Я стала искать все, что можно прочитать о Бачинском, о его времени, его поколении. Знаменитыми стали слова одного известного критика (Станислава Пигоня), сказанные другому (Казимежу Выке) при известии, что Бачинский вступил в штурмовые группы Армии Крайовой: «Что ж, мы принадлежим к народу, судьба которого — стрелять по врагу бриллиантами». Сравнивая после войны Бачинского со Словацким, отмечали, что если бы Словацкий погиб, как Бачинский, в 23 года, то от него не осталось бы такого наследия. О Кшиштофе Камиле (второе имя родители дали ему в честь Норвида, автора стихов о «пепле и алмазе») можно не иронически сказать, что он и жить торопился, и чувствовать спешил. Разглядывая фотографии, я попросту влюбилась и в Бачинского, и в его такую же юную жену Барбару — тоже погибшую в Варшавском восстании: она была смертельно ранена 26 августа и умерла 1 сентября — с подпольно изданным сборником стихов мужа в руках. Сам Бачинский погиб 4 августа.
Молитва (I)
Плетями — руки, бденья — прахом!
И что могу под этим небом,
где черен дым и глухи орды
гонимых голодом и страхом?
Не утолен ни сном, ни хлебом
и брошен Господом, как мертвый, —
что я могу под этим небом?
Не именуй по-человечьи:
мне очи выело позором,
и зло горит на мне печатью,
а мир не садом дышит — мором,
и плаха ждет, а не объятье.
Не именуй, но в Божьем слове
сомкни уста мои, даруя
хоть песню, чтоб не гробовую,
хоть шлем, чтобы не залит кровью.
Не пресвятивши в адской печи,
не именуй по-человечьи.
Лиши плетей, что камень ранят,
и прежде чем нездешней силой
сдерешь песок, приросший к векам, —
чтоб не чернеть лицу могилой,
когда оно в Тебе предстанет,
дай хоть погибнуть человеком!
Июль 1942 года
Перевод Бориса Дубина
Снова осень
И вот уже осень. Птицы как будто руки —
прощальные руки неба — над злою землей.
Заплачемте, ах, заплачем, пока не стали золой
мы, грустные, одинокие, не названные при свете.
Уже сатана или Бог показал нам и кровь, и сталь
в городах, над которыми медленный дым —
будто усталый ангел над колыбелью смерти.
Уже этот нож прижатый в самое сердце врастал,
так долго он был у груди, а развалины говорили,
и каждое мертвое дерево тоже пело:
«Обернешься — и в прах обернешься, беспечное тело».
«Хоть что-нибудь есть, кроме тьмы?» — спрашивали мы плача,
плача в мертвой столице, поруганной и безмолвной,
и мы стояли во тьме, и не встретились наши руки,
а взгляды были видны только при свете молний.
И только ветер гремел на могилах последних улиц,
и бессильные вьюги садились скалам на плечи,
и мы были будто сумрачные, неверные речи,
и мир соскальзывал с век, как звезда или как слеза.
Как землю узнать глухую? и как назвать континенты,
где полумертвые дети, как полусонные старцы,
уже забывают слова, еще не поняв значенья,
и страны, где никогда не услышишь речи,
и руки, все до единой — словно морозные клещи?
И вот уже осень. Деревья шумят и плещут,
снасти умершего дома, крылья умершего сна,
будто и не они встают над разрубленной головою,
будто и не было сотен растоптанных рук.
И рядом идет человек, ах, человек ли? глаза не видны —
так — обожженный ствол, снова забывший небо, —
и на гнилой соломе кричит, отгоняя сны,
когда к нему ангелы входят и ждут — молчаливы, грустны.
12 сентября 1942 года,
Варшава
Перевод Георгия Ефремова
Дожди
Седые стебли, серый шум в окне,
а с улиц тянет горестью и смертью.
Твой дождь любимый — об одной струне,
желанный дождь, подобный милосердью.
Все дальше поезда и долог-долог
их путь — не твой? ну что ж? не твой —
к озерам слез в осенних долах
с остеклянелою листвой.
И стоит ждать? И ждать ли стоит?
Дожди — как жалость, в них и канем,
и кровь и человека смоет
и воздух, вымощенный камнем.
Все ждешь ты, бедное надгробье?
А беглых лет письмо косое
с лица сплывает исподлобья
не то дождем, не то слезою.
