Close

21 января [1945 года]. 19.00. Прибыли в Жерардув. Местность от Равы Русской становится более веселой. Сёла чаще. Леса светлей. По дороге редкой вереницей движутся беженцы. Это варшавяне. Они идут по двое, по трое, реже — более многолюдными компаниями; волочат узелки со скарбом, толкают детские коляски с барахлом, приветствуя, протягивают руки к проходящим машинам. У всех усталые, отощавшие лица, рано постаревшие, еще более жалкие — у женщин с их пудрой и губной помадой. Город увешан польскими флагами, обмотан бело-красными лентами, даже маленькие дети носят польские флажки на тонких палочках…

23 января. Ночью проехал по развалинам Варшавы.

Варшава была не место сражения, а нечто иное. Все ее дома и костелы как‑то сползли набок. Они были по большей части не пробиты артиллерией, а подорваны и сожжены. Эти наклонные с черной копотью вокруг окон здания странно и страшно гляделись на фоне неба, почему‑то лиловатого. Улица без единого огонька тоже сползала к реке, где виднелись ребра взорванного моста.

Не знаю до сего дня, кто виноват в гибели Варшавы и трехсот тысяч ее граждан[1]. Может быть, лондонские поляки и Бур-Комаровский,[2] начавший восстание раньше благоприятного срока, может быть, Сталин, не пожелавший оказать помощь повстанцам.

Варшава погибла не в результате битвы, а в результате избиения — политикой.

***

Дрянная погода, талый снег на дороге. За Конином плоский пейзаж. Бурые поля с неожиданно яркими платками озими. Однообразные городки и местечки.

Русское разнообразие предвисленского края сменилось немецким однообразием и чопорностью. Деревни редки. Часты хутора и фольварки. Край чужой и глядящий исподлобья. Здесь где‑то уже начинается Германия.

Гнезно — красивый городок, еще не прибранный, но уже праздничный, украшенный польскими флагами. Наши ребята живут как победители — жарят мясо, едят немецкий эрзац-мед и пьют трофейную водку.

(...)

С конца февраля мы стояли в городе Мендзыхуде, недалеко от Познани. Этот польско-немецкий городок был похож на все соседние городки черепичной архитектурой своих крыш и базарной площадью — Марктпляц — в центре, когда‑то называвшейся площадью Пилсудского, потом — Адольф-Гитлер-пляц, а при нас наскоро переименованной в площадь Победы или Войска Польского.

К востоку от Мендзыхуда сражалась несдавшаяся Познанская цитадель, с севера от приморья нависала мощная группировка немецких войск. Только благодаря военной уверенности Жукова штаб фронта был выдвинут так далеко на запад, в мешок, который мог быть отрезан контрнаступлением немцев.

У войск, вышедших к Одеру, иссякли боеприпасы и горючее. Однако война была уже в той стадии уверенности и организации, когда смелые решения были самыми правильными. Рокоссовский бил северную группировку, а мы готовились к окончательной победе.

В Мендзыхуде, на улице Болеслава Храбрего, 2, прожил я беззаботные дни перед операцией Одер—Берлин. Я жил в доме пана Радлика, скромного чиновника речного порта на Варте. В этой семье было двое сыновей — Витек и Стасик, а также дочь Зофья, Зося, школьная учительница и моя первая учительница польского языка.

В ту пору я был легкомыслен и влюбчив и, конечно, влюблен был в пани Зосю Радликувну, впрочем, также и в сестру местного ксендза-пробоща[3] Каспшака, и в племянницу пекаря Ванду Геничувну.

Эти факты, ни для кого не имеющие никакого значения, тем не менее дороги мне и потому упомянуты на страницах «Памятных записок», где не обойтись без простого сюжета моей жизни.

Давид Самойлов во время Второй мировой войны. Источник: личный архив семьи Самойловых

Здесь же расскажу, что в Польшу вернулся через 19 лет после войны.

Репортер газеты эфемерной партии Stronnictwo demokratyczne задал мне вопрос о поляках, с которыми я подружился и которых запомнил с военной поры. Конечно, на первом месте я назвал семейство Радликов.

