Не знаю , сколько времени должно пройти, чтобы осмыслить и проанализировать все то, что за долгие месяцы полномасштабной войны России против Украины проросло острыми корнями внутри нас. О создании культурного продукта, который должен родиться из опыта большой войны, сейчас как-то и не думается. В приоритете — генераторы, солярка, топоры, средства для чистки оружия и теплые стельки для армейской обуви. Какой культурный продукт? Какое искусство? О чем говорить и писать, какие слова находить для точной образности, в чем выискивать новые смыслы, какого рода сюжеты придумывать? Выжить бы. А смыслы будем искать потом. И напишем потом. И снимем кино. А еще наделим все это утонченной и небанальной образностью. Все будет. Когда-нибудь.
Искусство во время войны — ситуативное и экспрессивное , такая сиюминутная физиологическая реакция на раздражители. Часто это искусство плакатное, злободневное и быстро теряющее актуальность. То, о чем мы говорили вчера, сегодня уже забылось, новые раздражители активировали новые реакции, и на поверхность вынырнул однодневный культурный продукт. Раз — и нет. Информационный поток пронес его мимо, как дым в печных трубах, оставляющий на стенках легкий налет сажи. Хотя, конечно, бывает и по-другому: кому-то из поэтов, документалистов, художников изредка все-таки удается с кровью выхаркать такие сгустки концентрированной боли, такие слепки настоящего времени, которые останутся мощными артефактами нашей странной, темной и вместе с тем во многом светлой эпохи. Кто-то хорошо лечит раны юмором, нежностью, действительно талантливым нанизыванием добрых слов и незабываемых образов на нить, держась за которую мы бредем вперед. Однако это не про меня. Моя нить зацепилась где-то за очередным поворотом извилистого лабиринта.
Хотя бывало и иначе. Моя «дебютная война» , когда я отслужил почти полтора года в рядах ВСУ в 2015–2016 годах, дала мне в числе разного рода опыта один очень специфический. В течение десяти месяцев пребывания в прифронтовой зоне, а фактически — на одной территории размером примерно 10 на 400 метров, я смог перевести привычное восприятие течения времени в новую форму: это было наслаждение его отсутствием, будто моя жизнь бесконечна, как, собственно, и мое пребывание в той родненькой лесной посадке под Попасной. Я не считался со временем, фактически пренебрегал им, не замечал его присутствия в моей жизни. А потому в моменты пауз между выполнением военных обязанностей чувствовал его беспредельность и позволял себе смотреть по пять фильмов в день, часами слушать музыку и писать по 10–20 тысяч знаков художественной прозы. Тот опыт пребывания в армии позволил мне много писать, возводя строительные леса вокруг романа, этаж за этажом выстраивая текст. Я писал легко и щедро, будто всю жизнь в дальнейшем — после войны, после дембеля, после смерти — не собирался писать вообще. Это были бытовые драмы, далекие от войны и от категорий трагического.
О войне хотелось писать меньше всего. Вернее , не хотелось вообще. Тогда я поклялся, что если выберусь из этого бездонного временного колодца, из этой воронки, засосавшей меня так надолго, то никогда не вернусь в армию, а посвящу всего себя исключительно писательству.
Однако я не сдержал слово и в этом году снова взял в руки оружие. Можно было бы поразмышлять о том , почему так произошло, почему я, как и почти миллион других украинских граждан, принял это решение. Впрочем, речь сейчас о другом. На этот раз многое изменилось, прежде всего во мне. Кроме выполнения моих непосредственных обязанностей командира отделения, я больше не чувствую в себе сил и способности жить еще какой-то другой жизнью во внутренней эмиграции. Казалось бы, военная рутина дает немало возможностей для организации досуга: как правило, часы ожидания значительно длиннее моментов выполнения боевых или иных задач. Но нет, кроме роли военного, я больше ничего не успеваю, не хочу, все дела делаю урывками и не могу сосредоточиться ни на одном занятии. О чем писать? Какие смыслы отыскивать, какие слова подбирать, какие сюжеты придумывать? Действительность — всепроникающая и богатая на события, она не оставляет места для иллюзий, зато заставляет больше молчать и думать. Думать на перспективу, думать, пока есть время, думать, пока есть возможность. Главной спутницей для меня стала даже не война, черным фоном проходящая через мою жизнь, а моя старая новая роль — молчаливого отшельника и затворника. И что характерно, помимо невозможности писать или создавать какой-либо творческий продукт, я вдруг потерял и способность его потреблять. За все месяцы полномасштабной войны я не прочитал ни одной книги, не заинтересовался ни одним культурным событием, не досмотрел ни одного фильма, а сосредоточился почти исключительно на просмотре коротких роликов в TikTok и на простеньких играх в телефоне, где задействованы рефлекторные функции и примитивные реакции.