И что любовь, да не такая,
и что слеза, и та впустую,
и что одна вина другую
опережает, окликая.
И что удар не тронул тела,
а лишь заглох, как птица в поле,
и лишь душа осиротела,
как от видения в костеле.
растет во тьме стеклянный шорох —
и отплывает мир окрестный.
Уносят дальше все, кто дорог,
чужую долю ноши крестной,
еще кого-то недостало,
еще одна невозвратима, —
прильнут к окну как из металла
и вновь, неузнанные, мимо…
И дождь уносит, дождь их косит
косой холодной и немою.
Покроет тьмою — смоет тьмою.
Плесну рукой в колодце мрака,
над темными ключами стоя,
и молча стыну, как собака
под плетью голоса пустою.
И не прикончен, и не начат,
и не добит, и не обласкан,
не знаю — дождь, душа ли плачет,
что все для Господа напрасно.
Стою один до ночи поздней.
Лишь я и ночь. И капля, капля —
все отдаленней, все бесслезней.
Окончено 21 ноября 1943 года
Перевод Анатолия Гелескула
Две любви
И вот полюбил ты хрупкое, теплое тело,
что песнь соловьиную запечатлело
иль молоко в стеклянном стройном кувшине;
и скрипки грусть, и хор листвы — для этих линий.
Ты полюбил и ставишь перед собою
ручья теченье голубое,
чтоб два лица слились в одном движенье:
и подлинное твое, и отраженье,
укрыли землю огнем, небо — жасмином,
хотя и тесно им в сердце едином.
И землю ужаса ты полюбил тоже
с огненными следами шагов Божьих,
землю, где братья гибнут под огнепадом,
где смерть и величье точно два грома — рядом
стоят и крыльями бьют, ибо видят диво:
тех, что мертвы, и тех, что живы.
Еще полюбил ты речек путь серебристый,
и белые перышки мазовецкой Вислы:
и горы, сошедшие на землю как тучи,
и людей в неволе — ты с ними тут же.
Когда раскаленная сабля с тобою,
а ты — в ураганах последнего боя,
когда в оружье как в жизнь верится
и нету слез на лице и в сердце, —
как пушинку, как песню бросаешь тело,
бросаешь лицо, что в ручей глядело,
чтоб стало единым, — не в тиши отраженным,
а смерти черным крестом клейменным;
ты знаешь — от Бога эта любовь досталась,
для которой в могиле молодость промечталась.
22 мая 1943 года
Перевод Марии Петровых
* * *
Золотой, с прожилком белый
расколю я небосвод,
пред тобой орехом спелым
лопнет мир и оживет
пеньем вод, листвой шумящей,
птичий свист возникнет в чаще,
млечное ядро рассвета
и восход.
Ты увидишь превращенье
твердой почвы в мягкий луг,
из вещей добуду тени,
чей кошачий ход упруг,
тень оденет шерстью мглистой
цвет грозы,
сердечки листьев,
ливнем станет вдруг.
И поток, воздушный, рея,
как над райским кровом дым,
станет длинною аллеей,
запахом берез хмельным,
и струной виолончели
дрогнет пламя повители,
пчел крылатый гимн.
Вынь из ока мне осколок —
образ дней, где боль и страх,
черепа белеют в долах,
кровь алеет на лугах,
отмени же время злое,
рвы укрой волной речною,
сдуй с волос мне пыль и порох,
дней отпора
черный прах.
15 июня 1943 года
Перевод Александра Ревича
С головою на карабине
Круг сжимается, узкий и тесный —
слышу я в предутренней рани,
хоть крещен я в купели небесной
и поток обточил мои грани,
хоть меня через реки и кручи
переправила, пусть не без риска,
ветка дикой сирени и тучи
улыбались мне по-матерински.
С каждым днем, с каждой ночью все ближе
этот круг, нас за глотки хватая,
а когда-то для нас колосилась
нива тучная и золотая.
Голубиная юность хлестала
из меня и срывала ворота.
На дне смерти теперь вырастаю,
дикий сын своего народа.
Круг ножом рассекает, раня,
срежет день он, и ветер минет,
и просплю я время ваянья
с головою на карабине.
Занесенный событий порошей,
пополам разодранный кругом,
как гранату, я голову брошу,
лихолетьем загнанный в угол,
оттого что жилось несмело,
а смелел, когда пахло кровью.
