Военное положение в Варшаве , 1981 год. Фото: Крис Ниденталь. Источник: пресс-материалыТо , что произошло 13 декабря 1981 года в Польше, особым сюрпризом не было. Такой оборот событий предвидели многие — в том числе и лидеры «Солидарности». Неожиданностью стало лишь то , с какой легкостью власти ввели военное положение, разгромив почти десятимиллионный независимый профсоюз, созданный на основе соглашений, подписанных 16 месяцами ранее и положивших конец общенациональным забастовкам.
К этой акции коммунистические власти готовились тщательно — и давно. Первые приготовления начались еще , по большому счету, в октябре 1980 года, оптимальный вариант действий выбран в феврале 1981 года, в апреле того же года о ходе подготовки было доложено находившемуся с визитом в Польше маршалу Виктору Куликову, а в августе в Москве утверждены правила печати и транспортировки из СССР оповещений о введении военного положения.
Советские власти неоднократно давили на польское руководство , требуя пресечь «контрреволюционную деятельность» «Солидарности», но — вопреки создаваемой видимости — не решались на прямое вмешательство. Еще 10 декабря 1981 года первый секретарь Польской объединенной рабочей партии генерал Войцех Ярузельский спрашивал о возможности получения советской военной помощи и получил отказ.
Операция по введению военного положения началась в ночь с 12 на 13 декабря. Власти специально выбрали ночь с субботы на воскресенье — чтобы первый день действия нового закона был нерабочим: таким образом они хотели минимизировать риск забастовок.
Но забастовки все равно вспыхнули. В первые дни военного положения не возобновили работу около 250 крупных предприятий — однако в большинстве из них после демонстрации силы со стороны властей протесты прекратились. Те , что и дальше продолжили сопротивление (такие, как Гданьская судоверфь , Механический завод «Урсус» и некоторые шахты, а также — высшие учебные заведения), методично и жестоко усмирялись с участием армии и ЗОМО — милицейского спецназа, обученного подавлению беспорядков. Одна из самых драматичных операций — усмирение протеста на шахте «Вуек» в Катовице — повлекла за собой девять жертв (шахтеров , погибших от пуль или скончавшихся от ран). За весь период военного положения не менее 56 человек расстались с жизнью только в ходе забастовок и демонстраций. Общее число жертв того периода (с учетом преступлений, совершенных т.н. неизвестными лицами, и прочих обстоятельств) — оценить крайне трудно.
Военное положение означало введение ряда ограничений , нарушающих гражданские права. На основании указа была приостановлена деятельность профсоюза «Солидарность» и других профессиональных союзов, организаций и объединений, запрещены забастовки и акции протеста. Приостанавливалась работа кинотеатров, театров, издание прессы, а также телефонная и телексная связь. Телексная связь — единая международная автоматизированная система телеграфной абонентской связи в сети для оперативной передачи информации. Помимо этого , на военном положении находились железные дороги, почтовые отделения и медицинские службы. Был введен комендантский час и цензура переписки, приостановлен выезд польских граждан за рубеж.
Основным видом репрессий , с которыми столкнулось относительно большое количество народу, стало интернирование — принудительное заключение в одном из 46 центров содержания под стражей, разбросанных по всей стране. За весь период военного положения в центры интернирования попало около десяти тысяч человек, в том числе около тысячи женщин. Среди интернированных оказались профсоюзные лидеры (в том числе Лех Валенса и почти все руководство «Солидарности» , за исключением нескольких человек, которым удалось скрыться — они впоследствии возглавили подпольную деятельность), представители интеллигенции, а также люди, связанные с оппозицией в широком смысле слова. Лагеря для интернированных функционировали в течение всего 1982 года.
В конце этого года из-за ослабления общественного сопротивления было принято решение приостановить действие военного положения; окончательная отмена состоялась 22 июля 1983 года , в день коммунистического государственного праздника. Но при этом многочисленные правовые ограничения, введенные в связи с военным положением, внесли тогда в уголовный кодекс. В тот момент частичная амнистия — для осужденных за политическую деятельность на срок до трех лет — позволила многим выйти из заключения, но тюремные камеры вновь начали заполняться из-за законодательных строгостей. Приговаривать к лишению свободы за политическую деятельность окончательно перестали только после амнистии в сентябре 1986 года. Именно этот момент иногда трактуется как реальное завершение военного положения и начало долгого пути к демократическим переменам.