И тут появилась музыка
Казалось бы , что может быть банальнее музыки как инструмента самотерапии и источника наслаждения для высохшей до невесомости души? Весь мир слушает ее независимо от обстоятельств. Война, эпидемия, инаугурация президента или похороны монарха, катастрофа национального масштаба или психологическая травма, вызванная несчастной любовью, свадьба дальнего родственника или нейтральный фон во время долгой поездки на Адриатику. Музыку слушали в блиндажах Первой мировой, на борту «Титаника», в следственных кабинетах тюрем НКВД, в тесных кварталах Варшавского гетто , в окопах Второй мировой, во влажных лесах Южного Вьетнама, на митинге у мемориала Линкольна, в обескровленном Сараево, во время Оранжевой революции или Революции достоинства. Музыка была извечным спутником истории, проводником в широком мире, проводником к различным эмоциональным состояниям как целого народа, так и отдельного человека.
Для меня же музыка стала ничем иным , как митрилловой нитью, прочной и магической, соединяющей меня с прошлым, то есть с моим существованием до большой войны: с тихим уютом зимних вечеров и летних солнечных утренних часов, когда думалось не о выживании, а о жизни, и не об очередной трагедии поколения с характерными архетипическими травмами, которые Россия с маниакальной периодичностью наносит моему государству, а о какой-то типичной европейской грусти, зацикленной на индивидуальных переживаниях, муках творчества и поиске смысла в бессмысленных вещах. Это был сладостный период, проходивший под аккомпанемент музыки из моей коллекции аудиокассет. Сотни альбомов и подборок от Шопена и Майлза Дэвиса до Битлз, Тома Уэйтса и Run DMC. От Эдит Пиаф и Милен Фармер до Blondie, Morcheeba и Билли Айлиш. Моя музыка была такой же пестрой, как витрина магазина комиксов, а репертуар на вечер выбирался в соответствии с настроением или моим желанием достичь определенной эмоциональности своего тихого и пресного существования.
Война все изменила. Долгое время я не мог слушать музыку в принципе , это казалось мне неким святотатством, я заставлял себя быть холодным и черствым, сосредоточенным на войне и опасности, на животном страхе и на тупой боли.
Музыка же погружала меня в те нормальные состояния , которые не подходили к ощущению необратимости, шоку и черному оцепенению. Все это требовало тишины. Как внешней, так и внутренней. А еще я просто не мог привыкнуть к невозможности слушать музыку не на физических носителях. Меня ломал непривычный мне электронный формат. После теплого звука, который дарила пленка, цифровой формат казался колючим и острым, как морозное дыхание. Однако ко всему привыкаешь, особенно тогда, когда у тебя нет выбора. У меня его не было, а потому я принял музыку с телефона и даже со стриминга. Более того — в какой-то момент осознал, что AirPods и Spotify заменили мне не только аналоговое прослушивание, к которому я привык, но и общение, друзей и даже все то искусство, которое окружало меня до войны. Литература, живопись, кино исчезли как неуместные, рудиментарные и даже тревожные элементы прошлой жизни. Музыка же удивительным образом осталась. Стала моим продолжением, вдохновением и стимулом прожить еще один день, компасом в топографии новой горькой реальности.
Как-то на очередной онлайн-сессии психотерапии моя терапевт спросила , слушаю ли я музыку, а если слушаю, то какую? «Музыку детства и юности», — ответил я. «И какая это музыка? — уточнила она. — Опишите ее». «Это хорошая музыка, — сказал я. — Музыка, от которой оживаешь».
Музыка , от которой оживаешь. Когда темно, страшно и одиноко, когда дежуришь возле ПВО или едешь по темному лесу в соседние деревни, когда без конца подбрасываешь дрова в буржуйку, сидя в шалаше на краю леса под холодными северными ветрами, когда нет никаких эмоций, потому что утопил все это в черном болоте где-то внутри себя еще в начале войны, когда на какие-то мгновения уже чувствуешь себя мертвым, тогда и появляется музыка, от которой оживаешь. Музыка, которая вспоминается как вполне конкретный физический объект. Аудиокассета, которую ты держишь в руках в свои условные 10–12 лет: пластмассовая коробка, бумажная вкладка, яркая иллюстрация альбома. «Crash! Boom! Bang!» Roxette, «Jazz» Queen, «Violator» Depeche Mode, двойной «The Wall» Pink Floyd или вообще шутовской Dr. Alban на обложке «Look who's talking now». А еще «Brothers in Arms» Dire Straits, «Zebra» YELLO или «Hunky Dory» Дэвида Боуи. И все это проступает вдруг во мне светлыми тенями провинциального детства, когда я стоял возле серебристой аудиодеки «Радиотехника» и копался в аудиозаписях отца, долго выбирал музыку, подходящую к моему настроению, а потом лежал посреди комнаты на сером ковре со следами пластилина и подпевал, по-своему интерпретируя незнакомые английские слова. Не было ни войны, ни темных лесов, ни прошлого, о котором все время думаешь, ни будущего, о котором думать не хочется. Было здесь и сейчас, живая музыка, жив ты и живы все, кого ты любишь своим пубертатным сердцем...
Ну хорошо , музыка музыкой, а как же литература?
