Циприан Камиль Норвид, 1871. Источник: ВикипедияПрежде всего следует сказать, что Норвид — не только поэт. Он был еще и автором пьес (успешно ставившихся в театрах), прозы и эссе, а также живописцем, скульптором и графиком. Он родился 24 сентября 1821 года в деревне Лясково-Глухы, юность провел в Варшаве, где изучал живопись. В возрасте 21 года уехал за границу, где — в основном в Париже — провел большую часть своей жизни. В Польшу Норвид никогда уже не вернулся, и это также нашло отражение в его поэзии. Он жил в бедности, перебиваясь случайными заработками и пытаясь продавать свои художественные работы. По политическим причинам попал в тюрьму — пробыл там недолго, но именно с этих пор у него начались проблемы со здоровьем.
В Париже поэт находился в кругу польских эмигрантов, среди таких знаменитостей, как Фридерик Шопен, Адам Мицкевич и Юлиуш Словацкий. Несмотря на это, он всегда существовал на грани нищеты. Единственный благополучный период в жизни Норвида — пребывание в Америке, где, к его собственному удивлению и радости, он очень хорошо зарабатывал на жизнь трудами рук своих — в графической мастерской. В связи с этим периодом его жизни в польском языке появилась присловье «тружусь, как Норвид» — то есть упорно и расторопно. Но, узнав о начале Крымской войны, он вернулся в Европу — а стало быть к нищенскому существованию на парижских улицах.
Скверно, скверно повсюду,
С черной нитью пребуду
Я всегда — от нее не уйти мне,
Ведь она в каждом взоре,
В каждом выдохе горя,
И в слезе, и в молитве, и в гимне… «Моя песенка I». Перевод Владимира Корнилова
Он, несомненно, был чудаком и одиночкой. Однако поддерживал оживленную переписку, которая впоследствии помогла исследователям творчества поэта проанализировать и понять его взгляды.
Финансовые проблемы и прогрессирующая глухота вынудили его в итоге поселиться в Доме святого Казимира — приюте для бедных польских ветеранов и сирот. Там он и скончался 23 мая 1883 года. Через несколько лет после похорон его прах был перенесен в братскую могилу на польском кладбище Монморанси под Парижем. В 2001 году землю с его могилы перевезли в Польшу и поместили в Склепе национальных пророков в Вавельском соборе.
В каком-то смысле поэт предвидел свою судьбу, чувствовал, что время его настанет позже. В стихотворении «Сократ, за что Афины увенчали…» Норвид упоминает многих гениев, не пользовавшихся признанием при жизни, но оцененных после смерти, следующими поколениями. Он начинает с Сократа, которого современники заставили выпить цикуту, а ныне ему воздвигнуты памятники, и далее упоминает других: Колумба, Костюшко, Мицкевича...
Итак, не важно, где тебя положат,
Когда, с кем рядом! Сетовать не будем.
Еще твой прах двукратно потревожат… Перевод Давида Самойлова
Ведь правда же, пророчество?
Романтик?
О нем говорят как о поэте-романтике, одном из четырех величайших того периода. Однако Норвид, по сути, не слишком вписывался в свое время, потому-то его — не при жизни, а по прошествии лет — называли судьей той эпохи и поэтом перелома, писавшим между романтизмом и позитивизмом. Он, безусловно, ощущал необходимость некоего обновления польской литературы. Возможно, именно поэтому Норвида открыли лишь после смерти, в период «Молодой Польши» — когда уже сложился другой, более близкий ему подход к поэзии.
Но в его творчестве, безусловно, можно найти и произведения, подтверждающие принадлежность Норвида к плеяде поэтов-романтиков.
По тем просторам, где крошек хлеба
Не бросят наземь, считая все же
Их даром неба,
тоскую Боже. Перевод Леонида Мартынова
Это, пожалуй, самые известные его строки. Их цитируют всякий раз, когда хотят подчеркнуть польскость. И вспоминают, если приходится выбросить кусок хлеба. В этих словах — муки совести. А сама «Моя песенка II» — история великой тоски.
По тем просторам, где гнезд на грушах
Никто не рушит — ведь аист тоже
Нам верно служит, —
тоскую Боже. Перевод Леонида Мартынова
Что интересно — хотя слова эти знают все, но повторяющееся через все стихотворении «тоскую, Боже» (Tęskno mi, Panie) нередко путают с рефреном другого стихотворения в стиле романтизма — «Грустно мне, Боже» (Smutno mi, Boże) Юлиуша Словацкого.
По-прежнему жив
Норвид писал обо всем, что волнует человека. Он — хоть и умер более ста лет назад — поэт нашего времени.
Хотя с сегодняшней перспективы кажется, что жизнь у него была тяжелая и несчастливая, похоже, это был его выбор — иначе творчества поэта не стало бы таким, как оно есть. Хотя нельзя не признать, что именно несчастным, видели его и современники — и таким его запомнили.
Отсылки к личности и творчеству Норвида можно найти и в произведениях других великих польских поэтов.