Гибну там, где величье дела
неразумной любил любовью.
4 декабря 1943 года
Перевод Бориса Слуцкого
Сказка
Шли к рассохшимся палубам люди,
шли с оружьем и были грустны,
небо звонче серебряной лютни
откликалось дыханью весны.
Позади различали на судне
крестный ход или, может, рассвет.
Мудрых лип терпеливые будни
щебетали по-птичьи вослед.
А моря друг на друга кидало,
жесткой шкурою терлась вода,
что-то брезжило и пропадало
через миг или, может, года.
Звезды жались к воде, как голубки.
И с борта к ним тянулись рукой,
глядя вниз, в непроглядные глуби,
с той улыбкой — ты знаешь, какой.
Распахнув побережья вратами,
звали горы в зенит голубой.
В глубь небес они камни метали,
чтобы смерить ее под собой.
На заоблачном сеяли рейде
семя леса над зыбью морской,
золотыми деревьями бредя
с той улыбкой — ты знаешь, какой.
И листвой их виденья оделись,
и дубняк расшумелся рекой, —
словно в сердце свое загляделись
с той улыбкой — ты знаешь, какой.
Ну, а плотник поглядывал в оба,
чтобы каждому сладить свое —
им душистые доски для гроба,
а сыновьим ладоням — дубье.
И ушли. Пело время иное.
И ушли в белый дым пеленою
с той улыбкой — ты знаешь, какой.
23 июня 1944 года
Перевод Анатолия Гелескула
Из лесу
Как шум озерный, ночные пущи.
По мхам ступаешь, как по волне.
Колонны мрака растут все гуще.
Встревожил дали во тьме гнетущей
зловещий возглас как бы во сне.
Повозки, люди текут рекою,
во мгле туманной то там, то тут
оружье звякнет, а под ногою
вздымает волны земля, как море,
и отголоски ползут в просторе,
они тревожны — чего-то ждут.
Стройные парни. Ясные лица.
Сила подземная, темная сила
сушу ломает, золото вскрыла,
в панцире тесном земля томится,
рвется наружу, гудит, гудит.
Ясные лица! Круг окоема
накрепко схвачен клещами армий.
Как же ценою муки и крови
выкупить землю, милые парни?
Можно любить, но любить — это мало,
можно погибнуть — явишь лишь слабость,
юное тело в битве устало,
а сила темная все гудит.
Пуща все гуще. Пространство вбирает
пастью огромной все на земле.
Это — как будто сын умирает,
это — как будто отец остается.
Прошли, исчезли. Дым только вьется.
Возглас зловещий во мгле, во мгле.
27 июня 1944 года
Перевод Александра Ревина
* * *
Когда, под ладонью брезжа, земля встает за ветрами
и реют большие птицы над облачною куртиной, —
беззвучно редеет сумрак. И вот, прислонившись к раме,
горит она заряницей и песенку напевает.
И лентою издалека плывет ее теплый голос,
доходит к нему в потемки и шепотом овевает.
«Родной», — не смолкает песня и над головою кружит,
звенит волоска нежнее и так фиалками дышит,
что он, наклонясь над смертью и стиснув рукой оружье,
встает, запорошен боем, и — сам не поверив — слышит,
как в нем запевают скрипки, и медленно, осторожно
идет по лучистой нити пучиною тьмы кромешной,
и вот она рядом, нежность, как облако, белоснежна, —
и полнятся ею дали, и над тишиной тугою
один только голос нежен и близок — подать рукою.
«Родной» — не смолкает песня, и обнят он так приветно,
так сильно, как не обнимут, лаская всего лишь тело.
Ладони возводят землю за черным заслоном ветра,
и скачут по ним зверята, чертясь паутинкой белой.
И разливается утро. Заждавшийся холод стали.
Безмолвье с гадючьим свистом клубится у изголовья.
И сон обрывают слезы: винтовки загрохотали,
а снилось им, что зачали дитя, залитое кровью.
13 июля 1944 года
Перевод Бориса Дубина
Переводы К.К.Бачинского приводятся по изданию: Кшиштоф Камиль Бачинский. Стихи. Пер. с польского. [Сост. и предисл. А.Гелескула]. М., «Худож. лит.», 1978.
