Введение
Тетрадей две. Шестнадцать страниц в клеточку, формат А5. Серо-голубые картонные обложки с выцветшей надписью: «Отчет о служебных поездках Л. Майзельса по вопросу поиска детей, находящихся в руках поляков».
Каллиграфическим почерком Лейб Майзельс записывает, во сколько выехал, во сколько прибыл, нашел ли ребенка и за сколько можно его купить.
Покупатель — еврейский народ.
Майзельс представляет одну из его организаций — Центральный комитет польских евреев, ЦКПЕ. Далее я буду называть его просто «Комитет», не люблю аббревиатуры. Штаб-квартира Комитета находилась в Варшаве, а сеть филиалов была разбросана по всей Польше.
Тетради Майзельс получил в бюро Комитета на Сенной улице в Варшаве вместе с направлением в первую командировку. Между маем 1947 и августом 1948-го таких командировок у него насчитается двадцать восемь, искать он будет пятьдесят два ребенка.
Сведения о том, где их найти, поступают от родственников за границей или от местных еврейских комитетов, хорошо знающих свои районы. Иногда это только призрачный след. Бывает и так: пока Майзельс ищет одного ребенка, он узнаёт о другом. Дети, которых забирают из польских семей, попадают в еврейские приюты. Лишь в исключительных случаях к какому-то близкому родственнику — потому что лишь в исключительных случаях кто-то из близких родственников выжил.
Спустя семьдесят лет я отправилась по следам Майзельса.
Алинка: «По словам Коса, отец ребенка не дал ему ни гроша задатка»
14 мая 1847 года
Разыскивается: Алинка Унгерман из Сташова, 5 лет
Собираясь в Сташов, Лейб Майзельс и подумать не мог, что путь — не такой уж и далекий 232 километра — займет у него три дня. Из Варшавы он должен был выехать в восемь утра, но грузовик опоздал. В Сандомире он оказался только к четырем дня — слишком поздно, чтобы ехать в Сташов, пришлось искать ночлег. Майзельс не знал, что следующий день праздничный — Вознесение Господне — и никакой транспорт ходить не будет. «Пришлось добираться на перекладных», — писал он, что, очевидно, означало перемещение на подводах и пешком. Сначала до Лонюва, оттуда в Осек «и, наконец, в Сташов, куда я прибыл в двадцать два часа». Это «наконец», кажется, единственное в дневнике Майзельса проявление какой-то эмоции, впрочем, тоже довольно сдержанное.
Я пишу «дневник», что, однако, не совсем верно. Записки Майзельса — нечто прямо противоположное тому, что с конца XVIII века мы знаем как journal intime. Учитывая то, как скрупулезно он отмечал все часы отправлений и прибытий, можно сделать вывод: дневник скорее всего служил не только для записи основных сведений о разыскиваемых детях, но и для отчетности по командировкам.
В пять утра 16 мая, на третий день путешествия, Майзельс сел в узкоколейку, следующую в Богорию.
В этом небольшом селе до войны жило более пятисот евреев. Девочка, которую он разыскивал, Алинка Унгерман, судя по всему, была единственным выжившим там еврейским ребенком.
В том же 1947 году по Польше ездил Мордехай Цанин. Журналист родом из Соколов-Подляского. Город в восточной Польше. Будучи корреспондентом нью-йоркской еврейской газеты, он выдавал себя за англичанина — так можно было перемещаться по стране, наблюдать и расспрашивать. Именно благодаря ему мы знаем, как выглядел пейзаж, которого Майзельс не описал, и каковы были чувства, о которых он промолчал. Репортажи Цанина, написанные на идише и собранные в книге «По камням и руинам», вышли в Польше спустя много лет. Это один огромный крик боли. «Приезжая в очередное опустевшее и разрушенное местечко, я каждый раз чувствовал, что мир рушится и у меня нет больше сил смотреть на эту пронзительную, безбрежную пустоту, оставшуюся от прежнего еврейского мира». Мордехай Цанин, «По камням и руинам».
