Я стала искать все , что можно прочитать о Бачинском, о его времени, его поколении. Знаменитыми стали слова одного известного критика (Станислава Пигоня), сказанные другому (Казимежу Выке) при известии, что Бачинский вступил в штурмовые группы Армии Крайовой: «Что ж, мы принадлежим к народу, судьба которого — стрелять по врагу бриллиантами». Сравнивая после войны Бачинского со Словацким, отмечали, что если бы Словацкий погиб, как Бачинский, в 23 года, то от него не осталось бы такого наследия. О Кшиштофе Камиле (второе имя родители дали ему в честь Норвида, автора стихов о «пепле и алмазе») можно не иронически сказать, что он и жить торопился, и чувствовать спешил. Разглядывая фотографии, я попросту влюбилась и в Бачинского, и в его такую же юную жену Барбару — тоже погибшую в Варшавском восстании: она была смертельно ранена 26 августа и умерла 1 сентября — с подпольно изданным сборником стихов мужа в руках. Сам Бачинский погиб 4 августа.
Молитва (I)
Плетями — руки , бденья — прахом!
И что могу под этим небом,
где черен дым и глухи орды
гонимых голодом и страхом?
Не утолен ни сном, ни хлебом
и брошен Господом, как мертвый, —
что я могу под этим небом?
Не именуй по-человечьи:
мне очи выело позором ,
и зло горит на мне печатью,
а мир не садом дышит — мором,
и плаха ждет, а не объятье.
Не именуй , но в Божьем слове
сомкни уста мои, даруя
хоть песню, чтоб не гробовую,
хоть шлем, чтобы не залит кровью.
Не пресвятивши в адской печи,
не именуй по-человечьи.
Лиши плетей , что камень ранят,
и прежде чем нездешней силой
сдерешь песок, приросший к векам, —
чтоб не чернеть лицу могилой,
когда оно в Тебе предстанет,
дай хоть погибнуть человеком!
Июль 1942 года
Перевод Бориса Дубина
Снова осень
И вот уже осень. Птицы как будто руки —
прощальные руки неба — над злою землей.
Заплачемте , ах, заплачем, пока не стали золой
мы, грустные, одинокие, не названные при свете.
Уже сатана или Бог показал нам и кровь , и сталь
в городах, над которыми медленный дым —
будто усталый ангел над колыбелью смерти.
Уже этот нож прижатый в самое сердце врастал ,
так долго он был у груди, а развалины говорили,
и каждое мертвое дерево тоже пело:
«Обернешься — и в прах обернешься, беспечное тело».
«Хоть что-нибудь есть , кроме тьмы?» — спрашивали мы плача,
плача в мертвой столице, поруганной и безмолвной,
и мы стояли во тьме, и не встретились наши руки,
а взгляды были видны только при свете молний.
И только ветер гремел на могилах последних улиц ,
и бессильные вьюги садились скалам на плечи,
и мы были будто сумрачные, неверные речи,
и мир соскальзывал с век, как звезда или как слеза.
Как землю узнать глухую? и как назвать континенты ,
где полумертвые дети, как полусонные старцы,
уже забывают слова, еще не поняв значенья,
и страны, где никогда не услышишь речи,
и руки, все до единой — словно морозные клещи?
И вот уже осень. Деревья шумят и плещут ,
снасти умершего дома, крылья умершего сна,
будто и не они встают над разрубленной головою,
будто и не было сотен растоптанных рук.
И рядом идет человек, ах, человек ли? глаза не видны —
так — обожженный ствол, снова забывший небо, —
и на гнилой соломе кричит, отгоняя сны,
когда к нему ангелы входят и ждут — молчаливы, грустны.
12 сентября 1942 года ,
Варшава
Перевод Георгия Ефремова
Дожди
Седые стебли , серый шум в окне,
а с улиц тянет горестью и смертью.
Твой дождь любимый — об одной струне,
желанный дождь, подобный милосердью.
Все дальше поезда и долог-долог
их путь — не твой? ну что ж? не твой —
к озерам слез в осенних долах
с остеклянелою листвой.
И стоит ждать? И ждать ли стоит?
Дожди — как жалость , в них и канем,
и кровь и человека смоет
и воздух, вымощенный камнем.
Все ждешь ты , бедное надгробье?
А беглых лет письмо косое
с лица сплывает исподлобья
не то дождем, не то слезою.