Публикуемый фрагмент «Коллективного дневника военного положения» , подготовленного редакцией подпольной газеты KARTA (W stanie , Przedświt, Warszawa 1984), взят из книги 13 grudnia. Świadectwa stanu wojennego , (KARTA, Warszawa 2021).
Подойдя к двери подъезда , я заметил, что со двора по лестнице идут два милиционера в форме и гражданский с каким-то изогнутым орудием в руке. В тот момент, когда мы уже должны были разминуться, этот гражданский — бородатый, худой брюнет с удлиненным лицом — попросил у меня удостоверение личности. Я поинтересовался, по какой причине, но он мне ее не назвал и снова потребовал удостоверение. Я дал. Он прочитал фамилию и спросил, действительно ли это я. Я подтвердил. В этот момент два милиционера энергично схватили меня под руки, предупреждая, чтобы не пытался вырваться. Я понял! Я все понял в мгновение ока! Эти милицейские руки у меня под мышками были как озарение, кошмарное озарение.
Варшава , 12 декабря 1981 года
Звонок. Без пятнадцати полночь. Смотрю в глазок: незнакомый мужчина.
— Кто там?
— Почта. Короткое молчание.
— Телеграмма.
— Откуда?
За дверью замешательство. Мне кажется , что мужчина с кем-то разговаривает.
— Из Вроцлава.
Мутная история.
— Это ошибка, у меня во Вроцлаве никого нет.
— Вам телеграмма нужна или нет?
— Нет, спасибо.
В ответ слышу резкий голос:
— Милиция, открывай!
Лодзь , 12 декабря
Внезапный стук. Смотрю на часы — без четверти полночь. А я говорила , что ко мне можно приходить до двенадцати. Господи, как же хочется спать…
— Что ж, входите!
Четверо. Трое в черной коже, один в форме. Все с оружием. Тот, что в форме, стоит у двери, трое входят в мою комнату.
— Обыск? Ордер, пожалуйста!
— Не обыск. Одевайтесь.
Стремительно натягиваю на себя все, что есть под рукой теплого. Наверное, четыре-восемь. задержание на 48 часов В карман пальто кидаю две пачки «Спорта» , спички, 20 злотых. Склоняюсь над Аней, хочу ее поцеловать, но… вдруг проснется? На стене три огромные тени. Легонько глажу ее по голове. Гашу лампу. Пани Казя проснулась и бормочет:
— Ой, панове, опять вы ее в ночь куда-то тащите? Утром, что ли, нельзя? Дали бы девушке поспать.
Подхожу и показываю пальцем на пистолет:
— Вы разве не видите, кто это?
Торунь , 12 декабря
Когда меня подвели к машине , я сказал, что не захватил сигареты. Гражданский с бородкой ответил, что будет рад со мной вернуться. Так он и сделал. Я еще раз поцеловал Эву. Потом мы снова шли по тротуару вдоль дома, а я ставил ноги так, чтобы идти по своим прежним следам. Уже в машине, когда мы ехали через спящий заснеженный город, я спросил гражданского, что случилось.
— У нас с полуночи военное положение, — ответил он.
Я посмотрел на часы. Без трех минут двенадцать. Сказал, что они поторопились. Он посмотрел на свои часы, отрицательно покачал головой.
— Это ваши часы неправильно идут, — сочувственно сказал он. — Ну и не будем же мы спорить из-за нескольких минут...
Варшава , 12/13 декабря
Из костела Божией Матери Королевы Польши на Гданьской улице , почти в километре от нас, донесся колокольный звон.
— Ты слышишь колокола? — спросила жена. — Который час?
Я поднес руку к лицу и посмотрел на фосфоресцирующие стрелки часов.
— Ровно двенадцать.
— Что бы это значило? — В голосе жены явственно прозвучала тревога.
— Понятия не имею, — ответил я в темноте. — Для Ангелуса католическая молитва, которая обычно читается в 6, 12 и 18 часов слишком рано , а для перенесения иконы Пресвятой Девы в другой приход — уж точно слишком поздно…
— Может, кто-то умер.
Варшава , 12/13 декабря
Кто-то стучит в дверь. Смотрю на часы. Пять минут первого. На пороге стоит О. Переминается с ноги на ногу , как девочка перед игрой в мячик. Но то, о чем она говорит — не игрушки. Полиция ломится в квартиру [Анджея] Целиньского. Бывший секретарь Национальной комиссии стоит на балконе и кричит, чтобы оповестить об этом своих. О. уже побывала по соседству, в квартире Хелены и Витека [Витольда] Лучиво, но увидела только выломанную дверь и темноту.