До войны Цанин много ездил по Польше. Саму войну пережил за границей. Города и местечки без евреев, наверное, казались ему нереальными, даже если он видел их собственными глазами. Он описывал послевоенную Польшу, где «правительство коммунистическое, а народ до сих пор одурманен ненавистью к евреям и занят разграблением еврейского имущества». Он встречался с безразличием, неприязнью, отвращением, видел «одни и те же враждебные лица людей, одетых в еврейские вещи».
Сведения о том, что там творилось, о массовом соучастии местных жителей в Шоа, лежали на поверхности. Буфетчица на железнодорожной станции в Вольброме, у которой Цанин спросил про евреев, рассказывала о крестьянке из ее деревни. Женщина «нашла в стогу сена двух еврейских девочек. Она стянула через голову одежду с этих несчастных детей, связала их, затащила в амбар и бросила там, как мешки. Тут же вызвала жандармов, те пристрелили детей и закопали у амбара. И представьте себе — эти две мертвые еврейские девочки являются ей призраками. Днем и ночью».
Сколько таких историй выслушал Майзельс?
В Богории он нашел Яна Коса, его жену и почти пятилетнюю Алинку. «Отец ребенка, бывший лесоторговец, по словам Коса, не дал ему ни гроша задатка, заверяя, что заплатит после спасения. Родители ребенка погибли. Гражданин Кос и гражданка Кос — бездетные зажиточные крестьяне, владеют пятью моргами земли, двумя коровами, лошадью. Образцовое хозяйство. Из увиденного могу утверждать — к ребенку сильно привязаны и относятся как к родному», — читаем в его отчете.
Я же, изучив документы и показания, могу утверждать: когда тот, кто прятал евреев, начинает с заявления, что не получил за это никакого вознаграждения, вероятнее всего он его получил и более того — довольно крупное. Те, кто прятал бескорыстно, редко хвастались своим благородством.
Кос сообщил Майзельсу, что состоит в переписке с тетей Алинки, которая «умоляет вернуть ребенка, обещая в награду в два раза больше, чем тот захочет», и предлагая недвижимость в Завихосте. Город в Свентокшиском воеводстве Польши. Косу «необходимо поехать в Завихост с целью осмотра владения, и, если оно его устроит», он отдаст ребенка.
Тетя Алинки, умолявшая Коса вернуть девочку, писала по этому вопросу в различные еврейские инстанции, и именно благодаря ее усилиям Майзельс оказался в Богории. На письмо Комитета с отчетом о визите Майзельса она ответила: «Этот ребенок — единственный из всей моей многочисленной семьи, своего собственного я потеряла при трагических обстоятельствах. Алинка — моя племянница, но я хочу воспитывать ее как родную дочь, она — моя единственная надежда в жизни. Я уже два года бегаю по всем организациям, даже обращалась к раввину Герцогу из Палестины, Раввин Британского мандата в Палестине, вел переговоры с мировыми лидерами о подписании декрета, признающего законными опекунами выживших детей еврейские организации. Миссия Герцога не увенчалась успехом, но ему удалось лично вывезти из Центральной и Восточной Европы во Францию 500 детей. который, находясь в Лампертхайме, обещал мне помочь, но все так и осталось на уровне обещаний. Поэтому я стала писать гражданину Косу напрямую, обещав ему все свое имущество. Я молю о помощи и прошу написать мне, как оформить дарственную жилплощади в Завихосте на имя гражданина Яна Коса».
«Думаю вслух, — написала мне Магда Будзиньская, редактор из издательства Czarne, когда я отправила ей предварительные версии нескольких глав этой книги, — не написать ли прямым текстом, что людям даже в голову не приходило, что чужих детей можно и нужно просто вернуть семье, а не выменивать на жилплощадь в Завихосте?»
После прочтения сотен свидетельств Холокоста требование денег за возвращение ребенка меня совсем не удивило. Во время войны большинство евреев платило за убежище, причем речь шла не только о ежемесячной квартплате или пище. Свою цену имела мелкая, будничная помощь: передать письмо от одного скрывающегося другому, продать что-то из имущества, обменять золотые монеты. Как писал этнограф Петр Гроховский, в деревнях к евреям «не относились как к членам общины, поэтому даже тот, кто их спасал, не применял к ним принципов групповой солидарности (если таковая существует в ситуациях, когда жизнь становится источником дохода), и помощь превращалась в сделку». Эта традиция закрепилась и продолжала бытовать также после войны.
