В российской , да отчасти и в польской общественной мысли понятия «Европа» и «славяне» воспринимаются как противоположности, как несовместимые полюса идентичности и мировоззрения. Даже в гуманитарной науке, которая, казалось бы, должна понимать, что это лишь слова, которые можно наполнить очень разным содержанием, можно встретить такие, например, умозаключения:
«Поляки… еще не законченные европейцы: у них остались многие славянские черты , они хлебосольны, любят широкий жест, они романтичны и чувствительны» , — пишет в заключение статьи в научном сборнике доктор исторических наук, сотрудница РАН. А вот как сформулировала один из вопросов в исследовании студентка Ягеллонского университета, писавшая магистерскую работу под руководством известного профессора: «Кем вы себя больше чувствуете: славянином или европейцем?» Этим цитатам , правда, уже лет по 20, но, кажется, и сейчас совмещение в одном человеке «славянского» и «европейского» (характера ли или идентичности) многим кажется противоестественным или, по крайней мере, временным явлением. Как в анекдоте — вы, мол, либо снимите крестик, либо наденьте трусы.
С российской стороны это связано со стереотипным представлением о европеизации как об «утверждении более сухого , жесткого, делового стиля, освобождении от романтизма и сентиментальности» (это из той же «научной» статьи). Так что с российской точки зрения поляки зачастую оказываются , грубо говоря, или «предателями славянства», которые утратили нечто прекрасное, что изначально было присуще всем «братьям-славянам» ради прагматичных европейских ценностей, или же «недоевропейцами», то есть на самом деле — такими же душевными раздолбаями, как мы, которые только прикидываются другими. Конечно, это упрощенные позиции и ими мнение россиян о Польше не исчерпывается, но все же.
Неудивительно , что у польских интеллектуалов апелляции россиян к «славянству» вызывают неприятие и опасение: помню, каким ужасом исказилось лицо моего приятеля, когда он после нескольких лет общения узнал, что я изучаю представление поляков о славянстве.
«Здесь это неактуально» — говорят они , имея в виду, на самом деле, политическое обличье славянской идеи: или панславизм, который был орудием российского империализма, а в самой Польше почти не был распространен, или неоязычество , которое было популярно в 1990-2000-е годы, а потом пошло на спад. В таком понимании славянство действительно имеет антиевропейский оттенок и в Польше (даже при ее нынешнем консервативном повороте) находится абсолютно на периферии общественной мысли.
Но вот что интересно: оказывается , для большого количества поляков вне интеллектуальной городской среды слово «славяне» совершенно не связано с политикой и идеологией, является гармоничным элементом идентичности и совершенно не противоречит европейскому самоощущению! В этом я убедилась, общаясь на эти темы с людьми разного пола, возраста и уровня образования в деревнях, расположенных в разных концах страны. Свое исследование я проводила в 2010 году, но, думаю, речь идет о таких глубоких материях, что прошедшие годы не сильно изменили ситуацию.
В начале разговоров я специально не упорябляла слово «славяне» и его производные (равно как и Европа/европейский) , а просто спрашивала у людей, каков национальный характер поляков, с какими народами они схожи, какова роль Польши в мире и т.п. И около половины людей сами говорили о славянстве как о чем-то само собой разумеющемся — о чем-то, что в значительной степени определяет польский характер и объясняет сходства и культурную близость с южными и восточными соседями.
Вернулись или не уходили?
Что значит для современных поляков понятие «Европа»? Несколько десятилетий назад это была земля обетованная по ту сторону железного занавеса , по отношению к которой поляки испытывали сильные и противоречивые чувства: желание вернуться в родную гавань — и обиду за предательство в Ялте, глубокий комплекс периферии — и уверенность, что Польша внесла свой значительный (и недооцененный) вклад в европейскую цивилизацию. Хотя формально говорилось о «двух Европах», фактически долгое время под Европой понималась та настоящая , Западная. Идея «возвращения в Европу» была одной из ключевых в польском антикоммунистическом протесте, и после его победы было ощущение сбывающейся на глазах мечты.