Яцек Качмарский в песне «Последние дни Норвида» дает прямую отсылку к цитате из его поэмы «Прометедион»: «Цель красоты — пленять сердца и души».
Цель красоты — пленять сердца и души,
Но нет красы милей, чем лик отчизны. Перевод Наны Эристави
Далее Качмарский поет о скромной — но выбранной им самим — жизни писателя:
Как холодно рукам! Вино прокисло,
И даже на перчатки денег нету.
Замерзли и застыли даже мысли,
Хоть из-за них прощаюсь я со светом,
Нищ и бессмыслен... Перевод Наны Эристави
Песня, посвященная Норвиду, есть и в репертуаре группы «Будка суфлера»:
Свечей дрожащий свет,
Копыт по камню стук
И меч на щите —
Так хотел ты быть погребен.
Тебя вынесли просто из дома, —
Одинокого, как никогда, —
И земля посыпалась, ком за комом,
В тишине Пер-Лашез.
Но ты жив, по-прежнему жив,
Превозмогший смерть!
И сейчас я сижу в ночи,
С мыслью твоею наедине,
И с белых страниц глядят на меня
Твои глаза,
И судят нас всех
Мерилом твоей чистоты, —
И ты жив, по-прежнему жив! Перевод Наны Эристави
Константы Ильдефонс Галчинский в строках, обращенных к Варшаве, очень просто показал разницу между мрачной поэзией Норвида и светлой — Словацкого:
Норвид тебя одевал в черноту, Словацкий же — в синь.
Он также писал:
и Норвид, Циприан Камиль, тоже ехал на коне, и обо всем размышлял.
А вот Вислава Шимборская в стихотворении «Авторский вечер» ввела в язык слова «тяжкая норвидическая доля» (ciężkie norwidy, дословно — тяжкие норвиды), служащие для описания нелегкой судьбы (каждого) поэта:
Что ж, приходится быть поэтом, а не боксером,
приговоренным к тяжкой норвидической доле,
и демонстрировать миру, ввиду отсутствия мускулов,
будущее школьных хрестоматий (в наилучшем варианте).
o Муза! Перевод Анатолия Нехая
Кроме того, многие стихи Норвида были положены на музыку и исполнялись современными музыкантами, благодаря чему обрели вторую жизнь. Например, песня «Памяти Бема траурная рапсодия» в исполнении Чеслава Немена вошла в этом году в список 113 польских песен всех времен, объявленный буквально несколько месяцев назад радиостанцией «Радио 357».
Это произведение, написанное в ритме похоронного марша, — дань героям Ноябрьского восстания и Весны Народов. Поэт достигает высот в форме траурной стилизации: возвышенными словами он воспевает знаковое событие и выдающегося героя.
Это великая литература, в которой рассказано все, что по-прежнему остается для нас самым важным. То, что Норвид говорил по любому вопросу в XIX веке, остается актуальным и в XXI веке.
Неман был не единственным, кто исполнил это произведение. Не менее популярен вариант Мацея Маленчука и его рок-группы Homo Twist.
И, конечно, нельзя было не положить на музыку самые знаменитые строки Норвида — процитированную выше «Мою песенку II». Ее исполняли многие: помимо Немена, например, Стэн Борис и Пшемыслав Гинтровский.
«Горек хлеб этот, польскость»
Хоть Норвид и тосковал по Польше, но поляков критиковал. Он видел наши национальные недостатки и не боялся о них говорить. К примеру, писал о поляках как о замечательном народе, но никуда не годном обществе (Никакое мы не общество). Писал и о нашем ощущении собственного величия: Поляк — великан, а человек в поляке — карлик…
Норвида всегда недооценивали, и он даже до нашего времени дошел не замеченным должным образом. Я считаю, что он был прежде всего выдающимся интеллектуалом и знатоком людей, поляков. А поскольку он много писал о наших национальных пороках (как Виткаций или Гомбрович), то был непопулярен.
Он это понимал, недаром писал: Кто правду молвит, разжигает смуту.
И спрашивал:
Кто ж гадит? Птаха, что гнездо марает, —
Иль та, что говорить о том мешает? Перевод Наны Эристави
— словно ища ответа, он ли не прав, когда критикует, или же те, кто не позволяет ему этого делать.
В сборнике эссе «Мысли о Польше и поляках» Норвид пошел дальше: Поляки никого и никогда не оценивали и не ценили — никогда!
Я принадлежу к народу, в котором уже почти сто лет каждая книга выходит слишком поздно, а каждый поступок совершается слишком рано. Исправив одно это, можно спасти народ.
Так он писал, критикуя польскую порывистость и неспособность обдумать шаг, прежде чем его предпринять.
Стоит ли удивляться, что для современников его слова были болезненными? В сущности, они должны быть болезненны и сейчас, потому что диагнозы, которые ставил Норвид, по-прежнему необыкновенно точны:
Из ценностей этого мира останутся две наивысших —
Две только: поэзия и доброта… и не будет других… «Брониславу З.», перевод Давида Самойлова
Перевод Елены Барзовой и Гаянэ Мурадян