Вскоре я получил письмо на адрес Министерства науки и культуры, благополучно дошедшее до меня. Пани Зофья Каминская, урожденная Радликувна, уведомила шановного пана, что она, родители и братья читали мое интервью и даже видели меня по телевидению. Еще через год я приехал в Познань, чтобы повидаться с Зосей и Витеком…

Но вернусь к весенним месяцам 45-го года. Трудно писать о Польше, столь разгромленной и всеми преданной, что духовная ее жизнь, казалось, прервалась.

Трагедия Варшавы исчерпала на время силы польского национального духа, как будто и закаленного многовековыми испытаниями и неудобством своего промежуточного положения между мощной Россией и сильной Германией.

Удивительна все же резкая самостоятельность польского самосознания и твердость польской исторической концепции.

Чехи, к примеру, всегда капитулировали, спасаясь от гибели. Восстания — польский способ самовыявления. Поляков никогда не удерживало явное несоответствие их военных сил рядом с силами противника, будь то Россия или Германия. Обреченные на поражения, они умели сохранить нутро национальной гордости и, притихнув и даже почти утратив существование, вдруг снова отдышаться и собраться в нацию с сильной и самостоятельной культурой.

Поляки никогда не думали о своей относительной малочисленности и всегда ощущали себя великой нацией, пусть самой малой из великих.

Это ощущение является привлекательной чертой польского характера, во многом неприятного и чуждого. Именно эта черта — причина моей любви к Польше, любви, позже ставшей как бы частью миросозерцания и не угасающей, несмотря на поступки польского общества, порой трудно приемлемые.

Любовь к Польше — неизбежность для русского интеллигента.

Русская нация во многом может быть благодарна польской. В бурные времена яркие исторические деятели России, которые как бы составляют костяк истории, чаще всего рассматриваемой как драматическое действо, — в бурные времена исторические деятели России тянули ее к татарщине, азиатскими методами решая насущные вопросы времени. В «тихие» же времена Михаила и Алексея Польша была ближайшей станцией европейской цивилизации.

Россия была подготовлена к реформам Петра, и они могли бы произойти менее конфликтным способом, к сожалению не свойственным нашему государственному мышлению.

В подготовке русского европеизма огромная роль принадлежит Польше. Приняв «переходный» польский вариант европеизации, Россия избежала бы многих драматических конфликтов, в частности, доныне живого конфликта почвенников и западников, отражающего неизгладимую травму петровского и послепетровского западничества, нанесенную русскому сознанию Гольштейн-Готторпской династией.

Тут же оговорюсь, что нелепо давать ретроспективные советы истории. И конечно, драматически порывистый способ исторического продвижения глубоко свойствен России и является одной из черт ее своеобразия. Однако сама возможность иного варианта позволяет трезвее и спокойнее рассмотреть духовные конфликты прежнего и нашего времени. Соотнесение русской истории с историей Польши очень помогает в этом. «Промежуточность» Польши и тесная связь ее судьбы с нашей позволяют нам легче усваивать существенные стороны мирового уклада жизни, столь отличного от нашего и неприемлемого без опосредования в быту близкой, понятной и контактной нации.

….Первого апреля было «свенто»[4] — польская Пасха. Я посетил трех моих приятельниц и сейчас, почти тридцать лет спустя, с грустным удовольствием читаю полустертые записи в растрепанной книжке о том, как гулял по кладбищу с панной Эрисей, как практичная и простодушная Ванда говорила, что станет моей женой, только если я приму католичество, и возмущалась с самоуверенностью польской панны:

— Не хочешь быть католиком ради меня?!

И как с горделивым бешенством встретила меня милая Зося.

Я теперь понимаю, почему упомянуты эти имена на страницах моих записок.

Благодарим Галину Медведеву за возможность публикации фрагмента из книги «Перебирая наши даты» (Москва, «Вагриус», 2000)

[1]По современным оценкам историков, общее число жертв Варшавского восстания меньше, около 200 тысяч человек.
[2]Тадеуш Коморовский (военный псевдоним — Бур) — генерал, в 1943-44 годах — командующий Армией Крайовой, крупнейшей польской подпольной организацией в период Второй мировой войны.
[3]Proboszcz - настоятель (прим.ред.)
[4]Święto - праздник (прим.ред).

Close