— Вдобавок еще и телефоны не работают , — говорит она и смотрит на меня так, словно я могу ей помочь.
Я приглашаю ее выпить чаю, но она благоразумно отказывается и идет дальше, чтобы поделиться своей тревогой с другими. Уходя, говорит, что, в конце концов, точно ничего не известно.
— Ведь трудно себе представить, что они осмелятся...
— Трудно представить, — соглашаюсь я.
Я закрываю дверь, и меня охватывает неодолимое желание решить, что все это мне просто привиделось, и улечься в постель. Но я надеваю ботинки. И уже тогда знаю, все знаю.
— Они это сделали, ублюдки, они все-таки это сделали, — говорю я жене.
Варшава , 13 декабря
Они попытались выломать дверь с разбегу. Не получилось. Притащили помощника с ломом. Высаживали дверь до трех часов ночи. Когда выбили дыру рядом с замком , Януш с Юреком ухватились за лом и хотели втянуть его внутрь. Какое-то время они его перетягивали, но гэбэшников было больше, и пришлось отпустить.
Торунь , 13 декабря
На выходе из бара я столкнулся с жутко взволнованным человеком , который спросил, не из Национальной ли я комиссии «Солидарности». После чего подвел меня к окну на улицу, а там снаружи столько техники и вооруженных людей, будто проходят учения. И сержанты бегают, расставляют отряды, грузовики, автобусы — наконец-то, наконец, держи, хватай, за решетку, лес в щепки, как говорится, будет порядок...
Я спросил этого человека:
— Отсюда можно как-нибудь смыться?
Мы пошли к другому окну, в сторону пляжа — там тоже десант. И тогда он спокойно ответил:
— Нет, в этой ситуации отсюда никто не сбежит.
Я вернулся в бар, где была еще группа наших, и едва успел сообщить информацию на ухо Тадеушу Мазовецкому (который сначала среагировал словами: «Что вы говорите... А много их?»), как сидевшая за стойкой ночная бабочка перестала хихикать, выронила бокал с криком: «О Боже!» — и убежала. Через минуту в зале осталась только «Солидарность» — ночной контингент привычно сбежал. Тем временем оркестр медленно, с паузами затихал, но буквально через минуту их трезвый главный приказал:
— Играть так, будто ничего не происходит!
Сопот , 13 декабря
Около трех ЗОМО свернулось и уехало от «Монополя». Тогда я говорю [Збигневу] Янасу: «Пошли посмотрим , что там было». В отеле двери заперты, но мы заметили помощницу Януша Онышкевича, она машет рукой, чтобы убегали. А я на это: «Не горячись, попроси кого-нибудь открыть дверь, мы хотим поговорить».
Поднимаемся по лестнице, а она говорит, что Януша взяли. Я на это: «Они что, с ума сошли, Януша Онышкевича? Он же такой известный человек, из-за этого забастовка во всем регионе сразу будет». Идем дальше, и она говорит, что видела, как [Станислава] Вондоловского из номера в наручниках выводили. Ну, когда я услышал, что взяли первого зама председателя «Солидарности», у меня слегка подкосились колени. Спрашиваю, кого еще, а она плачет и говорит, что весь президиум арестован, спаслись, похоже, только [Эугениуш] Шумейко и [Анджей] Конарский. Боже мой!
Спрашиваем: «Кто-то еще в отеле остался?» — на что она: «Служба безопасности ходит по номерам и проверяет». Тогда мы с ней дальше уже говорить не стали, сразу вниз по лестнице и за дверь.
Гданьск , 13 декабря
Вводят дрожащую женщину. Она садится , достает носовой платок.
— Не знаю, в чем дело, я ни в партии, ни в «Солидарности» не была...
Замечаю, что на ногах у нее одни только тоненькие колготки и туфельки.
— Вы замерзнете.
— Но мне сказали, что я еду всего на два часа. Пришли ночью. Я не хотела открывать. А они говорят, что в типографии был взлом и я должна присутствовать при составлении протокола. Муж заупрямился, что со мной поедет. Они ему разрешили спуститься и начали меня запихивать в машину. Одну. После потасовки мы туда сели оба. Кажется, я кого-то поцарапала. Боже, что они со мной за это сделают?
Вводят Малгосю, юриста по образованию. Расспрашиваем ее о правовой основе введения военного положения, о правах интернированных. Но она полностью поглощена выяснением, кто на нее донес.
Входит Хеленка с пластиковым пакетом. Там полотенце, теплое белье, несколько свитеров.