Именно так — «Возвращение в Европу» — озаглавлено было выступление премьера Тадеуша Мазовецкого в Страсбурге по случаю принятия Польши в Совет Европы в 1990 году , хотя именно в нем уже можно видеть сомнения в точности этого определения. Вот яркий фрагмент этого текста:
Европа переживает необыкновенные времена. Половина континента , оторванная от родимого ствола почти полвека назад, стремится к нему вернуться. Возвращение в Европу! Это словосочетание в последнее время все более популярно в странах Центральной и Восточной Европы. О возвращении говорят политики, экономисты, говорят о нем люди культуры, хотя им как раз лучше других удавалось в Европе оставаться: в Европе духа, в Европе как общности традиций и ценностей. Может быть, возвращение в Европу — слишком слабое определение процесса, который мы переживаем. Нужно говорить скорее о возрождении Европы, которая, по сути, перестала существовать после ялтинских договоренностей.
Через какое-то время формула возвращения в Европу окончательно перестала быть популярной: «мы всегда были в Европе!» — все чаще говорят поляки , имея в виду иногда культурную общность, а иногда и вовсе географию. Даже когда мои собеседники говорили «Европа», имея в виду Евросоюз (а это происходило часто), в ответ на прямой вопрос о границах большинство отвечало: «Европа — до Урала! ЕС — это еще не вся Европа». А главное — постепенная интеграция со странами Запада (как ее ни называй), венцом которой стало вхождение Польши в ЕС, превратило Европу из утопической земли обетованной в нормальную повседневность, которую олицетворяет ЕС как конкретный институт. Эта «реальная Европа» очевидно, дает полякам больше плюсов, чем минусов — даже те мои собеседники, которые без устали ругали евросоюзную бюрократию, проблемы, связанные с развитием сельского хозяйства и т.п., в итоге все равно признавали, что в целом все очень даже неплохо. Но самое интересное, как мне кажется — то, что разговоры о Европе они вели в сугубо практическом ключе, с точки зрения, в первую очередь, политики, экономики, степени национальной независимости. Лишь у немногих появлялись лирические ноты, упоминание общей культуры и ментальности, единого дома, европейских ценностей и т.п.
Подчеркивание «европейскости» поляков и того , что их духовно объединяет с другими странами континента, были актуальны тогда, когда это надо было доказывать — в первую очередь, самим себе.
Теперь же , в общем и целом, тезис «Польша — это Европа» стал настолько очевидным фактом, что об этом даже не говорят: куда важнее обсуждать конкретные вопросы, связанные с жизнью в Евросоюзе. Что же касается «европейской культуры», то она тоже казалась единой и безусловно «своей» только из-за железного занавеса, а вблизи (особенно после введения шенгенской зоны) выяснилось, что единая европейская культура — это всего лишь фундамент, на котором стоят (и подчеркивают свою непохожесть) отдельные национальные и даже региональные культуры. Евросоюз позиционирует себя как единство экономическое и политическое, но при этом подчеркивает свою внутреннюю культурную разнородность — и именно так воспринимают его поляки. Поэтому при совершенно гармоничном и уверенном «европейском самоощущении» они редко говорят о Европе как о единстве культурно-психологическом.
Невыразимая общность
И вот при том , что Польша однозначно является Европой — географически, политически, экономически и по своим культурным корням, — и наконец-то не приходится в этом сомневаться и доказывать, оказывается, что этого недостаточно, в этой принадлежности не хватает какого-то эмоционального человеческого измерения. Такую психологическую близость к полякам многие видят у народов, о которых говорят по-разному: «соседи», «наши тут страны», «бывший восточный блок», «Центрально-Восточная Европа» , а порой — совсем нередко — «славяне».
Так в каком контексте мои собеседники , простые поляки, употребляли понятие «славяне»? Вот несколько цитат:
«Славянское гостеприимство. Это у поляков есть , у русских, у украинцев… вообще Восточная Европа».
«Ну , такая славянская душа! Потому что мы все-таки другие в сравнении с, например, германскими [народами]. У нас больше фантазии, больше живости, больше такой горячей крови, чем у германских народов. Они более холодные и это отчетливо видно. И ни наш народ, ни германский ничего с этим не могут поделать — это у нас в крови!»
