Первые ссылки

После завоевания Сибирского ханства в конце XVI века Московское княжество рассматривало земли к востоку от Урала как территорию больших возможностей, инициатив и обогащения. Однако, начиная с середины XVII века, эти территории стали местом отбывания наказаний и выполняли роль своеобразного предохранительного клапана. Ссылки позволяли российским властям избавляться от опасных, по их мнению, людей: преступников, бунтовщиков или военнопленных. От такой участи не были застрахованы представители ни одного сословия. Власти использовали физический и интеллектуальный потенциал каторжников, чтобы одновременно осваивать и усмирять огромные территории постоянно расширяющегося российского государства.

Польская сибириада началась во время литовско-польско-российских войн XVI века, когда поляков спорадически ссылали в Сибирь как военнопленных. Позднее польских осужденных отправляли в глубину России в результате поражения Барской конфедерации. Барская конфедерация (1768–1772) — военно-политическое объединение польской шляхты и римско-католического духовенства, направленное против короля Станислава Августа Понятовского (протеже Екатерины II) и вмешательства Российской империи во внутренние дела Речи Посполитой. Очередные волны репрессий начались после разгрома восстания Костюшко и окончания наполеоновской кампании.

1815 год заложил начало новой эпохи сибириады поляков. Если раньше ссылали в основном военнопленных, то теперь также заговорщиков и тех, кто боролся за независимость. Началось это с так называемого виленского процесса над филоматами и филаретами. Филоматы и филареты — тайные патриотические общества студентов Виленского университета, действовавшие в 1817–1823 гг. Членом этих обществ был, в частности, Адам Мицкевич. В 1815–1830 годах политическая ссылка еще не была массовой. Только после Ноябрьского восстания польских ссыльных за Уралом — в то время их в основном отправляли в Западную Сибирь — стало значительно больше.

Томаш Зан, сооснователь Общества филоматов, председатель Общества филаретов в костеле доминиканцев в Полоцке после возвращения из ссылки. Графика по мотивам рисунка Александра Миниятта. Источник: www.polona.pl

Начало Январского восстания повлекло за собой беспрецедентные по масштабам преследования, а после его поражения в 1863–1867 годах в изгнании оказалось более 38 тысяч поляков. С тех пор польских повстанцев все чаще отправляли в Восточную Сибирь. Начиная с 1870-х годов изменился социальный состав людей, обвиняемых в участии в тайных обществах и нелегальных объединениях, а их политические убеждения стали более радикальными. Если в 1820-х, 1830-х и даже 1840-х годах большинство ссыльных происходили из высших слоев общества с либерально-демократическими взглядами, то в 1880-х в ссылку все чаще попадали люди взглядов революционных.

Чтобы подавить растущие мятежные настроения, российские власти ввели новый вид ссылки — «в административном порядке», что позволяло наказывать лиц, подозреваемых в «неблагонадежности», без суда и следствия. К концу XIX века административные наказания стали основным превентивным инструментом. Последняя большая волна репрессий пришлась на революцию 1905 года, но по мере стабилизации политической ситуации в России количество людей, отправленных в Сибирь, сокращалось.

Изменчивая география

По общепринятому в XIX веке представлению, Сибирью называли современные районы Западной и Восточной Сибири, а также территории, доходящие до северных границ Китая, Тихого океана и Северного Ледовитого океана. Историография XX века исключила из этого понятия Кавказ, степи Центральной Азии и Дальний Восток. Впрочем, в таком широком понимании «Сибирь» оставалась наиболее употребительным термином среди исследователей, изучавших имперские практики ссылки. Такая мифическая Сибирь олицетворяла прежде всего воображаемое место принудительного изгнания поляков, но не только.

По мере смещения российской границы все дальше на юг и восток раздвигались и смысловые рамки категории Сибири. Несоответствие понятия «Сибирь» ее первоначальным географическим границам было обусловлено скрывавшимися за неизменяемым на первый взгляд понятием «Сибирь» (употреблявшимся как синоним всего Востока) специфическими практиками колониального освоения чужой территории и жесткими карательными мерами, которые применяла Россия в отношении своих подданных. Многозначность и изменчивость физических и символических границ Сибири прекрасно гармонировали с завоевательными стратегиями Российской империи, отражая ее имперскую «географию власти».

Мифы

Одним из самых глубоко укоренившихся в польском сознании мифов о Сибири, сформированных национальной мартирологической традицией, была идея крупнейшей в мире «тюрьмы без решеток» или «чистилища искупления», то есть места страданий, покаяния, вечной тоски и закалки национального характера. Литература и поэзия романтизма сыграли ключевую роль в укоренении мартирологического образа Сибири и апофеоза «искупительного мученичества». Впервые термин «ссылочная литература» (la littérature de postée) использовал в 1842 году Адам Мицкевич во время лекций в Коллеж де Франс в Париже.