— Ого, счастливица. Как тебе удалось взять шмотки?
— Хеленка гэбню растрогала, охренеть!
Мы замолкаем — Хеленка плачет. Ее семилетний сынишка не хотел с ней прощаться.
В коридоре знакомый голос — вводят Регину.
— Что здесь происходит, скажите, девочки!
— Не знаешь? Этот сукин сын нам войну устроил!
— Как это, а сейм?
— Видать, без сейма обошлись.
— Знаете, они ко мне домой пришли, я спала уже, а тут такой грохот в дверь. Я встаю, но не открываю, они дальше колотят, я говорю: «Прекратите, или я милицию вызову!» А они как засмеются: «Ну-ну, звоните!» И знаете что? В телефоне вообще сигнала не было!
Торунь , 13 декабря
Четыре утра. Тревога! Сбор у колонны техники. Приказ: по машинам; кто как есть , у многих форма поверх пижамы. Мороз минус 20. Опять полигон? Через час езды мы сообразили, что на этот раз едем не на учения. Что творится?! Включаем радио — «Голос Америки» говорит, что в Польше объявлено чрезвычайное положение. Потом Польское радио и Ярузельский. Что же будет? Война? С кем?
Силезия , 13 декабря
Кручу настройку радио , трудно поймать хоть какую-то приличную станцию (передачи на длинных волнах мой приемник не ловит). Ребенок плачет, А. принимается его кормить, я пытаюсь ей объяснить, что бояться нечего. В конце концов, случись чего, мы бы услышали, как в [аэропорту] Окенце садятся самолеты, а по главным улицам катят танки. Сирены бы завыли. Соседи бы к нам пришли. А тут — ничего.
Варшава , 13 декабря
Во дворе автобус с надписью «Экскурсионный» , с вымпелами. Приветствия — выкликания знакомых имен, фамилий, попытки угадать, что, собственно, происходит. Винтовки на плечах конвоиров, которых с каждой минутой все больше, помогают нам разрешить загадку. Автобус трогается с места. Мы выезжаем на западную автостраду, в направлении Потулице. Но почему перед Чесанкой сворачиваем и заезжаем все глубже в лес? Автобус останавливается. Во мраке прорисовывается какой-то темный каркас. Военный аэродром. Двигатель замолкает, двери открываются.
Значит, вот так. Здесь. Среди сосен, в невысоких кривобоких стволах, или у ангара, а может, где-то еще. Ученые, студенты, служащие, учительницы, рабочие, крестьяне, художники — мы, избранные этой ночью, хотя избиравшиеся гораздо, гораздо раньше... А может, мы сами избрали эту судьбу. Включается прожектор — я замечаю еще несколько темных ящиков. Значит, нас гораздо больше, чем я думала вначале. Пусть наконец, к чертям собачьим, отдадут приказ. Говорят, это короткая боль... Сволочи, за эти 16 месяцев наверняка научились метко стрелять.
Торунь–Потулице , 13 декабря
Дни военного положения в Варшаве , 1981 год. Фото: Крис Ниденталь / ForumМы стояли у стен , каждый под конвоем двух штурмовиков, и нам запрещалось садиться на пол и разговаривать. Мы простояли так несколько часов, а когда в помещении погас свет, я испытал облегчение. Раз выключили свет, значит, будут бить, а раз будут бить, значит, нет приказа расстреливать на месте. Но и эти страхи тоже оказались преувеличены, потому что офицер, светивший фонариком нам в лица, вышел, и свет снова зажегся.
Из громкоговорителей в коридоре донесся голос генерала Ярузельского, и теперь мы все — и взятые под стражу, и стражники — знали, что «Польша живет и будет жить».
Стшебелинек , 13 декабря
Захрипел громкоговоритель. Сидевшая рядом со мной Хелена громко заплакала; я тут же ее заткнула , может, слишком грубо. Я знаю, что не каждый рожден быть спартанцем. В громкоговорителе — долгий писк, потом сигнал — шесть часов. Гимн? Да, гимн. И обвинительное заключение — длинное, запутанное, но как никогда прежде — однозначное. Кажется, это все. Чего еще ждет эта банда? Несколько воронков поменьше с синими мигалками — ба, даже карета «скорой помощи» — кружат между краем леса, машинами и ангаром. А-а-а, мало вас, убогих, подкрепления стягиваете. Так нас боитесь, бедняжечки. А может, нас и правда вывезут на восток?