«Мы похожи с теми народами , среди которых живем, со славянскими. Даже и культурно, и языково — всегда легче понять друг друга со странами востока или там юга. Тут на рынке даже. Из Украины, России [приезжают]…»
«Мне кажется , что поляки больше всего похожи со славянскими народами. Прежде всего гостеприимство, это национальная черта поляков, не так, как на Западе».
— Я думаю , что славяне — и русские, и поляки, и чехи, — это народы, у которых больше всего общих черт. И я не говорю только о языке. Это самые родственные нам народы.
— А какие еще общие черты?
— Пьянство!
Гостеприимство , веселость, открытость, порывистость, душевность, приверженность семье, традиции и религии, — вот такие эпитеты чаще всего употребляли поляки, говоря о славянах.
Ни малейшего намека ни на политическое объединение (будь то под предводительством России или Польши) или любого другого «антизападничества» здесь нет и в помине. Это органичная часть европейской культурной мозаики , то, что позволяет оставаться собой в объединенной Европе, не чувствуя себя хуже других.
Емкое слово
Впрочем , несложно заметить, что «славянский характер» в описании моих респондентов — это фактически то же самое, что «типичный польский». Описывая поляков, некоторые говорят «ну, это типичные славяне», описывая славян вообще исходят из того, что остальные «настоящие славяне» похожи на поляков.
Когда я только планировала свое исследование , то думала, что именно самостоятельное упоминание славян человеком будет свидетельствовать о том, что это понятие играет в его идентичности важную роль. Но оказалось, что некоторые люди упоминали это слово, а когда просишь их рассказать подробнее, что они имеют в виду, терялись, не могли назвать ни одной характеристики и, кажется, вообще жалели, что черт их дернул за язык. Похоже, это слово просто ассоциируется с чем-то хорошим, что присуще полякам, но далеко не каждый понимает, что оно обозначает, и уж тем более не у каждого есть представление о группе народов, которые называют славянскими.
Один из вариантов ответа на вопрос , что же такое славяне — «наши предки» (вариант — «поляки произошли от славян»), т. е. сейчас славян нет. Скорее всего, это связано с тем, как о славянах рассказывают в школе. Но вместе с тем, это как раз то значение слова, из которого вырастает «неоязыческое» понимание: славянское — значит языческое, то, что противопоставляется крещению Польши и дальнейшей ее «евроинтеграции» от Средневековья до наших дней. Едва ли об этом знали мои собеседники, но идея эта восходит к небольшой статье этнографа Ходаковского, написанной в первой четверти XIX века. Она называется «О славянстве до христианства» и мифологизирует языческое прошлое Польши (впрочем, у истоков идеализации славян стоит и вовсе немецкий философ Гердер, чья риторика порой перекликается с речами российских пропагандистов).
Потом эта мысль звучит и у польских литераторов эпохи романтизма: славянство — это то , что отличает поляков от Запада и вместе с тем придает им особую ценность среди других европейских народов, клеймо и гордость в одно и то же время.
При этом у романтиков славяне , которые ассоциируются с побежденным язычеством, вместе с тем являются (особенно поляки) носителями глубочайшей христианской духовности (из этой эпохи происходит знаменитый образ «Польша — Христос народов»). Как это сочеталось у Мицкевича , Словацкого и других — отдельный вопрос; мне интереснее то , что эти же два сюжета можно услышать в высказываниях простых людей в современной Польше.
Впрочем , языческая составляющая «образа славян» куда менее популярна, чем христианская. На вопрос о том, что есть у славян общего, многие отвечали «религия»; и это не значит, что они не знали об отличиях между католицизмом и православием. Просто здесь важнее другое: традиционность, в том числе якобы глубокая религиозность славян противопоставляется «бездуховности» Запада, погрязшему в секуляризме, либерализме и т.п. Этот мотив хорошо знаком нам по государственной пропаганде многих стран (не обязательно с употреблением понятия «славяне»), но здесь важно, что это для многих поляков — не повод отдалиться от Запада, а основа мифологии об особой миссия Польши по духовному возрождению Европы. Иногда — не Польши, а славян в целом. То есть снова: мы, поляки, образцовые славяне, и все «правильные» славяне похожи на нас. Надо сказать, что идея об особой духовности славян, которая важна для всей европейской цивилизации, во многом основывается на речах «польского Папы» Иоанна Павла II , который уделял этой теме много внимания.