И что любовь , да не такая,
и что слеза, и та впустую,
и что одна вина другую
опережает, окликая.
И что удар не тронул тела ,
а лишь заглох, как птица в поле,
и лишь душа осиротела,
как от видения в костеле.
растет во тьме стеклянный шорох —
и отплывает мир окрестный.
Уносят дальше все , кто дорог,
чужую долю ноши крестной,
еще кого-то недостало,
еще одна невозвратима, —
прильнут к окну как из металла
и вновь, неузнанные, мимо…
И дождь уносит , дождь их косит
косой холодной и немою.
Покроет тьмою — смоет тьмою.
Плесну рукой в колодце мрака,
над темными ключами стоя,
и молча стыну, как собака
под плетью голоса пустою.
И не прикончен , и не начат,
и не добит, и не обласкан,
не знаю — дождь, душа ли плачет,
что все для Господа напрасно.
Стою один до ночи поздней.
Лишь я и ночь. И капля , капля —
все отдаленней, все бесслезней.
Окончено 21 ноября 1943 года
Перевод Анатолия Гелескула
Две любви
И вот полюбил ты хрупкое , теплое тело,
что песнь соловьиную запечатлело
иль молоко в стеклянном стройном кувшине;
и скрипки грусть, и хор листвы — для этих линий.
Ты полюбил и ставишь перед собою
ручья теченье голубое ,
чтоб два лица слились в одном движенье:
и подлинное твое, и отраженье,
укрыли землю огнем, небо — жасмином,
хотя и тесно им в сердце едином.
И землю ужаса ты полюбил тоже
с огненными следами шагов Божьих ,
землю, где братья гибнут под огнепадом,
где смерть и величье точно два грома — рядом
стоят и крыльями бьют, ибо видят диво:
тех, что мертвы, и тех, что живы.
Еще полюбил ты речек путь серебристый,
и белые перышки мазовецкой Вислы:
и горы, сошедшие на землю как тучи,
и людей в неволе — ты с ними тут же.
Когда раскаленная сабля с тобою ,
а ты — в ураганах последнего боя,
когда в оружье как в жизнь верится
и нету слез на лице и в сердце, —
как пушинку, как песню бросаешь тело,
бросаешь лицо, что в ручей глядело,
чтоб стало единым, — не в тиши отраженным,
а смерти черным крестом клейменным;
ты знаешь — от Бога эта любовь досталась,
для которой в могиле молодость промечталась.
22 мая 1943 года
Перевод Марии Петровых
* * *
Золотой , с прожилком белый
расколю я небосвод,
пред тобой орехом спелым
лопнет мир и оживет
пеньем вод, листвой шумящей,
птичий свист возникнет в чаще,
млечное ядро рассвета
и восход.
Ты увидишь превращенье
твердой почвы в мягкий луг ,
из вещей добуду тени,
чей кошачий ход упруг,
тень оденет шерстью мглистой
цвет грозы,
сердечки листьев,
ливнем станет вдруг.
И поток , воздушный, рея,
как над райским кровом дым,
станет длинною аллеей,
запахом берез хмельным,
и струной виолончели
дрогнет пламя повители,
пчел крылатый гимн.
Вынь из ока мне осколок —
образ дней , где боль и страх,
черепа белеют в долах,
кровь алеет на лугах,
отмени же время злое,
рвы укрой волной речною,
сдуй с волос мне пыль и порох,
дней отпора
черный прах.
15 июня 1943 года
Перевод Александра Ревича
С головою на карабине
Круг сжимается , узкий и тесный —
слышу я в предутренней рани,
хоть крещен я в купели небесной
и поток обточил мои грани,
хоть меня через реки и кручи
переправила , пусть не без риска,
ветка дикой сирени и тучи
улыбались мне по-матерински.
С каждым днем , с каждой ночью все ближе
этот круг, нас за глотки хватая,
а когда-то для нас колосилась
нива тучная и золотая.
Голубиная юность хлестала
из меня и срывала ворота.
На дне смерти теперь вырастаю ,
дикий сын своего народа.
Круг ножом рассекает , раня,
срежет день он, и ветер минет,
и просплю я время ваянья
с головою на карабине.
Занесенный событий порошей ,
пополам разодранный кругом,
как гранату, я голову брошу,
лихолетьем загнанный в угол,
оттого что жилось несмело ,
а смелел, когда пахло кровью.