Тетя Алинки Унгерман просила, чтобы девочку, «после того, как ее заберут, отдали в приют, откуда детей отправляют в Палестину», поскольку и она вскоре туда уедет.
«Я безмерно вам благодарна за предпринятые шаги по возвращению ребенка моей сестры, единственного моего сокровища», — писала она два месяца спустя. И требовала: «Обращаюсь с просьбой ускорить дело. Я бы хотела дождаться момента, когда ребенок окажется в еврейских руках, пока ребенок в руках Коса, не видать мне покоя. Умоляю и прошу ускорить решение вопроса. У меня уже нет сил ждать».
Тетя под именем Леокадия Шмуклер-Кравчик находилась в то время в лагере для перемещенных лиц в немецком городе Лампертхайме в американской зоне оккупации. В войну она потеряла мужа и дочку двух с половиной лет, сама выжила благодаря поддельным документам. Я ищу ее следы. Я еще не знаю, что ее звали Маля Вайнберг (при рождении), Маля Шмуклер (после замужества), Леокадия Кравчик (пока пряталась), Леокадия Фитерман (после второго замужества), Маля Фитерман (после эмиграции в Израиль). Множество имен и фамилий — стандартная история, что не упрощает поисков.
Не уладив дела в первый раз, Лейб Майзельс отправился в Богорию снова 16 августа 1947 года, спустя три месяца после первой поездки. Алинки там уже не было. Одиннадцать дней назад ее забрал сотрудник Еврейских религиозных конгрегаций в их приют в Лодзи.
Следовательно, можно предположить, что она выехала из Польши — представители конгрегаций умели организовывать отправку детей в кратчайшие сроки. Но в каком уголке мира ее теперь искать?
Я знала, что в Еврейском историческом институте в левой части холла находится Отдел генеалогии, занимающийся поиском родственников, но мне ни разу не пришло в голову, что там можно спросить о чем-то, связанном с работой, а не с моей семьей, пока меня не надоумил кто-то из знакомых. Я решила постучать в эту дверь и показать список разыскиваемых. Так я познакомилась с Ноамом Зильбербергом.
— Лучше всего начать с базы данных с именами жертв Холокоста на сайте Яд Вашем, — советует мне Ноам. — Если Алина оставила в Яд Вашем заявление, что ее близкие погибли в Шоа, там будут ее подпись, дата и адрес.
Есть! Сведения о смерти Давида Унгермана из Опатова и его жены Рахели, в девичестве Вайнберг, подала Илан Тамир, проживающая в Зихрон-Яакове.
Page of Testimony, Лист свидетельских показаний. одна страница, двадцать семь граф. Проект Яд Вашем, направленный на сбор даже самой незначительной информации о каждой из шести миллионов жертв Холокоста, включен в реестр ЮНЕСКО «Память мира». Свидетельства собирали с пятидесятых годов, получилось два миллиона семьсот тысяч. Бывает, что один и тот же человек записан под несколькими именами, фамилиями и с разными судьбами.
Данные не совпадают, потому что кто-то когда-то о ком-то слышал, сам или от родных, что-то запомнил, возможно — неточно, но заполнил анкету, чтобы остался след.
В графах часто стоят вопросительные знаки. Есть они и в нашем случае. Каким был адрес отца, к каким организациям тот принадлежал, кем был по профессии, где работал — сплошные знаки вопроса. Дата смерти — возможно, 1945 год. Обстоятельства — родители скрывались у Яна Коса в селе Богория, в христианской семье. В конце войны христиане донесли или хозяева убили.
Анкета заполнена двадцать лет назад, но адрес не изменился. Я договариваюсь с Илан, что навещу ее, когда буду в Израиле.
