Жизнь в тени катастроф

Close

Евгений Климакин: После всего, что случилось с вашим дедом и затем отцом, вы не боитесь посещать Смоленск, Катынь?

Изабелла Сариуш-Скомпская: Мне сложно туда ездить. Но не потому, что я опасаюсь в Смоленске или Катыни за свою жизнь. Это сложности другого рода: мне тяжело снова и снова переживать встречу, столкновение с этим местом.

ЕК: Что вы имеете в виду?

ИСС: Я много лет занимаюсь катынской темой, знаю истории жертв. Находясь там, я вижу их фамилии, думаю о том, как закончилась их жизнь, вспоминаю об их женах, детях. Меня с ними объединила общая трагедия, общая боль. Очень многих из этих людей уже нет в живых.

О катынских жертвах чаще всего говорят как о польских героях, но ведь они в первую очередь были просто людьми: сыновьями, мужьями, отцами. 22 тысячи дедушек, которые никогда не держали на руках своих внуков, не учили их ездить на велосипеде, не читали им сказки на ночь. Как бы выглядела наша жизнь, если бы из нее не исчезли эти тысячи офицеров, врачей, юристов, полицейских? Кого потеряло государство и кого потеряли мы, их родные? Наши жизни — как деревья без корней. Нас лишили предков.

Изабелла Сариуш-Скомпская. Варшава, 2020. Фото: Марек Горчиньский / CPRDiP

ЕК: Вы, наверное, задавали себе вопрос, почему эти два страшных события произошли практически в одном месте?

ИСС: Между Катынью и аэродромом Смоленск-Северный — километров 10-20. Для меня Катынское кладбище и смоленское поле, в котором рухнул самолет, — два разных места, две совершенно разные истории. Некоторые говорят, что это проклятое место, но мне такая формулировка очень не нравится. Там живут люди. Они знакомятся, дружат, любят друг друга, у них рождаются дети. Как я могу называть это место проклятым? Я не могу так назвать даже Катынский лес. Ведь мы приложили так много усилий, чтобы там появилось кладбище, чтобы люди туда приходили отдавать дань памяти погибшим. Сталинский режим делал все, чтобы стереть человека, лишить его не только имущества, работы, близких и жизни, но и имени. Усилиями тысяч людей память удалось воскресить.

ЕК: Какие чувства вы испытываете, находясь в Смоленске?

ИСС: В 2010 году мы были в сильном шоке. Не могли поверить в случившееся. Мне казалось, что такая трагедия должна нас, поляков, объединить. Спустя 10 лет я понимаю, что Смоленская катастрофа, к сожалению, стала событием, которое еще сильнее нас разделило. От этого больно, этого я не могу понять и принять.

Мы, семьи погибших в Смоленске, столько раз прощались с нашими близкими… Мой двоюродный брат сказал: «Сколько можно смотреть на отъезжающую машину, в которой везут тело родного человека? Сколько можно прощаться?» Мы ведь переживали это прощание с отцом четыре раза: после опознания тела в Москве, после торжеств в Варшаве, во время погребения в Кракове, а потом после эксгумации по решению властей. Меня это в каком-то смысле уничтожило. Не знаю, поеду ли я еще когда-то в Смоленск, в Катынь.

Обломки самолета Ту-154. Смоленск, 2010. Фото: Сергей Серебро

ЕК: Накануне катастрофы у вас было какое-то плохое предчувствие?

ИСС: Нет. Я просто не хотела, чтоб отец летел в Смоленск без меня. Мы всегда там были вместе, но в президентском самолете для Федерации Катынских семей выделили только пять мест. Несмотря на то, что мы с отцом оба были в правлении организации, могло бы показаться некорректным, если бы два из пяти мест заняли члены одной семьи. Поэтому он полетел сам. Последний раз мы виделись 8 апреля в Варшаве. Отец посадил меня в машину друга, который ехал в Краков, и сказал: «Марцин, позаботься о моем ребенке». Думаю, это была своего рода последняя просьба.

ЕК: Вы мысленно разговариваете с отцом?

ИСС: Конечно. Его фотография всегда со мной. Даже после смерти он нам «передавал привет».

ЕК: Что вы имеете в виду?