Читать далее

Слова

Мотивы и образы Мицкевича в стихах польских узников ГУЛАГа

Валентина Брио

Мартирологический и мессианский образ ссылки и Сибири как места изгнания усиливался, в частности, тем, что Польша потеряла независимость и многие поляки оказались в эмиграции. Таким образом, репрессивные формы имперского управления заново интерпретировались через призму национальной травмы, создавая своего рода воображаемую карту значимых мест.

Несмотря на самые мрачные краски, которые использовала польская историография, описывая судьбы польских ссыльных, их положение бывало очень разным и зависело от множества факторов. Например, от вынесенного приговора или конкретного места пребывания в Сибири, а также от профессиональных навыков, талантов, характера и т. д. Политические преступники находились в гораздо лучшей ситуации, чем обычные уголовники. В то же время польские ссыльные из интеллигенции и дворянства гораздо легче налаживали дружеские отношения с представителями местной элиты или царской администрации. Например, существовали официальные правила, которые запрещали политическим ссыльным работать в сфере образования и давать частные уроки, однако на практике их никто строго не соблюдал — из-за постоянной нехватки в Сибири квалифицированных педагогов.

Одна из важных черт российской бюрократической системы того времени — гибкость. Поэтому в ряды царских чиновников могли попасть и политические осужденные, не нарушая при этом общеимперской иерархии подчинения. Благодаря такой специфике российской пенитенциарной системы власти эксплуатировали физический и интеллектуальный потенциал ссыльных мятежников для освоения и контроля обширных территорий постоянно растущего государства.

Другим мифом, глубоко укоренившимся в польском и европейском общественном сознании, был миф о каторге. Популярные представления, сформированные под влиянием картин Артура Гротгера или Яцека Мальчевского, что каторжники работали исключительно в шахтах, не соответствовали действительности. Например, на иркутских каторгах часть заключенных занималась заготовкой дров, другие косили траву или возделывали землю, а те, кто умел читать и писать, выполняли обязанности писарей. На подземные работы, как правило, направляли уголовных преступников.

В свою очередь, наиболее часто применяемый, особенно в первой половине XIX века, приговор «отдать в солдаты», который в российском законодательстве считался одним из самых мягких, на практике оказывался самым суровым видом наказания из-за широко распространенных в русской армии телесных наказаний, исключительно тяжелых условий военной службы и высокой смертности от болезней, не говоря уже о смертности во время и в результате вооруженных столкновений.

Историк Пшемыслав Адамчевский развенчал другие популярные в польской историографии мифы, скажем, о совместных интересах поляков и коренных жителей Кавказа: мол, они боролись против одного врага. Он также подверг критическому анализу убеждение в том, что польские ссыльные противостояли ассимиляции.

Перспективы

После распада Советского Союза в Польше появилось много новых исследовательских перспектив: повседневная жизнь ссыльных, проблемы адаптации в новой среде, участие в социально-экономическом развитии и образовании в регионе, благотворительная деятельность Католической церкви в Сибири, судьбы женщин, решивших отправиться в ссылку вместе со своими мужьями, а также условия жизни различных маргинальных социальных групп, в частности бродяг и уголовных преступников.

В последние годы ссылку поляков часто исследуют с постколониальной точки зрения, например, то, как длительные отношения с жителями сибирских городов или коренными жителями повлияли на взгляды польских каторжников. Ученые подчеркивали вынужденный характер этих контактов, обусловленных служебным положением поляков. Таким образом они обозначали сложность, неоднозначность и многомерность транскультурной встречи, неоднозначность разделения на колонизаторов и колонизированных в отношении польских ссыльных, русских и коренных жителей.

Карточка «Оренбургская губерния» из набора географических карточек Российской империи. Источник: Wikipedia

Однако в польской историографии по-прежнему редко говорится о польской сибириаде в контексте соучастия поляков в имперско-колониальной политике России. Эта проблема эвфемистически обозначалась как «невольное» участие поляков в территориальных завоеваниях и экспансии России. Редко упоминается и «идеологический колониализм», отождествляемый с просветительскими концепциями прогресса и цивилизационной миссии. Этот вопрос обычно оставался в тени темы «прогрессивного» влияния поляков на общественно-политическую и культурную жизнь, образование и здравоохранение, естественные и лингво-этнографические исследования. Однако в концепции распространения образования и достижений западной цивилизации среди «отсталых» жителей Кавказа, Сибири или Центральной Азии слышались отголоски эволюционистской идеологии прогресса. В то же время участие ссыльных в (ре)производстве имперского и колониального дискурса замалчивалось.