Зихрон-Яаков. Утопающий в цветах домик, улыбающаяся хозяйка, спортивный стиль, синяя рубашка в полоску и кеды Nike с розовой подошвой. Решительная. Начинает говорить по-польски, но тут же осекается («Я знаю польское ударение, но не знаю польских слов») и переходит на английский. Разумеется, я бы предпочла, чтобы она говорила на языке своих детских впечатлений. Если бы я была ее психотерапевтом, то предложила бы: лучше говорить на языке травмы. Если бы я была историком, привела бы теорию, возможно, существующую на самом деле, о значимости устных свидетельств, высказанных на языке пережитого. Но я журналистка, незваный гость в чужом доме, и меня переполняет чувство бесконечной благодарности, что кто-то готов делиться со мной своей историей. Я не настаиваю, но жалею.
— Мама была из Ожарова, семеро детей в семье, папа из Опатова, восемь детей. Маму уже сосватали, когда на улице в Сташове Ожаров, Опатов, Сташов — города в Свентокшиском воеводстве Польши. она увидела моего папу и влюбилась насмерть. Семье объявила, что замуж не пойдет. Тем временем через месяц после маминой свадьбы собиралась выйти замуж ее младшая сестра, но сделать это раньше старшей она не могла. И тогда-то в дедушкиной мануфактурной лавке в Сташове появился тот самый молодой человек со сташовской улицы, представился: Давид Унгерман, и попросил ее руки.
Может, она была очарована его достоинством и меланхолией, которые просматриваются на единственной сохранившейся фотокарточке родителей Илан? (На самом деле это два отдельных снимка отца и матери, но, скадрированные и вставленные в одну рамку, могут казаться совместным фото.)
— Кос работал на нашу семью на лесопильне. Дедушка с бабушкой решили: детей необходимо спрятать. Я родилась 1 июня 1942 года. До меня мама родила двух девочек, одну в 1939 году, вторую в 1941-м, обе умерли вскоре после рождения. Поэтому мне дали имя Альте, что значит «старая». Мне было три или четыре месяца, когда меня принесли к Косам. Жилось мне там очень хорошо, я не ощущала войны. Лицо жены Коса у меня размылось, но я помню, что всюду бегала за Косом и кричала: «Папочка, подожди!» И что я много смеялась. Потом перестала.
В документах Илан я разглядываю ее свидетельство о крещении, выданное в приходском костеле Богории 20 сентября 1944 года. Там она значится как Алиция Мария Кос.
— После войны я пасла двух коз, ходила в костел, знала, что я полька. Вместе с другими детьми мы бегали и кидали камни с криками: «жид», будто мы за кем-то гнались. И тут вдруг за мной приехали евреи.
Забравшие ее религиозные евреи разыскивали девочку по просьбе ее второй тети Сали (сестры отца; Леокадия, которая связывалась с Комитетом, была сестрой матери).
В архиве Еврейского исторического института сохранились показания Сали Унгерман, которые она дала 14 ноября 1945 года Еврейской исторической комиссии в Лодзи.
Летом 1942 года родители достали для шестнадцатилетней Сали «арийские документы» и отправили ее в Люблин. Саля вернулась к ним, когда начались выселения окрестных городов, чтобы не оставлять их одних. Во время депортации из Опатова, где они жили, на Рыночной площади к ней подошел немец и повел ее как будто на расстрел. Она только удивилась, что родители не плакали, когда ее уводили. Немец отвел ее за лесопильню, принадлежавшую семье Унгерманов, и велел ждать одного человека, который отвезет ее в Люблин. Саля кричала, что никуда не поедет и вернется к родителям, разве что эсэсовец приведет ее младшего братика. Немец не убил ее, а сделал то, о чем она просила. Саля разместила брата в трудовом лагере, казавшемся самым безопасным местом, потому что давал защиту от выселения. Сама же она многократно меняла место пребывания. На короткий срок ее выслали в Аушвиц, затем в трудовой лагерь в Германии. Саля упорно твердила, что ее признали еврейкой по ошибке, пока, наконец, не добилась того, что в картотеке ее записали полькой.