ИСС: Папа очень хорошо пек сладкое. Семейные рецепты десертов, тортов хранились в специальной тетради. Рецепты были неполными: только он помнил, при какой температуре пирог должен печься, как долго он должен находиться в духовке и т.д. Накануне праздников мама всегда ворчала: «Впиши наконец-то время приготовления. Вдруг мы захотим что-то сделать, а тут не вся информация». Папа отвечал: «Есть же я, я все испеку, не переживай». Этот диалог я слышала из года в год. И вот в 2010 году, спустя месяц после катастрофы, на майские именины папы мы решили испечь творожный пирог. Мы взяли тетрадь и увидели, что там папиной рукой дописаны все недостающие детали, касающиеся приготовления. Думаю, он сделал это после пасхальных праздников. Пасха тогда была 4 апреля, меньше чем через неделю он погиб.

ЕК: Вы с отцом много раз были в Катыни?

ИСС: Точно больше десяти. Когда мы ехали туда к деду, обязательно везли с собой цветы из его родного Кракова.

ЕК: Интересная традиция...

ИСС: Мы всегда так делали, начиная с 1989 года. Путешествие из Кракова в Катынь тогда длилось четыре дня. Помню, как я пошла на Рыночную площадь и сказала цветочнице пани Стасе, что мы едем в Катынь и хотим привезти деду Болеславу цветы на могилу. Она, когда это услышала, так запаковала цветы, укутала их во влажные полотенца, что они доехали свежими.

ЕК: Почему вы добирались так долго?

ИСС: Тогда ведь нельзя было просто сесть и поехать в место захоронения убитых поляков. Мы должны были делать вид, что мы туристы. Сначала из Кракова приехали в Варшаву, были в Минске, Смоленске, ходили на экскурсии, и лишь потом самовольно отправились в Катынь.

ЕК: Как вы узнали историю деда?

ИСС: Я была очень болезненным ребенком, первые четыре класса занималась дома, редко выходила на улицу, поэтому родители особо не рисковали, рассказывая мне правду. Я не помню конкретного разговора, мне кажется, что история о деде, которого НКВД расстрелял в Катыни, всегда была в моем сознании. Однажды, когда мне было шесть или семь лет, отец принес с работы книгу. Я очень любила читать и видела, что там есть иллюстрации, но он не хотел мне ее показывать. Это было «Без последней главы» генерала Владислава Андерса. На фотографиях в книге — могильные катынские ямы. Отец не хотел, чтобы я их видела. Помню, когда я однажды шла в школу, папа сказал мне: «Умоляю, если на уроке истории скажут, что в Катыни убивали немцы, не спорь».

Болеслав Скомпский и Анджей Сариуш-Скомпский. Источник: личный архив Изабеллы Сариуш-Скомпской

ЕК: Почему, невзирая на советскую пропаганду, для поляков было очевидно, что Катынский расстрел — дело рук СССР, а не нацистов?

ИСС: На это указывали даты. Мой дед, прокурор Болеслав Скомпский, был арестован в 1939 году после вторжения Красной армии. Бабушка получила единственное письмо от него. Оно пришло из Козельского лагеря и было датировано ноябрем 1939. В такой же ситуации оказались родственники других пленных. Они тоже писали своим близким: некоторые получали ответы, но весной 1940 наступила тишина. Все открытки, которые моя бабушка отправляла в Козельский лагерь в 1940, 1941, 1942 годах, возвращались с пометками «адресат выбыл», «адресат неизвестен». А потом в 1943 году немцы обнаружили массовые захоронения под Смоленском, сообщили об этом. Кто в 1940 году контролировал эту территорию? Все знали, что не нацисты. Они пришли туда позже, поэтому было очевидно, что расстрелы устроил СССР.

Моя бабушка умерла в октябре 1942 года, она так и не узнала, что произошло с ее мужем. Отец остался сиротой, когда ему не было и пяти лет. В июне 1943 года в списках идентифицированных появилась фамилия деда. Для нас, как и для многих других родственников убитых в Катыни или других местах, это было семейной тайной. Грузом, который всегда был с нами. Вся жизнь проходила в тени Катынского расстрела. После окончания войны катынские семьи стали изгоями.

Письма Изабеллы Cкомпской в Ромодан, Москву и Стародубье. Источник: личный архив Изабеллы Сариуш-Скомпской

ЕК: Как выглядела их жизнь?

