21 июля [19]42
Завтра мне исполняется не то шестьдесят три , не то шестьдесят четыре. Отец два года оформлял мою метрику. Из-за этого мне пришлось пережить несколько тяжелых моментов. Мама называла это недопустимой халатностью: уж будучи адвокатом, он никак не должен был оттягивать выписку метрики.
Зовусь я по деду , а имя деда — Герш (Гирш) [Гольдшмит]. Отец имел право назвать меня Генриком, так как сам получил имя Юзеф. И других детей дед назвал христианскими именами: Мария, Магдалена, Людвик, Якуб, Кароль. И все же отец колебался и тянул. Очевидно, отца Корчака огорчало отступление от еврейских национальных традиций.
Я должен уделить отцу особое место: в своей жизни я реализую то , к чему стремился он, к чему так мучительно столько лет стремился дед.
И мать. О ней как-нибудь потом. Во мне — и мать, и отец. Именно благодаря этому я многое знаю и понимаю.
А прадед был стекольщиком. Я рад этому: стекло приносит свет и тепло.
Тяжелое это дело — родиться и научиться жить. Теперь мне остается куда более легкая задача — умереть. После смерти может быть снова тяжко , но об этом я не думаю. Последний год, либо месяц, либо час.
Хотелось бы мне умереть , сознавая происходящее и не теряя самообладания. Еще не знаю, что я сказал бы детям в этот момент. А хотел бы сказать многое и так, чтобы они знали, что имеют полную свободу в выборе своего пути.
Десять часов. Выстрелы: один , два, несколько, два, один, несколько. Может быть, это именно мое окно плохо затемнено?
Но я не прерываюсь и продолжаю писать. Даже наоборот: острее (одиночный выстрел) становится мысль.
1 августа 1942
Когда картофельная ботва слишком буйно разрасталась , по ней проезжал тяжелый каток и дробил ее, чтобы у клубней в земле было время лучше созреть.
Читал ли Марк Аврелий притчи царя Соломона? Как успокаивающе действуют его мемуары.
Некоторых отдельных людей я порой ненавижу , а может быть, лишь стараюсь с ними бороться. Речь идет о таких, как Х. и Г.
Я даже не склонен винить немцев: они работают , вернее, планируют логично и эффективно и должны злиться, когда им мешают. И притом мешают по-глупому.
И я тоже им мешаю. Они еще снисходительны. Они только «хватают» и приказывают мне оставаться на месте — не толкаться на улицах , не путаться под ногами.
Они делают мне добро , ибо, слоняясь, я могу поймать случайную пулю. А так я чувствую себя в безопасности, защищенный стенами, и могу спокойно и сосредоточенно наблюдать и размышлять — строить цепочки умозаключений.
И я строю.
*
В местечке Мышинец остался старый слепой еврей. Он брел , опираясь на палку, среди телег, лошадей, казаков и пушек. Какая жестокость — бросить слепого старика!
— Они хотели его забрать , — говорит Настя. — А он уперся — не поеду: должен же кто-то присматривать за синагогой.
Я познакомился с Насткой , помогая ей отыскать ведерко, которое взял у нее солдат; должен был возвратить и не вернул.
Сам я — и слепой еврей , и Настка одновременно. Этот фрагмент — воспоминания о временах Первой мировой войны.
*
Мне так мягко и тепло в постели. Очень трудно будет встать. А сегодня суббота — по субботам с утра я взвешиваю детей , это делается еще до завтрака. Впервые, пожалуй, мне не интересно, каков будет результат недели. Должны прибавить в весе. Я не знаю, зачем вчера на ужин давали сырую морковь.
*
На месте старого Азрылевича у меня теперь молодой Юлек. У него водянка в боку. Уже по другой причине у него трудности с дыханием. Те же самые стоны , движения, жесты, обида на меня и самолюбивое желание артиста обратить на себя внимание; может быть, даже претензия ко мне, что я о нем не думаю.
Только сегодня , впервые за неделю, у Юлека была спокойная ночь. И у меня тоже.
*
И у меня тоже. С тех пор , как день стал приносить столько испытаний, тяжелых и печальных впечатлений, я совсем перестал видеть сны.
Закон равновесия. День терзает — ночь успокаивает. День благополучный — ночь мучительная.
О перине я бы написал отдельную монографию. Крестьянин и перина. Пролетарий и перина.
*
Уже давно я не обращался к космосу. Пробовал этой ночью — не получилось.
Я даже не знаю , что я сделал неправильно. Очищающее дыхание более или менее получилось. Но пальцы остались слабыми, через них не текла энергия.
...Верю ли я , что это что-то дает? Верю, но только не мне самому. Индия! Святая Индия!
*
Облик квартала меняется изо дня в день.
1. Тюрьма.
2. Районы со случаями чумы.
3. Дансинг.
4. Дом умалишенных.
5. Игорный дом. Монако. Ставка — жизнь.
*
Самое важное — что все это уже было.