Торунь—Потулице , 13 декабря
Передавать по городу сигнал тревоги о том , что забирают, (объявленный Анджеем Целиньским) мы перестали после четырех утра. Я пошел спать. После шести — снова звонок, долгий, милицейский. На этот раз я тут же подхожу к двери. На пороге — глуховатый старик-сосед, фронтовик.
— Война! — патетически кричит он. — Война!
— С кем? — бессильно спрашиваю я.
— Не знаю. Ярузельский объявил.
И, уже уходя:
— Телефоны не работают.
В семь — несколько фраз из обращения главы Военного совета национального спасения. И ощущение какой-то пустоты, подступающего к горлу абсурда. До полудня — в постели, в полусне, с мыслью, что вообще не стоит вставать.
Варшава , 13 декабря
Около полудня еду к сестре. На улице Халубинского , на Раковецкой танки — странно как... «Это СКОТ-ы», OT-64 SKOT — чехословацкий бронетранспортер — сообщает молодой человек , довольный, что оказался полезным. Людей на остановках и в автобусах довольно много — настроение веселое, даже фривольное. Большинство смеется при виде каждого нового броневика и группы вояк. Это настолько абсурдно, что мы смотрим на все, как в кино. Ни до кого не доходит, что они могут начать стрелять. Танковые заграждения на мосту Понятовского приветствуют взрывами хохота. Люди громко переговариваются и комментируют этот цирк.
Варшава , 13 декабря
Кто-то принес и зачитал декларацию Военного совета национального спасения. В ней говорилось о том , что надо положить конец анархии и спасти страну, стоящую на пороге катастрофы. Затем следовал длинный список приказов военного положения. В числе запретов, охватывающих почти все сферы общественной жизни, в этот холодный зимний день странно звучал запрет на использование байдарок и всех видов лодок на реках и озерах. Этим давалось понять, что топор, обрушившийся сейчас на наши головы, висел, готовый к удару, уже многие месяцы.
Варшава , 13 декабря
Я с несколькими друзьями пошел к Региональному совету [«Солидарности»] в Кракове; мы хотели выяснить , что на самом деле означают слова Ярузельского, и поддержать возможные решения профсоюза. Перед зданием мы увидели милицейский «воронок» и не успели даже коснуться двери, как кучка синих мундиров с белыми дубинками уже повела нас к машине.
КПЗ на улице Семирадзкого. Одни ворота, вторые, третьи, и в конце — калитка с электроприводом; потом тяжелая дверь грязной, вонючей, холодной камеры. Милиционеры, всегда такие самоуверенные, выглядели слегка дезориентированными, жаловались на усталость. Их давно уже держали в постоянной боеготовности. Два дня они готовились к операции «Элемент», думали, наверно, что опять будут ходить по притонам, вытаскивать из постелей проституток и их клиентов — но им выдали другие адреса.
То и дело кто-то из милиционеров заходил в камеру , чтобы высказать нам свое недовольство: «Опять всю грязную работу нашими руками делают, а что мы с того имеем — ничего, ничего, один стыд только». Странно все-таки, что мы — запертые в камере, без шнурков, ремней и острых предметов, замерзшие — должны были сочувствовать охранникам.
Через несколько часов нас выпустили.
Краков , 13 декабря
Военный комиссар стоял на сцене , там рядом прямо — святая Барбара. Вышел с оружием, с пистолетом в кобуре. Ну и народ тут же на него: «Ты что, свинья? С оружием выходишь? Стреляй!» И когда говорили, так еще распахнули на груди куртки. Но при этом и плакали. Он в нас стрелять будет, в тех, кто на него работает? Он же за наш счет живет, он нас защищать должен! А он стоял на сцене один. Начал что-то объяснять, не помню уже как, все равно народ ему говорить не давал, так на него все кричали. Он ушел со сцены, а минут через пятнадцать вернулся снова. С директором, но уже без ремня, без пистолета в кобуре. И теперь директор говорил, чтобы мы разошлись, что сейчас военное положение.
Лендзины , 14 декабря
На остановке Гданьск-Верфь выходит довольно много народу. На воротах — бело-красные флаги , повязки на предплечьях докеров. Запертые ворота. Забастовка. Как в августе, только более серая. Зима.
Показываем удостоверения сотрудников «Солидарности». Рабочая охрана впускает нас без дальнейших формальностей. По ту сторону ворот страх, усталость, неуверенность исчезают. Я дома, на верфи, которая уже однажды выиграла борьбу и непременно начнет ее снова, я там, где полтора года назад понял, что бороться необходимо, независимо от исхода этой борьбы, что для меня это борьба за самого себя. Я приехал всего лишь посмотреть, что делается на верфи, но теперь думаю: я никуда отсюда не двинусь, только здесь надежно.
