Юлиан Тувим. Источник: Национальный цифровой архив ПольшиНаибольшее впечатление производила его особая примета — большая родинка на левой щеке. Отец пытался убедить Юлиана , что с родинкой можно жить, мать же была уверена, что родимое пятно — это проявление проклятия и искала возможности избавиться от него, обращаясь за помощью и к врачам, и к знахарям. Однако хирурги отказались оперировать, чтобы не навредить мальчику еще больше, а цыганские чары не подействовали.
Младшая сестра поэта , детская писательница и переводчица Ирена Тувим, в книге «Времена года в Лодзи» вспоминает, что из-за этой родинки «обычный мальчишка превратился в чудака , изгоя, которого заклеймила сама природа, в которого тыкали пальцами на улице, над которым насмехались и которого дразнили в школе». Юноша предпочитал лишний раз не выходить из дома , чтобы не привлекать внимание чужих глаз. В родных стенах он чувствовал себя в безопасности, а книги и многочисленные странные хобби помогали ему забыть о родинке. Впоследствии он смирился со своим изъяном и научился отшучиваться, всячески давая понять, что родинка его совсем не волнует и даже нравится ему. Антоний Слонимский, близкий друг Тувима и сооснователь поэтической группы «Скамандр», так вспоминает об их первой встрече, когда Тувим, едва поздоровавшись, сразу заявил:
Чего вы меня так рассматриваете? Если вас удивляет , что у меня на лице такая большая «мушка», то уверяю вас: родись я без нее, покончил бы жизнь самоубийством.
Когда же к Тувиму пришло признание и он стал одним из самых знаменитых поэтов межвоенного периода и популярнейшим автором текстов для кабаре , заработкам которого завидовала не только литературная братия, родинка превратилась в знак особого поэтического дара и перестала так сильно докучать своему обладателю. Однако Тувим не смог полностью избавиться от комплекса, связанного с внешностью, поэтому, фотографируясь, он всегда старался повернуться к объективу правым профилем или прикрыть родинку рукой. Ему это удавалось не всегда: иногда он забывал о своем изъяне; бывало, что художники и карикатуристы специально изображали Тувима так, чтобы подчеркнуть его особую примету.
В январе 1944 года Тувим писал сестре о своей родинке и как о проклятии , принесшем ему много страданий, и как о благословении, из которого родилась его поэзия:
Важно понимать , какой драмой до самой смерти Мамочки был мой nevus (научное название этого пятна на лице). Поверь, именно оно, это пятно, оставило черную тень на нашем детстве в Лодзи. Ты, часом, не знаешь, почему мне в Берлине не прооперировали эту штуку? Я никогда не мог (не смел) спросить об этом родителей. Честно скажу: жаль! Хотя кто знает, стал ли бы поэтом твой Юлек, лишившись этой «особой приметы»... Точно тебе говорю — не стал бы. Я вырос с чувством неполноценности и личной обиды, нанесенной мне судьбой — и это послужило основой моей поэзии. Так что если ты ценишь меня как поэта — благослови это пятно (которое, кстати, чем старше я становлюсь, тем больше меня злит).
Тувим появился на свет в семье ассимилированных лодзинских евреев , в которой не знали идиш, не придавали большого значения религии, но поддерживали минимальную обрядовую связь с иудаизмом. На восьмой день после рождения мальчик прошел обряд обрезания, но начальное образование в хедере уже не получал. Позже он так рассказывал о постепенном отдалении своей семьи от еврейства:
Фамилия моей матери — Круковская , бабушки — Лаповская, прабабушки — Диллон, а прапрабабушки — Гольдберг.
Его отец , Зарох Товим, полонизировал свои имя и фамилию, заменив их на Изидор Тувим. Он получил образование в Париже, работал клерком в Азовско-Донском коммерческом банке и привил сыну любовь к иностранным языкам. Мать поэта, Аделя, дочь известного лодзинского владельца типографии, Леона Круковского, открыла Юлиану красоту польского языка с помощью стихов.
Тувим твердо верил , что именно язык — главный фактор, влияющий на идентичность и формирующий ее.