Ее показания свидетельствуют о том, насколько неверно представление о прятавшихся евреях, которое выражается в определениях «спасшиеся», «выжившие в укрытии». Словно они пассивно ждали помощи. Так тоже случалось, но редко. Саля Унгерман самостоятельно принимала десятки решений, требовавших быстроты реакции и отваги. И именно благодаря им спаслась. Сеть помощи раскинули члены ее семьи, которым удалось избежать депортации.
Саля рассказывает дальше. Как после выхода из лагеря вернулась в Польшу, чтобы найти следы близких: «Я хотела ехать в Климонтов, но по пути мне встретились знакомые, которые меня отговорили. Они сказали, что поляки после освобождения убили там пятерых евреев. Я отправилась в Лодзь. Никого из близких не нашла. Встретила сестру жены брата, которая сообщила мне, что ребенок брата находится в селе Богория Опатовского повета, у поляка Коса Яна. Своих детей у него нет. Это он убил моего брата и его жену […]. Поляк этот хорошо относится к ребенку и наотрез отказывается его отдавать. Возможно, он убил родителей ребенка, чтобы оставить его себе. У брата и его жены было с собой много денег. Девочке сейчас четыре годика, ее зовут Алинка Унгерман, как ее сейчас называют, я не знаю. Я была у прокурора, но пока ничего нельзя предпринять».
В Лодзи Саля Унгерман обратилась к деятелям религиозных конгрегаций. Те поехали в Богорию, заплатили Косам за Алинку шестьдесят тысяч злотых и увезли ее в детский дом. Тетя Саля намеревалась забрать оттуда девочку.
Илан Тамир:
— Они считали, что необходимо спасти каждого еврейского ребенка, чтобы он не стал поляком. В детском доме мне сказали, что я еврейка и что Косы мне не родители, но я не поверила. Я ощущала себя полькой и христианкой, злилась, не могла есть. Зажигала свет в пятницу — а это был религиозный детский дом. Раз в неделю, тоже в пятницу, нам выдавали шоколад, полученный в посылках из Америки. Нужно было построиться в очередь, чтобы получить кусочек. Я шоколада не хотела, потому что не хотела вообще ничего.
В документах Еврейского исторического института сохранилась путевка в детский лагерь, а в ней «Краткая характеристика ребенка: капризная».
— Разве можно так сказать о ребенке, который столько пережил? — спрашиваю я у Илан.
— Но я действительно была капризной.
Саля, тогда уже Эпельбаум, по мужу, навещала племянницу.
— Она жила во Вроцлаве. Два раза приезжала, чтобы меня забрать, но я сказала: нет.
Однажды проведать меня приехал Кос.
— Мне сказали: «Кос убил твоих родителей». Дети меня спрятали, когда он появился.
Алинке было шесть лет, когда она узнала, что ее папа — вовсе не папа, и что он убийца ее настоящего отца. О том, что у Коса скрывались также родители девочки и там были убиты, детскому дому скорее всего сообщила Саля. Из того, что мне удалось выяснить, следствие по этому делу не проводилось. Так что никто не знает наверняка, правда это или нет.
Алинка не желала жить с тетей, а детский дом не настаивал. Наверное, Саля в их глазах была недостаточно религиозна. Илан помнит, что в ее доме ели свинину.
— В Польше меня дважды отправляли в еврейские приемные семьи. Одна была крайне религиозной, но, наверное, я вела себя неподобающе, потому что они отвезли меня обратно. Во второй отец был раввином, возглавлял хедер Начальная еврейская школа для мальчиков. и у него была дочь моего возраста, которая меня не любила. Хедер не предназначен для девочек, там учатся только мальчики, я же пробиралась туда тайком и слушала, так что и эта семья отправила меня назад.
В 1950 году Алинку в конце концов передали «некошерной» тете. Она мужественно прошла войну, но превратилась в комок нервов.