Гданьск , 14 декабря
Гданьск во время военного положения. Декабрь , 1981. Фото: Лешек Пекальский / ForumЯ стою с ребенком на горке в парке , рядом проезжают танки, ходят патрули. И тут вдруг вижу — идет женщина. В руке у нее абажур. Только что купленный, запакованный в бумагу. И вот этого-то я не могла понять. Военное положение, а для нее самое главное — абажур себе купить.
14 декабря
Конструкторский — тридцать процентов «за» , пятьдесят «против»; первый сборочный — восемьдесят «за»; второй сборочный — шестьдесят пять «за»; инструментальный цех — семьдесят «за»; администрация — только двадцать «за», но это понятно. Итого: шестьдесят пять «за». Бастуем, черт побери!
Нет, еще тайное голосование Рабочего комитета. Cмотрим друг другу в глаза: кто больше всего боится, кто первым отступит. Я голосую последним — за забастовку. Лихорадочно разворачиваем брошенные в шапку бумажки. Три голоса «за», четыре против забастовки. Мы уже не смотрим друг другу в глаза. Великое облегчение, великий, хотя мы никогда в этом не признаемся, позор. Победа сил ответственности и разума.
Краков , 14 декабря
[Ян] Вашкевич сказал мне: «Мы должны понимать , что наша забастовка носит чисто символический характер». Если так думают руководители, то чего же ждать от простых рабочих судоверфи?
Время уже больше 13.00, исход близится неумолимо. И его не предотвратит «ныса», микробус «Солидарности», который уже с четверть часа разъезжает по территории верфи и транслирует из громкоговорителей призыв всем оставаться в цехах. «Те, кто захочет выйти, — хрипит рупор, — должны отметиться у председателя Цехового комитета “Солидарности” и могут идти домой. Никого не будут удерживать силой».
Верфь огромная, здесь работает семнадцать тысяч человек, а «ныса» всего одна. У входа №2— там, где я нахожусь, — начинает собираться толпа. Все больше работников в пиджаках, с портфелями — хотят идти домой. Рабочая охрана в нерешительности. Сначала пропускают часть народу, потом — послушав возгласы протеста от ворот — задерживают остальных. Напряжение всё нарастает.
На верфь въезжает машина с продовольствием. Несколько решительных дезертиров, наплевав на опасность, прошмыгивают наружу — на четвереньках под колесами.
— Как крысы! Как крысы с тонущего корабля! — раздаются крики, слышится свист.
Возмущаются горожане, пришедшие к верфи потому, что видят в ней единственное спасение, возмущаются и те, кого бросили коллеги.
Микрофон берет [Станислав] Фудаковский из Регионального забастовочного комитета. Он призывает к спокойствию. Просит выпустить всех, кто хочет выйти, не оскорблять их, сохранять достоинство. Он делает это импульсивно, хочет разрядить конфликт, но нарушает решения забастовочных комитетов! Можно же отправить людей в цеховые комитеты, поговорить с ними, приободрить, объяснить важность забастовки. Ведь на них надеется вся Польша.
Но ворота уже приоткрываются. Люди убегают в образовавшуюся щель, под свист, гиканье, лишь бы побыстрее и подальше — от этого позора, страха, от ситуации, которая выше их сил.
Аналогичные сцены у входа №3, рядом с очередью, были еще более драматичными. Многие удирали через забор, чтобы не нарваться на свист и оскорбления. Ушли почти две трети работников верфи.
Гданьск , 14 декабря
«Урсус» — это двадцать заводов , разбросанных на большой территории. С раннего утра люди собирались в главных залах, у себя. Но когда начали выдавать отпускные карточки [позволявшие покинуть территорию], очень многие ими воспользовались. Поначалу люди их брали и говорили: «Это просто так, на всякий случай, для подстраховки». Но час от часу нас становилось все меньше и меньше, на отдельных заводах и в цехах осталось по полтора десятка человек.
Близилась ночь. Забастовочный комитет больше десяти раз голосовал — уходим или остаемся? И мы остались. Четыреста человек из пятнадцати тысяч, ведь именно столько работает на «Урсусе».
Варшава-Урсус , 14 декабря
Баба по дороге говорит:
— Пани , а я слышала, на улице Балея давали по два сыра Бри. Представляете, еще и обычный сыр «выбросили»!