Так кто славяне?
Так кто же с точки зрения моих собеседников эти славяне — такие душевные и близкие? Ну , прежде всего, некоторые, даже те, кто упомянул славян сам, не мог назвать ни одного другого народа: «славяне — это мы, поляки» и всё. Несколько человек (разных поколений, но обычно с невысоким уровнем образования) вообще не понимали, о чем я спрашиваю: думали, что речь идет о Словакии или просто отвечали, что знают. Некоторые (немногие), понимая, о чем речь, прямо говорили о том, что для них это ничего не значит или ассоциируется с чем-то негативным (лень, пьянство, склонность к обману, отставание от Запада) — можно сказать, что, по сути, речь также шла о поляках, только, как и в случае с положительным образом, отрицательный «расширили» на всех славян.
Но большинство моих собеседников перечисляли по крайней мере две-три славянских страны или народа. При этом лишь немногие упоминали южных славян (чаще всего словенцев — из-за названия) , а некоторые говорили, что у них уже характер «другой, южный»). Называя чехов, многие давали понять, что это «неправильные славяне» — поскольку не похожи на поляков: слишком онемеченные, нерелигиозные, прагматичные, не борются за свободу… И к тому же, добавляли некоторые, чехи поляков не любят (почему не любят — для кого-то вопрос, кто-то говорит про участие Польши в подавлении Пражской весны, и, что интересно, почти никто — о конфликте в Заользье и Мюнхенском сговоре). Иными словами , язык языком, но чего-то важного славянского, с точки зрения многих поляков, в чехах нет (в отличие от словаков, которых едва ли не чаще всего упоминали в ответе на вопрос о похожих, и о дружественных народах).
Очень часто и эмоционально упоминали украинцев — часто оговариваясь про трудности во взаимоотношениях (имея в виду Волынь и современное восхваление УПА) , но подчеркивая эту самую славянскую душевность, традиционность и т.п.
Важную роль в образе украинцев играет всякого рода «фольклорность» вроде народной музыки и красочных костюмов — то есть архаика , с которой ассоциируется славянство и которой, как кажется полякам, в Польше меньше, чем «на востоке».
Белорусов также упоминали часто , хотя обычно через запятую с украинцами и с менее яркими ассоциациями.
Не так редко говорили в контексте «похожего славянского характера» и о русских — отчасти , конечно, это связано с личностью собеседника (то есть моей); я стараюсь об этом не забывать, но не думаю, что положительный тон высказываний был вызван исключительно нежеланием обидеть «милую девушку» — многие звучали убедительно и аргументировали свои слова. Ключевая мысль, которая повторялась во многих интервью, иногда почти дословно — мы с русскими похожи и, в общем-то, с симпатией относимся друг к другу, это только политики вечно ссорятся между собой. Душевность, открытость, семейственность — все эти качества автостереотипа мои собеседники часто приписывали и русским. Я, конечно, не говорила им, насколько они, на мой взгляд, ошибаются — в частности, в области «традиционных и семейных ценностей», и только мечтала, чтобы мои сограждане научились в своих представлениях о соседях так же отделять народ от государства, пусть даже идеализируя народ.
А еще , кроме упомянутых выше, мои собеседники часто называли в качестве славянских народов… венгров и литовцев! Реже — латышей , эстонцев, румын. С научной точки зрения это — ошибка, и для кого-то стало бы поводом посмеяться над необразованной деревенщиной. Но скорее это повод задуматься — а что же они тогда имели в виду под славянами? Несмотря на то, что очень многие, говоря об ассоциациях со словом «славяне», говорят про язык (и для некоторых это единственное, что у нас есть общего), очень для многих суть не в нем и даже не в общих предках. Одна из моих респонденток, упомянув венгров, сама сказала: «язык у них , правда, совсем другой, ничего не понятно, но они так долго жили среди славян, что тоже стали похожи…»
Не обязательно хуже , но — другие
«Долго жили» — вот в чем все дело. По сути того , о чем говорили мои респонденты, понятно: дело здесь не в языке (хотя мотив «можем понять друг друга, даже если не знаем языка» очень важен), и не в общих предках (хотя часто вспоминали легенду о Чехе, Лехе и Русе), а в общности исторической судьбы. Как я говорила, наряду со словом «славяне» (иногда в том же самом предложении) звучали понятия «Восточная Европа», «Центральная Европа», «Центрально-Восточная Европа», «соседи» или прекрасно-неопределенное «ну, наши тут народы»…
И , по большому счету, речь идет об одном и том же: о тех, с кем были в одном государстве, одном политическом блоке, с кем, даже враждуя, всегда были близки.