Польский «сибирский треугольник»

Надежда польских ссыльных на помилование и возможность возвращения из Сибири в некоторой степени объясняет их участие в имперской политике освоения, эксплуатации и подчинения южных и восточных территорий империи, а также в военных кампаниях. В то же время анализ отношений польских ссыльных с представителями российской администрации, местной элитой и жителями сибирских городов в контексте общего, хотя и иногда подвергаемого сомнению центральноевропейского происхождения, проливает свет на их участие в просветительских и научно-исследовательских проектах. С этой точки зрения имперские угнетатели оказывались в культурном и мировоззренческом плане гораздо ближе к польским подданным, чем коренное население.

Александр Деспот-Зенович, уроженец Виленщины. Ссыльный в Сибирь, затем губернатор Тобольска (1862–1867). Источник: книга Юлиана Талко-Гринцевича, «Александр Деспот-Зенович (1829–1897)», Львов, 1913. Источник: Wikipedia

Культ прогресса, модернизации и изучения местных культур, уходящий корнями в просветительские идеи переустройства мира, на самом деле был одной из движущих сил российского империализма. Поэтому работа, которую польские ссыльные выполняли в Сибири, была заражена политическим и идеологическим империализмом и считалась предпосылкой контактов поляков и жителей восточных территорий, завоеванных Российской империей. Мессианский дискурс приобщения к прогрессу стал удобным идеологическим инструментом, объединяющим различные социальные слои сибирского пограничья. Осужденные поляки воспринимали, оценивали и частично одобряли российскую экспансию и завоевания через призму просветительских проектов «насаждения цивилизации» и совершенствования человечества. Такой подход создавал неожиданное пространство для взаимопонимания между давними историческими противниками.

В свою очередь жители азиатских территорий Российской империи отождествляли поляков и представителей других народов на царской службе с российской колониальной администрацией, а, значит, с русскими. Следовательно, поляков воспринимали как носителей чужих, то есть европейских, культурных моделей. Таким образом польский «сибирский треугольник» состоял из отфильтрованных представлений о польскости, русскости и восточности. Он составлял основу самоидентификации польских ссыльных, которые испытывали двойную отчужденность: окруженные чужим сибирским ландшафтом, они с одной стороны ощущали себя порабощенными, а с другой — отождествляли себя с западной культурой, тем самым утверждая и воспроизводя имперское противопоставление «Востока» и «Запада».

Итак, поляки не начинали колониального завоевания Сибири, Кавказа или Центральной Азии, однако они участвовали в процессе подчинения других народов и государств, иногда вопреки своей воле, а иногда, мечтая о карьере в армии или администрации, добровольно присоединялись к рядам русских колонизаторов. Нередко они оправдывали завоевание восточных территорий азиатского континента и свое участие в нем распространением благ цивилизации, технического прогресса, медицины, образования и т. д. среди народов, которые, по их мнению, находились на «более низкой ступени развития». Таким образом, поляки в некотором роде брали на себя роль миссионеров западных ценностей, которые они сами импортировали из Западной Европы.

Источники: W. Caban, L. Michalska-Bracha. Polscy zesłańcy na Syberii Zachodniej w latach 60.–90. XIX wieku. Między mitem a rzeczywistością, «Studia z Historii Społeczno-Gospodarczej» 2017, t. 17, s. 13–41; A. Brus, E. Kaczyńska, W. Śliwowska. Zesłanie i katorga na Syberii w dziejach Polaków 1815–1914, Warszawa 1992; P. Adamczewski. Polski mit etnopolityczny i Kaukaz, Warszawa 2019; E. Kaczyńska. Syberia: największe więzienie świata 1805–1914, Warszawa 1991; Z. Trojanowiczowa. Sybir romantyków, Kraków 1992; B. Jędrychowska. Żony XIX-wiecznych zesłańców jako organizatorki życia rodzinnego na Syberii, «Wychowanie w Rodzinie» 2014, t. 9, z. 1, s. 161–173; G. Sapargalijew, W. Djakow. Polacy w Kazachstanie w XIX w., przeł. A. Trombala, J. Plater, Warszawa 1982; S. Pavlenko. Zesłanie jako spotkanie kolonialne. Przestrzeń Uralu i Syberii w oczach Tomasza Zana, «Świat Tekstów. Rocznik Słupski» 2015, nr 13, s. 5–31.

Переводчик Полина Козеренко, редактор Ольга Чехова

Редакция благодарит Музей памяти Сибири за возможность публикации.