Володя довольно поздно начал путешествовать по свету, концертировать за рубежом. Но именно эти поездки позволяли ему перевести дух, затосковать — даже и по тому, что он ненавидел на своей родине. Ибо есть такая тоска — по тому, что ненавидишь в самом себе или в своей стране. Иные художники без этого ощущения просто гибнут. И кто знает, быть может, эта борьба с постоянно отрастающими головами гидры или с ветряными мельницами так и должна длиться без конца.
Заграничные поездки Высоцкого стали возможны лишь после того, как президент Франции Помпиду побывал в СССР и Марина упросила кого следует — в своей книге она описывает эти драматичные усилия, — чтобы ее мужу разрешили выезжать за границу. С тех пор он часто ездил в Париж, к Марине.
Как и я, он не любил летать самолетом. И очень любил водить машину. Как известно, путь из Москвы в Париж ведет через нашу страну. Володя очень любил Польшу. Больше чем любил. В его любви к Польше было что-то от глубокого восхищения, изумления. Я знаю точно, это была не просто вежливость. Поклонникам Высоцкого известна анкета, которую он заполнил еще весьма молодым человеком. На вопрос, какую страну он любит более всего — разумеется, после России, любимой отчизны, — он без колебаний ответил: Польшу. Среди композиторов самым близким он считал Шопена.
Знаешь, Маринка, внимательный слушатель найдет в его песнях немало намеренных полонизмов и польских реалий. Ты рассказывала мне, как Володя впервые приехал в Варшаву...
Они рассчитывали провести у меня день или два и ехать дальше. Но несколько запоздали, заблудились. Случайно выбрались к Силезско-Домбровскому мосту и должны были пересечь Вислу в том месте, с которого открывается самый прекрасный вид на Старе Място. Володя остановился, вышел из машины, сошел вниз, на пляж. Очень долго смотрел на Старувку и на клочке бумаги начал что-то записывать. Там, на пляже. Когда они добрались до меня — я жил тогда на улице Драгунов, рядом с Лазенковским парком, — он прямо с порога объявил: «Я начал писать песню». Это были «Дороги... дороги...»
***
Володя не расставался со своей гитарой. Но однажды, к моему удивлению, он приехал в Польшу без нее. Оказалось, что на границе советский таможенник заявил: «Высоцкий, ваша гитара нам слишком дорога». И ему пришлось оставить ее в камере хранения! Надо полагать, чиновник не мог позволить Высоцкому где-то там, неизвестно для кого, концертировать. Вероятно, он предположил, что если его начальство узнает о каком-то нелегальном концерте в дружественной Польше, то ему, таможеннику, будет вменена в заслугу попытка этому воспрепятствовать, не выпустив за границу знаменитую семиструнку Высоцкого. Впрочем, один Бог знает, о чем думал этот человек. Может быть, он так любил эту гитару и она столько для него значила, что он просто боялся, как бы Володя где-нибудь по дороге не сломал ее или не потерял.
Разумеется, мы немедленно нашли Высоцкому другую гитару. Правда, шестиструнную, но все-таки. Володю не нужно было долго уговаривать, импровизированный концерт состоялся в отеле «Мазовецкий», в Лодзи.
***
Я нечасто видел слезы на глазах у мужчин. На концертах Высоцкого это случалось всегда. И у всех нас бегали мурашки по спине. Это было нечто необыкновенное.
Чаще всего я слышал, как он пел для поляков. Он отдавал себе отчет в том, что мы понимаем не все слова, и потому перед каждой песней рассказывал, о чем будет петь. Так было и тогда, когда я привел к нему весь Национальный театр во время наших гастролей в Москве.
Мы пришли на Малую Грузинскую, где жил Володя. Он приготовил для нас великолепный, щедро заставленный стол: лососина, икра, грибы, водка... На этот раз не было Марины и провианта от парижских армян. Москва не Париж: даже Высоцкий, перед которым распахивались двери всех магазинов и ресторанов (я думаю, он и представить не мог, что для него не найдется, скажем, осетрины или свободного столика), потратил целый день на подготовку такого приема.
Квартира Володи состояла из небольшой, современно обставленной гостиной, уютной спальни с широким ложем и маленького кабинета, заставленного антикварной мебелью. И небольшой кухни, похожей на кухни в польских блочных домах. Повсюду была видна рука отсутствующей Марины, везде царил образцовый порядок. Я полагаю, в этом была заслуга и мамы Володи. Что касается меня, то без постоянного надзора женщины, которая, прилагая титанические усилия, прибирала бы за мной, я замусорил бы любую квартиру до предела.
Концерт на Малой Грузинской состоялся, разумеется, в гостиной. И на этот раз многие слушатели включили магнитофоны. Высоцкому это не мешало. Совсем наоборот. Он отдавал себе отчет в том, что благодаря этому появляются записи, которые кружат затем по всей стране.
Это не мы выдумали «самиздат». Русский, в особенности записи песен Высоцкого, был весьма специфичен: «магнитиздат» доходил до чекистов и воров, партийных чиновников и диссидентов, студентов и крестьян, профессоров и солдат. До всех, готов поклясться. Чекистам записи нравились до такой степени, что в очередную, кажется, пятьдесят пятую годовщину образования ЧК-НКВД-КГБ они обратились к своему тогдашнему руководству с просьбой пригласить на торжественное собрание Высоцкого. И, кстати сказать, предложили ему огромный гонорар. Высоцкий, ясное дело, вызов принял. Как Адам Михник, он верил, что каждого можно изменить.