Гибну там, где величье дела
неразумной любил любовью.
4 декабря 1943 года
Перевод Бориса Слуцкого
Сказка
Шли к рассохшимся палубам люди ,
шли с оружьем и были грустны,
небо звонче серебряной лютни
откликалось дыханью весны.
Позади различали на судне
крестный ход или , может, рассвет.
Мудрых лип терпеливые будни
щебетали по-птичьи вослед.
А моря друг на друга кидало ,
жесткой шкурою терлась вода,
что-то брезжило и пропадало
через миг или, может, года.
Звезды жались к воде , как голубки.
И с борта к ним тянулись рукой,
глядя вниз, в непроглядные глуби,
с той улыбкой — ты знаешь, какой.
Распахнув побережья вратами ,
звали горы в зенит голубой.
В глубь небес они камни метали,
чтобы смерить ее под собой.
На заоблачном сеяли рейде
семя леса над зыбью морской ,
золотыми деревьями бредя
с той улыбкой — ты знаешь, какой.
И листвой их виденья оделись ,
и дубняк расшумелся рекой, —
словно в сердце свое загляделись
с той улыбкой — ты знаешь, какой.
Ну , а плотник поглядывал в оба,
чтобы каждому сладить свое —
им душистые доски для гроба,
а сыновьим ладоням — дубье.
И ушли. Пело время иное.
И ушли в белый дым пеленою
с той улыбкой — ты знаешь, какой.
23 июня 1944 года
Перевод Анатолия Гелескула
Из лесу
Как шум озерный , ночные пущи.
По мхам ступаешь, как по волне.
Колонны мрака растут все гуще.
Встревожил дали во тьме гнетущей
зловещий возглас как бы во сне.
Повозки , люди текут рекою,
во мгле туманной то там, то тут
оружье звякнет, а под ногою
вздымает волны земля, как море,
и отголоски ползут в просторе,
они тревожны — чего-то ждут.
Стройные парни. Ясные лица.
Сила подземная , темная сила
сушу ломает, золото вскрыла,
в панцире тесном земля томится,
рвется наружу, гудит, гудит.
Ясные лица! Круг окоема
накрепко схвачен клещами армий.
Как же ценою муки и крови
выкупить землю , милые парни?
Можно любить , но любить — это мало,
можно погибнуть — явишь лишь слабость,
юное тело в битве устало,
а сила темная все гудит.
Пуща все гуще. Пространство вбирает
пастью огромной все на земле.
Это — как будто сын умирает ,
это — как будто отец остается.
Прошли, исчезли. Дым только вьется.
Возглас зловещий во мгле, во мгле.
27 июня 1944 года
Перевод Александра Ревина
* * *
Когда , под ладонью брезжа, земля встает за ветрами
и реют большие птицы над облачною куртиной, —
беззвучно редеет сумрак. И вот, прислонившись к раме,
горит она заряницей и песенку напевает.
И лентою издалека плывет ее теплый голос ,
доходит к нему в потемки и шепотом овевает.
«Родной», — не смолкает песня и над головою кружит,
звенит волоска нежнее и так фиалками дышит,
что он, наклонясь над смертью и стиснув рукой оружье,
встает, запорошен боем, и — сам не поверив — слышит,
как в нем запевают скрипки, и медленно, осторожно
идет по лучистой нити пучиною тьмы кромешной,
и вот она рядом, нежность, как облако, белоснежна, —
и полнятся ею дали, и над тишиной тугою
один только голос нежен и близок — подать рукою.
«Родной» — не смолкает песня, и обнят он так приветно,
так сильно, как не обнимут, лаская всего лишь тело.
Ладони возводят землю за черным заслоном ветра,
и скачут по ним зверята, чертясь паутинкой белой.
И разливается утро. Заждавшийся холод стали.
Безмолвье с гадючьим свистом клубится у изголовья.
И сон обрывают слезы: винтовки загрохотали,
а снилось им, что зачали дитя, залитое кровью.
13 июля 1944 года
Перевод Бориса Дубина
Переводы К.К.Бачинского приводятся по изданию: Кшиштоф Камиль Бачинский. Стихи. Пер. с польского. [Сост. и предисл. А.Гелескула]. М. , «Худож. лит.», 1978.