ИСС: Катынские вдовы не могли найти работу. Детей жертв Катынского расстрела не принимали в ВУЗы, им практически невозможно было поступить на социально значимые, уважаемые профессии: педагог, юрист. В Польской Народной Республике к родственникам жертв относились как к врагам. Например, во время призывной комиссии врач спросил моего отца: «Вы знаете, что у вас в документах?» и показал личное дело, в котором в графе «социальный статус» было написано «до войны — аппарат подавления» (дед был прокурором). Катынские семьи были чужими в своей же стране.

ЕК: Как вы думаете, почему российские власти не реабилитируют жертв Катынского преступления?

ИСС: Одна из самых популярных теорий — из-за того, что тогда потомки жертв смогут требовать денежные компенсации. Российская сторона даже называла суммы: якобы каждая семья хочет получить по миллиону долларов. В ответ на такие спекуляции хочу сказать, что мы, Федерация Катынских семей, никогда не говорили о намерении получить от российских властей какие-то деньги. Мы заявляли, что нас интересует доступ ко всем документам, архивам. Например, к личным делам. До нас доходят очень противоречивые сигналы относительно того, остались ли еще какие-то папки на наших родственников или нет. Были эти бумаги уничтожены или все-таки нет? Если есть неопубликованные документы, то мы хотим получить к ним полный доступ. Понимаете, нет суммы, в которую можно оценить жизнь польского офицера, представителя интеллигенции, человека — мы таким никогда не занимались. А что касается реабилитации, в случае катынских жертв она невозможна.

ЕК: Почему?

ИСС: Реабилитация возможна только там, где есть решение суда. Над нашими родственниками не было суда: там была лишь служебная записка. То, что Берия написал 5 марта Сталину — это только записка. Расстрелы проводились по решению «тройки» НКВД СССР.

Мемориальный комплекс «Катынь». Источник: wikipedia.org

ЕК: Почему Катынское преступление стало возможным?

ИСС: С точки зрения советской системы Катынский расстрел — вполне логичное событие. Там, где власть готова физически устранять неугодных, массовые убийства могут оказаться лишь вопросом времени. Катынь не была обусловлена какой-то идеей, как, например, Холокост. Расстрел был преступным, но логичным обезглавливанием польского общества. Власти СССР решили уничтожить самых идейных, самых небезразличных, самых преданных родине. Они просто готовили почву для дальнейших изменений, избавлялись от тех, кто мог бы им помешать в будущем. Я далека от мысли, что Катынь стала актом мести за 1920 год. Думаю, Сталина не волновала польско-большевистская война. Он весьма цинично осуществлял экспансию, а не занимался сведением счетов.

ЕК: Как вы относитесь к россиянам?

ИСС: Мое отношение к ним не продиктовано историей смерти моего деда. Я хорошо знаю контекст случившегося. Как ученый я проводила исследования, касающиеся поляков в ГУЛАГе, изучала истории ссыльных, написала диссертацию о лагерной литературе. Я крайне негативно отношусь к советской системе, к сталинизму, жертвами которого стали в том числе россияне. Бывая в Катыни, я часто слышала от местных: «Вы хоть узнали, кто там лежит. А мы понятия не имеем, как звали граждан СССР, которые были расстреляны и там захоронены». Именно поэтому я отношусь к россиянам как к жертвам советской системы, сталинского террора.

Это страшно прозвучит, но нам, полякам, было проще. Для нас Катынь — это очень однозначная история. Есть враг: высшее руководство СССР, которое решило расстрелять наших родственников. А в России сложнее об этом говорить, поскольку и палачи, и жертвы были гражданами одной страны. Кто хочет быть внуком палача? Легче быть потомком героя, чем душегуба, нквдшника, убивавшего невинных людей.

В нашей семье катынской темой занимался только отец и я. Знаете, как бывает: кто-то собирает марки, кто-то — монеты, а мы с папой жили Катынью. После Смоленской катастрофы восемь членов нашей семьи поехали со мной в Смоленск. Мы добрались на место, стали у большого камня и увидели группу женщин, которая вместе с батюшкой шла в нашем направлении, но потом остановилась. Оказалось, что это были жители Смоленска, которые пришли на место катастрофы помолиться за души наших близких. После такого я не могу относиться плохо к жителям города или страны. Да, есть государство, которое говорит неправду о войне, оправдывает сталинский режим, настраивает своих граждан против других народов, — но есть и люди, которые тоже страдают, сочувствуют и поддерживают.

Close