Себя он считал поляком , хотя и не забывал о своем этническом происхождении. В то же время он старался отмежеваться от еврейства, полагая, что евреи должны ассимилироваться в польскую среду и культуру. В ранних произведениях он неоднократно изображал своих собратьев в неприглядном свете, критикуя их за то, что они не хотят интегрироваться в общество. Вот, например, первая строфа стихотворения «Евреи», вошедшая в сборник «Пляшущий Сократ» (1920).
Черные , хитрые, бородатые,
С безумными глазами,
В которых — вечный страх,
В которых — наследие веков,
Люди,
Которым неведомо, что такое родина,
потому что они живут всюду,
Трагические, нервозные люди,
Бродяги.
Еврейская интеллигенция и представители ортодоксальных кругов в ответ обвиняли Тувима в предательстве собственного народа и даже уличали его в антисемитизме. Обвинения эти , как мы видим, были небеспочвенными: в некоторых его стихах и песнях, особенно сатирических, очень трудно определить границу между критикой обычаев различных еврейских сообществ и предвзятым отношением к ним. Тувим отрицал эти обвинения, но критический тон не смягчал.
Конечно , мне далеко до антисемитизма, но я всегда был, остаюсь и буду противником бородачей в «униформе» и их еврейско-германского винегрета, а также традиционного искажения польского языка. Давно пора, господа, подрезать свои долгополые кафтаны, кучерявые пейсы и научиться наконец уважать язык народа, в окружении которого вы живете.
С другой стороны , Тувим сам был объектом постоянных антисемитских нападок со стороны радикальных польских националистов, со времен его поэтического дебюта — публикации в студенческом журнале Варшавского университета Pro Arte et Studio стихотворения «Весна», благодаря которому поэт скандально прославился на всю Польшу. В наши дни этот текст, в котором описывается, как с приходом весны в толпе пробуждается неудержимая сексуальная энергия, кажется почти целомудренным, однако в 1918 году он вызвал настоящую бурю.
Читать далее
Против Тувима ополчились представители всех политических движений и мировоззренческих направлений , обвиняя его в «половом либерализме», цинизме и аморальности, а «эндецкая» НД, Народно-демократическая партия газета Gazeta Poranna 2 Grosze опубликовала статью «О еврейском порнографе». С тех пор националисты не упускали случая напасть на Тувима: и когда он написал стихотворение «Похороны президента Нарутовича» после того , как в декабре 1922 года фанатичный националист и художник Элигиуш Невядомский застрелил первого президента независимой Польши; и когда опубликовал пацифистские стихотворения «К генералам» (1923) и «К простому человеку» (1929) , которые, впрочем, возмутили не только националистов.
В межвоенной Польше этническое происхождение Тувима превратилось в своего рода пятно , которое, подобно родинке на щеке, привлекало к нему внимание антисемитов — те возводили на него поклепы, обвиняя в том, что он коверкает польский язык, и в анонимных пасквилях желали ему смерти. Тувим понимал, что лучше не реагировать на выпады в свой адрес:
Я — «еврей-поляк» и мне все равно , что те или другие говорят об этом. Для антисемитов я — еврей, и моя поэзия — еврейская. Для еврейских националистов я — ренегат, предатель. Ничего не попишешь! С людьми, для которых еврейское происхождение равно смертному приговору, не подлежащему апелляции, и которые считают его единственным мерилом характера и нравственной ценности человека, полемизировать невозможно.
Однако он не выдерживал и отвечал обидчикам , высмеивая их во фрашках, острых сатирических или гневных сочинениях, таких, как, например, известное «Стихотворение, в котором автор вежливо, но решительно просит многочисленные отряды ближних поцеловать его в жопу».
Годы антисемитских нападок и травли , особенно усилившихся в Польше после смерти Пилсудского , наглядно демонстрировали, что идея ассимиляции евреев потерпела крах, и постепенно отравляли жизнь Тувима и его семьи. Ярослав Ивашкевич писал в воспоминаниях:
Всю радость родителей Тувима , связанную с его успехами, его невероятными поэтическими достижениями, омрачали волны антисемитизма, которые с каждым разом становились все мощнее. Юлек тоже страдал от них и в конце концов стал смотреть на всё через эту призму. Несомненно, проблема антисемитизма послужила причиной определенных изменений в его психике. Он постоянно думал об этом.