Вот так новость. Уже много месяцев ничего не было, даже вечных джемов и уксуса. А стало быть, видно, что первые победы «над врагом» уже приносят «реальное улучшение снабжения», как называют на официальном жаргоне «выбрасывание на прилавок» сыр Бри.
Варшава , 14 декабря
Мы встали в круг. Решили заранее , что будем вести себя мирно: бастуем, но не воюем.
Они ворвались через окна. Сначала их было человек тридцать–сорок. Бородатые, даже не особенно рослые, но сразу видно, что специально обучены. Одеты по-разному и по-разному вооружены. Одни с «раками», PM-63 RAK — польский пистолет-пулемет другие с «калашами» , третьи с ножами, виду скорее бандитского. Майор, который ими командовал, вскочил на какую-то кучу и сказал, чтоб мы не двигались, потому что они не хотят с нами воевать. Они пришли, чтобы нас просто утихомирить, и если мы первые не начнем, то все пройдет мирно.
Но он нервничал, и его люди тоже. Они делали странные движения, наклоны, приседания. После, в тюрьме, когда я вспоминал эту сцену, она мне казалась даже забавной. Но тогда — нет. Я стоял рядом с молодым парнем, наверное, еще допризывником. У него так тряслись колени, что он не мог стоять на ногах, и мне пришлось его поддержать. Впрочем, нельзя сказать, что он был трусом: ведь он остался. Знал, что происходит — и остался. Только вот ноги у него дрожали...
Когда командир антитеррористической группы увидел, что драки не будет, то крикнул, и в зал вошли зомовцы в обычной экипировке, со щитами, дубинками и забралами. Они выстроились коридором, через который нам велели проходить. Избиений не было.
Я уже не помню, было ли мне страшно... В зале я еще чувствовал ответственность за других, так сложилось, что я оказался лидером забастовки. Когда нас забирали, у меня было скорее осознание какой-то неизбежно свершающейся судьбы.
В одном месте «коридора» имелась «дверца». Там стояли полковник и несколько гэбистов и отбирали людей. Подходили двое, брали под руки и выводили, а чаще выволакивали из зала. Тех, кого не отделили, отпустили по домам. У них имелся какой-то «крот», потому что они выловили Яна Юзефа Липского, но и бардак был изрядный — весь забастовочный комитет они не выгребли.
У входа в зал стоял мощный прожектор и бил прямо в глаза. А рядом, чуть левее — пулеметная позиция. Нас поставили перед этим пулеметом. Так мы стояли несколько минут...
Варшава–Урсус , 14/15 декабря
Без пяти час меня разбудил звук бьющегося стекла , как будто кто-то со страшной силой разбил стакан и осколки разлетелись во все стороны. Потом пронзительный крик, визг, грохот, как от начинающегося землетрясения. Я сумел натянуть брюки и рубашку. Выскочил в коридор. Столкнулся с зомовцем, который, собираясь напасть на кого-то другого, угодил мне по голове. Я ввалился в помещение Забастовочного комитета и запер дверь. Снаружи доносился чудовищный грохот. Зомовцы колотили дубинками в двери, стены и столешницы, усиливая эффект крупной операции. Позже выяснилось, что их было всего двадцать семь человек.
Внезапно дверь распахнулась. Внутрь ворвалось двухметровое быдло, дышащее ненавистью. Встало рядом с нами и завопило: «На х*й отсюда, бл*ди!» У него изо рта шла пена, а когда он орал, то плевался. Это меня слегка рассмешило. Взор мутный. Он непрерывно вертел головой и бегал глазами. У нас дрожали руки, у него тоже. Второй, ввалившийся в такой же ярости, застыл столбом. Увидев наше спокойствие, он не знал, что делать, и опустил дубинку. Так мы и смотрели друг на друга, словно окаменевшие, в общей сложности секунд тридцать.
Вроцлав , 15 декабря
Мы уже с самого утра готовились к забастовке и к отражению атаки. Организовали поставки продовольствия , создали рабочую охрану. Стену шахты разделили на участки между отрядами. Установили время дежурства — сменялись каждый час. Дольше стоять на холоде в рабочей одежде и резиновых сапогах было невозможно. Грелись мы у костра. Начали вооружаться. Люди брали арматуру, двухметровые буры для горных работ, лезвия от кирки, и затачивали их. Один, я слышал, сделал себе в шлифовальной мастерской меч, типа самурайского — заточил его так, что можно было перерубить вообще что угодно. У меня было лезвие от кирки.