Нищие , живущие между тюрьмой и больницей. Рабский труд: продажа не только мышечной энергии, но девичьей чести, гордости.
Попранные вера , семья, материнство.
Торговля всеми духовными ценностями. Биржа , где обозначено, почем сегодня совесть. Курс меняется — как сегодня цена на лук и на жизнь.
Дети живут в постоянном напряжении и страхе. «Придет еврей и тебя заберет». «Отдам тебя старику». «Посажу тебя в мешок».
Сиротство.
Старость. Ее унижение и общее падение нравов.
Когда-то считалось почетным заслужить , заработать старость. И то же самое с болезнью. Теперь в цене сила, здоровье, молодость. Теперь лишь у подлеца есть шансы дожить до седых волос.
Панна Эстерка [Виногрувняя].
Панна Эстерка не мечтает о веселой или легкой жизни. Она хочет лишь жить достойно , хочет прожить красивую жизнь. Ее последнее прощальное слово — постановка с детьми «Почты».
Если она не вернется к нам сюда и сейчас , мы обязательно встретимся с ней где-нибудь в другом месте. Я уверен, что все то время, пока ее нет с нами, она будет служить другим людям, — ведь и у нас она всегда дарила добро и умела быть полезной.
4 августа [1942]
Я полил цветы , бедные растения сиротского приюта, растения еврейского сиротского приюта. Спекшаяся земля вздохнула.
За моей работой присматривал часовой. Раздражает его или умиляет это мое мирное занятие в шесть часов утра?
Стоит и смотрит. Широко расставил ноги.
*
Все попытки вернуть Эстерку ни к чему не привели. Да я и не был уверен , окажу ли ей, в случае успеха, услугу или наврежу и обижу.
— Где она попалась? — спрашивает кто-то.
Может быть , это не она, а мы попались, оставшись здесь.
*
Я написал в комиссариат , чтобы Адзю исключили: недоразвит и злостно недисциплинирован. Мы не можем из-за какой-то его выходки подвергать опасности весь Дом. Коллективная ответственность.
*
Отправляем пока на Дзельную улицу тонну угля — к Розе Абрамович. Кто-то спрашивает , достаточно ли это место надежно для угля. В ответ можно лишь улыбнуться.
*
Пасмурное утро. Половина шестого. Как будто бы нормальное начало дня. Я говорю Ханне:
— Здравствуй!
Она отвечает удивленным взглядом. Я прошу:
— Ну , улыбнись.
Бывают болезненные , бледные, чахоточные улыбки.
*
Пили вы , господа офицеры, пили много и смачно, а ведь пили за кровь, танцуя, побренькивали орденами и тем самым отдавали честь позору, который, слепые, не видели, а вернее, прикидывались, что не видите.
*
Участие мое в японской войне. Поражение — разгром.
В европейской войне — поражение — разгром.
В мировой войне...
Я не знаю , как и кем чувствует себя солдат армии-победительницы.
*
Все периодические издания , в которых я сотрудничал, закрыты, временно распущены, обанкротились. В результате царских репрессий был закрыт журнал Głos, затем сменившие его Przegląd Społeczny и Społeczeństwo. Такая же судьба постигла социалистические журналы Wiedza, Światło и др. Журнал Promyk окончил свое короткое существование из-за финансовых трудностей.
Мой издатель [Морткович] , разорившись, покончил с собой.
И все это не потому , что я еврей, а потому, что я родился на Востоке.
Грустным могло бы быть утешение , что и надменному Западу не лучше.
Могло бы быть , но его нет. Я никому не желаю зла. Не умею. Не знаю, как это делается.
*
Отче наш иже еси на небесех! Эту молитву изваяли голод и невзгоды. Хлеб наш насущный...
Хлеба.
Ведь то , что я переживаю, все это уже было. Было.
Продавали домашнюю утварь и одежду за литр керосина , килограмм крупы, стопку водки.
Когда один шустрый поляк доброжелательно расспрашивал меня в комендатуре полиции , как я выбрался из блокады, я спросил его, не мог бы он сделать «хоть что-нибудь» для Эстерки.
— Разумеется , нет.
Я поспешил сказать:
— Спасибо на добром слове. Эта благодарность — бескровное дитя нищеты и унижения.
*
Я поливаю цветы. Моя лысина в окне — такая замечательная мишень.
У него карабин. Почему он стоит и спокойно смотрит?
Нет приказа.
Может быть , до военной службы он был сельским учителем, а может быть, нотариусом, подметальщиком улиц в Лейпциге или официантом в Кельне?
Интересно , что бы он сделал, кивни я ему головой? Махни ему дружески рукой?
А может быть , он даже не представляет, что все так, как оно есть?
Он ведь мог приехать только вчера и издалека...
Перевод Юрия Зимана
На русском языке дневники Януша Корчака были опубликованы в издательстве «Став» (Иерусалим) в 1982 и затем (фрагменты) в «Новой Польше» , №4/2006.