В 1932 году у Тувима случился первый приступ агорафобии , которая, вероятно, развилась на почве детских травм, полученных, когда ему приходилось прятаться дома от посторонних глаз из-за родинки на щеке. Страх открытого пространства был настолько сильным, что поэт боялся выходить на улицу без сопровождения. В самые тяжелые моменты болезни он запирался у себя в кабинете и сидел там без света, а когда приходилось куда-то выбираться, перемещался только на такси, которое должно было подъехать к самой двери дома — насколько это было возможно. Парадоксально, но исцелили его безграничные просторы Атлантического океана, когда Тувим после начала Второй мировой войны бежал на теплоходе из Европы в Бразилию. Через несколько лет в Нью-Йорке, куда Тувим перебрался с женой Стефанией, приступы агорафобии вернулись, но в более легкой форме. Возвращение недуга спровоцировали ссоры с друзьями из-за того, что в эмиграции поэт сблизился с коммунистами. Ян Лехонь вообще разорвал всяческие отношения с Тувимом, а сам поэт в 1945 году писал Ивашкевичу: «Девяносто пять процентов беженцев считают меня "агентом Сталина"».
Война повлекла за собой и другие изменения в убеждениях поэта. Под влиянием новостей и сообщений из частной переписки , которые приходили в Нью-Йорк из оккупированной Польши, Тувим почувствовал солидарность с еврейским народом. В августе 1944 года он опубликовал в лондонской газете Nowa Polska манифест «Мы, польские евреи», который посвятил «Матери в Польше или любимейшей ее тени». Тувим тогда еще не знал, что мать погибла 19 августа 1942 года во время ликвидации гетто в Отвоцке, где еще до войны попала в психиатрическую лечебницу. В этом эмоциональном тексте, который представляет собой своего рода кадиш, то есть поминальную молитву, Тувим пытается ответить на вопрос, почему он начал использовать местоимение «мы».
Меня спрашивают евреи , которым я всегда объяснял, что я — поляк, теперь спрашивают и поляки, которые, в подавляющем большинстве, считали и будут считать меня евреем.
Я — поляк, потому что мне так нравится. Поляк, потому что я родился в Польше, рос в Польше, воспитывался в Польше, учился в Польше; потому что в Польше я был счастлив и несчастен; потому что из изгнания я обязательно вернусь в Польшу, даже если мне предложат райские наслаждения в другом месте.
Я — поляк, потому что так мне сказали в родительском доме на польском языке; потому что польским языком меня вскармливали с детства; потому что мать учила меня польским стихам и песням; потому что важнейшее дело всей моей жизни — поэтическое творчество — немыслимо ни на одном другом языке, даже если бы я в совершенстве им владел.
Я — поляк, потому что по-польски исповедовался в своих тревогах первой любви и по-польски лепетал о ее счастье и бурях. Поляк еще и потому, что береза и ива мне ближе, чем пальма и цитрус, а Мицкевич и Шопен дороже , чем Шекспир и Бетховен. Дороже по причинам, которые я, опять же, не могу обосновать никаким рациональным объяснением.
Я — поляк, потому что перенял от поляков определенную часть их национальных пороков. Поляк, потому что моя ненависть к польским фашистам больше, чем к фашистам других национальностей.
С евреями же , пишет Тувим далее, его связывают кровные узы — и это не только кровь, текущая в жилах, но и река крови, образовавшаяся в результате Холокоста.
И в этом новом Иордане я принимаю крещение над крещениями: кровавое , пламенное, мученическое братство с евреями.
Источники: Irena Tuwim , Łodzkie pory roku, Warszawa 1958; Piotr Matywiecki, Twarz Tuwima, Warszawa 2007; Mariusz Urbanek, Tuwim, wylękniony bluźnierca, Warszawa 2013.
Перевод с украинского Марии Шагури