— Саля была беременна и уже получила документы на переселение в Израиль. Из-за меня — потому что меня в этих документах не значилось — она не уехала. И не могла мне этого простить. Я любила ее и панически боялась. Саля меня била — из-за синяков на руках я ходила в блузках с длинными рукавами даже летом. Меня постоянно парализовал страх. Я из кожи вон лезла, чтобы она меня полюбила. Помню: беременная Саля, вокруг темно, она берет меня за руку, потому что мы куда-то спешим, а я мечтаю, чтобы это длилось как можно дольше, чтобы она держала мою руку. Она ни разу меня не обняла. Нельзя сказать, что Саля меня ненавидела, но она считала, что я — источник всех ее проблем. Как-то раз я спросила, могу ли называть ее мамой. Она ответила, что мать бывает только одна, и если она умерла, то и ее дети не должны жить. Если сегодня я из-за чего-то плачу, то не из-за того, что потеряла родителей, а из-за времени, проведенного с Салей, между восемью и четырнадцатью годами. Самый ужасный период в моей жизни. Я хотела вернуться к Косу. Однажды — мне тогда было лет девять — я сбежала. Дошла до железнодорожной станции. На путях стояло множество поездов. Я спрашивала у людей: «Какой поезд идет в Богорию?» Никто не знал, поэтому я подошла к милиционеру. Он спросил: «Ты едешь одна? Где твой билет?» Я сказала, что я полька, что меня похитили евреи и удерживают силой и что я хочу вернуться к моим настоящим родителям. Милиционер отвел меня в станционное помещение — был уже вечер, — сказал, чтобы я подождала на лавочке, пока он купит мне билет. Вскоре появился дядя, муж Сали. Милиционер меня сдал. Дядя был ко мне добр, но он боялся жены. Когда Саля спросила его: «Ты ее наказал?», а он ответил: «Нет», она велела ему взять ремень и меня отшлепать. И он это сделал. Мне было его жаль.
— Вы хотели сбежать к Косу, то есть вы не поверили, что это он убил ваших родителей?
— Поверила. Но в то же время я помнила, что жила у них счастливо. У родителей были деньги, золото. После войны Кос купил лошадей. Я ни разу не спросила, чьим был дом, где мы жили. Не хотела плохо о них думать, они же спасли меня, любили. Может, они и не убивали, а только донесли немцам? Однажды я была в Польше, с сыном, в 2001 году. Я навестила пожилую женщину, которая меня помнила, и спросила ее про Коса. Она ответила: «Дикие звери убивают». В детстве я не задавалась вопросами. Не помню, чтобы я хоть раз задумалась над тем, почему у других есть родители, а у меня нет. Где были тогда мои вопросы? Я жила настоящим. Фотографию мамы я впервые увидела, когда мне было двадцать три года. До тех пор, пока не узнала, как сильно она была похожа на меня в ее возрасте, я не знала толком, кто я.
В 1956 году вместе с Салей и ее семьей — у Сали тогда уже родилось двое детей — Илан уехала в Израиль.
— Я была для Сали пылинкой, никем. Она привезла меня и отдала.
Отдала тете Мале, той, которая писала из лагеря для перемещенных лиц, что Алинка — ее единственная надежда в жизни и что она хочет воспитывать ее как родную дочь. Теперь Маля жила в Тель-Авиве и Алинка больше не была ее единственной надеждой.