Где-то раз в две недели психолог батальона проводит занятия для нашей роты. И вот недавно у нас были психологические практики по предотвращению выгорания. На эти занятия со всей роты пришли где-то двадцать военных. В основном те , кого удалось поймать и принудительно усадить за стол. Мы разместились в холле одной заброшенной виллы, которая служит сейчас для нужд украинской армии. Психолог, женщина примерно моего возраста, полная фальшивого энтузиазма, как аниматор в курортном отеле, раздавала задания. Одним из них было упражнение — произнести фразу «я никогда не был...» и затем назвать профессию или занятие, которое нам очень нравится, но которым мы никогда не занимались. И вот мы все — стрелки, пулеметчики и гранатометчики — должны спроектировать в голове какой-то запрос к своим нереализованным желаниям, обратить на них внимание и затем выделить какое-то время, чтобы поработать над воплощением этих желаний.
Из двадцати человек двое никогда не были танцорами , трое никогда не были певцами, двое не были художниками, один не был пианистом. Почти половина опрошенных людей, которые, кроме меня одного-единственного, вообще не имеют отношения к культурному пространству, испытывали определенный пиетет к творческим профессиям. Менеджеры, юристы, автомеханики, водители, управленцы, которые на время войны были приглажены до боевой безликости, вдруг открыли потаенную дверцу к своим истинным желаниям. Но ни один из них, я уверен, ничего не сделал и никогда не сделает, чтобы приблизиться к реализации своих стремлений. Хорошо или плохо, если эти люди никогда не станут танцорами, певцами или писателями, я не знаю. Хотя, думаю, после войны найдутся те, кто впервые попробует себя в разных искусствах, но в 90 % случаев все это будет выполнять терапевтическую, а не культурную функцию.
И через два , пять, десять лет на культурной сцене Украины будут выступать плюс-минус те же действующие лица, что и раньше. Если выживут, конечно.
Они , то есть мы, будут транслировать старые заново переосмысленные идеи, насыщенные причудливой околовоенной образностью и типичными сюжетами в новой кроваво-черной обертке.
Всех их , то есть нас, еще с десяток лет будут приглашать на международные фестивали, конференции и культурные события, будут радоваться нашей травмированности, как в кунсткамере рассматривать наши глубокие рубцы, давать деньги на фильмы, театр и литературу, пытаться примирить с врагом и снова и снова говорить о целебной роли культуры.
Что касается меня , на том занятии я сказал, что никогда не был писателем, чем вызвал удивление в коллективе. А уже про себя добавил, что никогда не был таким писателем, которому не приходилось бы делить литературную деятельность с другими занятиями. Бегают с автоматами военные, а писатели сидят в уютных кабинетах в кожаных креслах и пишут. Или на островах за стаканом рома вспоминают свою парижскую юность. Нет, я не хочу быть солдатом. Ненавижу оружие, ненавижу военную романтику, армейский порядок и войну как таковую. И в этом слишком громком одиночестве мне некомфортно и даже плохо. Я хочу усадить свою задницу в кожаное кресло и чувствовать на языке жгучую сладость рома. Неважно, что моя юность проходила на центральных улицах Киева 2000-х, а не в Париже 1920-х. С другой стороны, неизвестно, о чем бы я писал, если бы у меня в жизни не было всех тех других занятий, которые постоянно отвлекали меня от литературы...
И я уже давно решил , что если вдруг мне все же удастся вернуться к прежней жизни, если я вдруг вспомню, как складываются слова в предложения, а предложения — в большие романы, то вряд ли напишу об этой войне хоть один художественный текст. Вместо этого я буду писать о любви. И о музыке. Потому что любовь, в каком бы анабиозе она ни находилась сейчас, — единственное, что держит нас, грешных, в этой реальности. А музыка — единственное, что эту реальность выводит на уровень терпимого существования.
О войне , уверен, найдется кому писать. Совсем скоро появятся сотни разных текстов: как полных приторного пафоса неуклюжих героических романов и типичных дневников, так и действительно сильных документов времени и глубоких высказываний. По крайней мере, я хочу верить в то, что талантливые произведения на тему этой войны также случатся в нашей литературе, не утонув под лавиной однотипного скучного великолепия. В искусстве не должно быть компромиссов, а привилегии для тех, кто выстрадал победу и прошел тяжелый путь к ней, должны обеспечивать социальные службы, а не культурное поле.
Не знаю , сколько времени должно пройти, чтобы все постичь, проанализировать, чтобы дойти до пиковой точки осмысления того, что с нами происходит. Мне, на самом деле, все равно. Зато у меня есть то, с чем я не расстанусь, что бы ни случилось, то, от чего я оживаю: безграничный мир музыки, который всегда со мной всего за пять долларов в месяц.
Перевод с украинского Ольги Чеховой
Текст создан в рамках проекта «Украинские авторы для Европы. Европа для украинских авторов» , организованного порталом Rozstaje.art. Проект финансируется Международным вышеградским фондом, миссия которого — продвигать идеи постоянного регионального сотрудничества в Центральной Европе.
Полную версию текста можно прочитать на сайте Rozstaje.art.