Катовице , 15 декабря
В коридоре зомовцы носились , как бешеные псы. Они устроили нечто вроде движущейся «тропы здоровья» «тропа здоровья» (или польские шпицрутены) во времена ПНР — прогон демонстрантов сквозь строй милиционеров, вооруженных дубинками — бегали рядами вдоль стен с обеих сторон и лютовали дубинками. Изъяснялись они с помощью свистков. Видно было только размытые полосы (как на смазанных фотографиях) , из которых обрушивались удары. Я увидел, как зомовец хотел ударить студента дубинкой, но промахнулся, попытался кулаком, но студент увернулся, попытался пнуть — и сам опрокинулся. Они действовали как роботы — сильные, быстрые, но не владеющие собой. Все это время слышались грохот, дикие крики и истерические рыдания. Мы потеряли ориентацию — знали только, что надо бежать. Бежали вверх по лестнице — зомовцы на другой стороне избивали дубинками тех, кто бежал вниз; мы бежали налево — на противоположной стороне избивали тех, кто бежал направо.
Вроцлав , 15 декабря
Со стороны «Зеленяка» высотное здание в центре Гданьска слышен гул. Въезжает новая колонна танков и транспортеров. Выстраиваются вдоль стен домов и направляют стволы в сторону входа №2. Толпа беспокойно колышется. Становится опасно.
Какой-то парень перекрикивает рев моторов:
— Люди , не бойтесь. Солдаты не будут в нас стрелять! Если услышите гром, это будет предупредительный выстрел, в воздух! Не бойтесь, не убегайте!
Запевает: «Еще Польша...» «Jeszcze Polska nie zginęła...» — начало польского гимна Люди подхватывают , гимн заглушает рев моторов, страх преодолен. Другой паренек берет в руки рупор:
— Идите к солдатам! — говорит он. — Объясните им, что они поступают неправильно, убедите их, что...
Он продолжает, но никто больше не слушает. Группы людей отделяются от ворот, направляясь к танкам. Возле каждого уже кольцо людей. Начинается процесс перевоспитания солдат. Через пару минут на этих транспортерах появятся символы «Солидарности», а в дулах танков — цветы. А еще через полчаса озябшие солдаты будут по одиночке проходить во вход №2, чтобы выпить горячего чая и поговорить с судостроителями.
Гданьск , 15 декабря
Бастующих созвали на собрание в нарядную. Нарядная предназначена для работы начальников участков по выдаче нарядов бригадам, спускающимся в шахту. В этом помещении также проводятся собрания. Там было еще много женщин , которые пришли за выплатами. Когда все собрались в уверенности, что речь идет о переговорах, в двери и окна внезапно ворвалось ЗОМО. Они плотным кольцом окружили людей, повернулись к ним спиной и начали швырять себе за спины петарды и распылять газовые баллончики. Возникла паника, люди разрывали кольцо и убегали. Тогда зомовцы развернулись и стали избивать собравшихся. Люди спасались, выпрыгивая в окна, калечились о разбитые стекла и попадали под дубинки зомовцев, выставленных снаружи.
Ястшембе-Здруй , 15 декабря
Мы проверяли цех за цехом , и волосы у нас под касками становились все более мокрыми от ужаса. Господи! Нас было чудовищно мало, может быть, один или два процента от всего коллектива, не больше 350–400 человек, из которых две трети — это люди извне. Целые залы стояли пустые, безмолвные, равнодушные.
Гданьск , 15 декабря
Проректор по учебной работе , представившись сержанту ЗОМО: «Я здесь ректор», — услышал в ответ: «Отъ*бись!» и получил дубинкой. Аналогичным образом поступили и с первым секретарем университетского комитета ПОРП.
В том же здании, со стороны улицы Линдлея, был открытый вход в деканат факультета права и управления. Там находились деканы. Вошел офицер ЗОМО с шестью подчиненными. На вопрос: «Зачем вы, господа, сюда пришли?» — ответил:
— Мы здесь должны навести порядок.
— Порядок здесь был до вашего прихода.
— Ну, видите ли, пани, это здесь я себя так мирно веду, потому что со следующего года собираюсь изучать право, — трезво ответил зомовец.
Тем временем в ректорате высаживали все запертые двери, срывали портьеры, били пепельницы, крушили столы и шкафы.
Лодзь , 15 декабря
Перевод Елены Барзовой и Гаянэ Мурадян
Благодарим центр KARTA за возможность публикации.