— Маля вышла во второй раз замуж, родила ребенка, на четыре года младше меня — я терпеть его не могла. У Мали был верующий кузен в Хайфе, его звали Хил Голдман. Он приехал в Израиль в тридцатых, забыл польский, не выучил иврит, говорил только на идише. Ему-то она меня и отдала. Хил записал меня в религиозную школу. У меня хорошо шла математика, и порой я хотела что-то сказать, но не знала иврита. Учительница сказала, что у меня не может быть имени Алинка, и дала мне на выбор три варианта: Лея, Яэль, Илан. Я сказала: «Яэль», а она назвала меня Илан. Учительница знала польский и была единственным человеком, который много со мной разговаривал. Она советовала мне кибуц. Дядя готов был согласиться только на религиозный кибуц, но я наотрез отказалась, и в конце концов он разрешил другой. Кфар-Масарик, недалеко от Акко, где жила Саля. Так в 1957-м я поселилась в кибуце. Как-то раз, спустя три года, в день рождения Салиной младшей дочери, я купила подарок и поехала их навестить. Дверь открыла незнакомая женщина и сказала: «Ты ошиблась адресом». За три месяца до этого они эмигрировали в Канаду, даже не известили меня, не оставили адреса. Я окончила школу медсестер. Мечтала о медицине, но медицинский факультет был только в Иерусалиме, а там мне негде было жить. Я работала старшей медсестрой и изучала социологию, затем окончила последипломный курс по социологии медицины. Познакомилась с мужем. Он служил капитаном на судне, какое-то время мы жили в Штатах. У нас родилось двое детей. Я не была создана для семейной жизни, да и он тоже. Я ушла от мужа, когда дочке было пять лет, а сыну девять. Жаловаться мне не на что, финансово у меня все хорошо. До сих пор работаю, занимаюсь анализом проблем социального обеспечения пожилых и инвалидов. Дважды в неделю играю в бридж. Что еще я могу о себе рассказать? Не соблюдаю кашрут, но и не смешиваю молочное с мясным и не ем свинину. Езжу на машине в субботу, но начала зажигать свечи в шаббат. Окончила курс психотерапии. Может, слишком много этих курсов? Ходила еще на мастер-классы по творческому письму и пишу рассказы. Но не о себе.
Я еду в Сташов, хотя знаю, что Косов наверняка уже нет в живых. Майзельс писал, что у них не было детей, но может в памяти дальних родственников сохранилось воспоминание о еврейской девочке?
Мне посоветовали связаться с Катажиной Цепелей, молодой начальницей местного дома культуры. Катажина все знает и щедро делится информацией. Говорит: на лавочке на Рыночной площади постоянно сидит мужчина, который живет в Богории, а девичья фамилия его жены — Кос. Если я занимаюсь спасенными детьми, то мне обязательно нужно зайти по дороге к Анне Гарчиньской, медсестре, ее мать была Праведницей. Почетное звание «Праведник народов мира» присуждает институт Яд Вашем неевреям, спасавшим евреев в годы нацистской оккупации Европы.
На площади на указанной лавочке я вижу двух мужчин, которые несмотря на подпитие в состоянии сообщить, что как раз сегодня их товарищ сидит на лавке напротив. От него я узнаю́, по какому адресу мне нужно ехать, чтобы поговорить с его женой.
По пути в Богорию я захожу к Анне Гарчиньской. Ее мать Леокадия Кавалец прятала восьмерых евреев, в том числе четверых детей.
— Им уже обещали укрытие, я знаю где, но там у них всё отобрали и выдворили вон, тогда они попали к нам.
Когда моя собеседница в июне 1999 года вернулась из Сандомира, куда поехала встречать Папу Иоанна Павла II, застала мать в слезах.
— К нашему дому подбросили мацеву Еврейский надгробный камень. в знак того, что мы не должны вместе с поляками приветствовать папу, а должны вместе с евреями ездить на еврейское кладбище.
В другой раз на магазине, где Анна хозяйка, краской из баллончика написали Raus. «Вон» (нем.).
Я еду дальше, в Богорию. Жена мужчины с лавочки на сташовской Рыночной площади — из других Косов. Но, может, что-то знает каменщик, у его жены тоже фамилия Кос и она не родственница моей собеседнице. А вдруг это они. Каменщик живет сразу за мостом, нужно там спросить. Сам он ничего не знает, но есть теща, девяносто два года, живет в деревушке неподалеку, мне нужно съездить к ней. Вон по той дороге несколько километров в горку, затем свернуть налево у фигуры Божьей Матери, затем опять налево у перелеска, в горку, у креста направо и там уже все время держаться правее. Я долго плутаю, пока в конце ухабистой, почти что горной дороги не попадаю к пожилой женщине в избушке на курьих ножках.
— Такого имени в мужниной семье не было. А я вообще в другом месте жила. И у нас там тоже жиды были и маленькие жидята, но пришла война, ну и так как-то получилось: были евреи и сплыли.
Переводчик Полина Козеренко, редактор Ольга Чехова
Благодарим издательство Czarne за возможность публикации.