***
«Человека из железа» я впервые смотрел в Каннах. Это было меньше чем через год после рождения «Солидарности». Анджей Вайда сделал этот фильм, как известно, очень быстро. Марина сидела рядом со мной. Когда в последних эпизодах фильма Кристина Янда запела с такой же экспрессией, как Володя, Марина зарыдала. А через мгновенье сказала: «Господи, и Володя этого не дождался, не видит, что в Польше делается».
Но в каком-то смысле он был с нами, он принимал участие в тех необыкновенных событиях. В 1981 году я участвовал в Фестивале запрещенной песни. Может быть, и потому, что не забыл слова, которые шепнула мне Марина в темном кинозале.
Фестиваль в большом зале «Оливии» организовала гданьская «Солидарность». Съехались барды со всей Польши. Среди них — Яцек Качмарский, Анджей Гарчарек, Мачей Зембатый и многие другие. Мне поручили вести это мероприятие, а также объявить результаты конкурса. Больше всего мне понравилась песня Качмарского, но победила другая — невысокой пробы, обращенная к самым примитивным политическим инстинктам: «...и по жопе, нависшей над Польшей, дать пинка, какой бы красной она ни была...» Вердикт, несмотря на всю его несуразность, был все же понятен, ибо это был период усилившихся антисоветских настроений. Я вышел и сказал:
— Господа! Поскольку в этом зале царит полная демократия, я, ваш конферансье, не обязан соглашаться с гласом народа. Лично мне больше всего понравилась другая песня, не скажу, какая, — тут часть публики одарила меня аплодисментами, выражая согласие. — Вердикт уже вынесен, — продолжал я, — но я не могу под конец фестиваля не поделиться с вами своими размышлениями. Несомненно, эти великолепные — во всяком случае, некоторые — поэты, барды, поющие под гитару свои стихи, вполне оригинальны. Но их литературная и эмоциональная родословная ведется от знаменитых русских певцов и поэтов. Прежде всего от Булата Окуджавы, а в последнее время — от Владимира Высоцкого, который становится все более известен в Польше. К сожалению, он уже год как умер. Думаю, если бы он был жив и если бы получил визу в Польшу, в чем я не слишком уверен, то его выступление достойно увенчало бы этот фестиваль. Он умер, проблем с визой больше нет. Так дадим ему духовную визу! Я хотел бы закончить нашу встречу песней в его исполнении…
По моей просьбе в зале выключили свет. В темноте один-единственный прожектор осветил одинокий микрофон. И раздалась знаменитая «Охота на волков». Володя пел, а я смотрел, как все медленно-медленно встают с мест. Вот так Владимир Высоцкий принял участие в нашем празднике.
***
После гастролей «Таганки» в Варшаве состоялся прощальный банкет. У Володи уже не было сил петь, хотя все его очень просили. На следующий день он улетел в Париж и только оттуда вернулся в Москву, хотя был обязан послушно, вместе со всей труппой отправиться домой сразу. Но он уперся: нужно в Париж, обязательно, к Марине, словно боялся, что может ее уже никогда не увидеть. Просил помочь ему. Благодаря людям из нашего «Пагарта» удалось устроить ему место в самолете. Я провожал его и Любимова, который летел в Будапешт, до самого трапа. Мы чувствовали: что-то висит в воздухе, приближается нечто решающее и для нас, и для наших стран. Мы махали друг другу, пока Володя не исчез в дверях самолета. Вот так же долго и старательно прощался со своими гостями в Стависко Ярослав Ивашкевич известный поэт, прозаик и драматург, чье имение было важным местом встреч польских литераторов в последние месяцы жизни.
Любимова мне довелось увидеть через пару лет в Вене, в его вынужденной эмиграции. Володю — больше никогда. Из Парижа он еще успел вернуться в Москву, и там — наверно, все-таки лучше, что именно там, — умер.
Только тогда все поняли, что потеряли, в том числе и те, кто недооценивал его при жизни. Когда он ушел, сердца миллионов людей замерли в отчаянии — не только его русских слушателей, но и тех, кто хотя бы раз слышал его.
***
В январе девяностого Марина писала мне:
Дорогой Даниэль, брат мой. Как мне грустно сегодня. Володе исполнилось бы 52 года. Он был бы в расцвете лет. Он был бы готов объезжать коней. Издеваться над торгашами. Биться за правду. Как нам его не хватает! Как его не хватает мне...
Он столько сделал, чтобы сокрушить этот пресловутый железный занавес, а теперь не может увидеть его обломки. Он первый говорил о Варшаве — городе агонизирующем, а сегодня не может по ней пройтись и порадоваться, видя ее возрожденной для демократии. Так попробуем, дорогой Даниэль, улыбнуться! Он не хотел бы смотреть на наши грустные мины.
Ему с нас причитается.
У него был не только необыкновенный талант. Он любил жизнь, у него было чувство юмора… Спасибо тебе за все, что ты делаешь, чтобы об этом знали…
Мир мчится как безумный, как кони Высоцкого. Новые ситуации, новые люди. Валятся режимы. Старый мир, которому не было видно конца — так казалось, — трещит, как мачта в шторм. О чем бы сегодня пел мой друг? В одном я уверен: Володя не ушел бы ни на какой заслуженный отдых. А сколько бы еще всего он высмеял в нас...
Перевод Мирона Черненко
Фрагменты из книги, опубликованной на русском языке издательством «Вахазар» (Москва, 1992), были напечатаны в «Новой Польше» №10/2000.