Именно с ними легче всего понять друг друга , и причина этого — не загадочная «славянская душа» или не менее загадочная «ментальность» (это слово, кажется, уже чаще употребляют исследуемые, чем исследователи), а банальный общий опыт, от которого никуда не деться.
В научной литературе считается , что понятие «Восточная Европа» после Холодной войны воспринимается сугубо негативно, «Центральная Европа» — это конструкт времен Габсбургской империи, связанный с германским реваншизмом, а потому самое современное и корректное определение — «Центрально-Восточная Европа»; и, конечно, официально она не «хуже» Западной, она «другая». Но, кажется, от простых людей эти тонкости ускользают: все это читается как «какая-то не такая Европа», Европа второго сорта, отставшая и догоняющая, такая, про которую нельзя сказать просто «Европа», а надо делать оговорку. Конечно, люди часто упоребляли эти термины, но все же в них, кажется, не хватает чего-то — какого-то «положительного отличия», что ли. Может быть, именно его дает людям понятие «славяне»? «Мы в Европе, но мы другие — более душевные, семейные, разухабистые… потому что мы славяне. И нас много таких, мы не патология!» — вот что я слышу в этих ответах.
Такое представление о славянах не просто не противоречит тому , чтобы чувствовать себя европейцем — оно именно в этой ситуации и могло возникнуть.
В времена правления коммунистов полякам важно было быть европейцами , чтобы противопоставить себя «дикому Востоку». Сейчас, возможно, приятно быть славянами, чтобы противопоставить себя «прагматичному Западу».
Это тем более актуально , когда часть «братьев-славян» находится за «шенгенским занавесом» — он вроде бы не такой непроницаемый, но тоже способствует мифологизации.
Но ошибутся те , кто увидят в этом образе славянской общности перспективы для антиевропейского движения в Польше или тем более почву для панславистских проектов. Идентификация себя с Европой здесь сильная и стабильная: я уверена, что ни региональная идентичность (центральноевропейская/славянская), ни претензии к европейской бюрократии и конфликты с Брюсселем, ни идеологические эксперименты не изменят глобального отношения поляков к Европе как к своей. Славяне — красивый образ для подчеркивания особенностей характера или трудностей исторической судьбы, но это — абстракция; никакого отношения «к реальной политике» в Европе он не имеет.
P. S.
Этот текст был написан в 2016 году по мотивам интервью , которые я брала в 2010. Сейчас, с перспективы 2021 года, хочется добавить пару слов. Во-первых, вероятно, проводи я исследование сейчас, «претензии к Евросоюзу» не сводились бы к бюрократии и экономике. Тема навязывания чуждых польскому обществу либеральных ценностей, которая 10 лет назад если и звучала в ответах моих собеседников, то была периферийной, сейчас стала намного более значимой. Во-вторых, в связи с остротой этих вопросов в последнее время я перечитала свою фразу о том, что «ни региональная идентичность <…>, ни идеологические эксперименты не изменят глобального отношения поляков к Европе как к своей» со скептической усмешкой.
С другой стороны , нынешние мои впечатления уже возникли не на материалах исследования, а формируются спонтанно в городской интеллектуальной среде и в значительной степени основаны на мнении бьющих тревогу польских «западников», которые видят в усилении консерватизма откат и едва ли не отказ от европейских ценностей. Но, весьма вероятно, что там, где я проводила исследование десять лет назад, на это смотрят иначе. Недовольство Западом (даже с точки зрения ценностей) совсем не обязательно влечет за собой ослабление европейской идентичности, а реальные люди из польских деревень — это совсем не то же самое, что стереотипный обыватель, герой мемов. Так что, вероятнее всего, в действительности европейская идентичность в Польше не сильно ослабила свои позиции, и написанное выше актуально при любой политической конъюнктуре.
Благодарим портал Eastbook за возможность публикации.
