следует признать полностью обоснованным использование термина «Версальско-Рижская система» для определения политического порядка, господствовавшего в 1918-1939 годах в Европе.
Вне зависимости от этого , не следует забывать, что Рижский договор подчинял управляемую большевиками Россию неотвратимому историческому процессу обретения государственной субъектности все большим числом европейских народов. Возможно, с нынешней перспективы будет легче по достоинству оценить роль и значение этого мирного договора.
Перевод Владимира Окуня
Статья была опубликована в книге «Zapomniany pokój. Traktat ryski – Interpretacje i kontrowersje 90 lat później» (ред. Славомир Дембский)
