Десять имен польской литературы. Выбор Дмитрия Быкова

Close

Выбрать десять главных польских писателей не так-то просто — и конкуренция серьезна, и взаимное влияние Польши и России в литературе гораздо сильней, чем любые их взаимные претензии и предрассудки. Проблема, вероятно, в том, что и русская, и польская литература часто имеет дело с эстетизацией и даже героизацией поражения, а это близость, которая превыше любых различий.

Выбор мой, как всякий выбор, субъективен, но думаю, что мимо перечисленных здесь авторов не может пройти ни один читатель.

Адам Мицкевич, «Дзяды», в особенности «Часть 3. Отрывок», включающая «Олешкевича» и «Памятник Петру Великому».

Эти элегии имеют первостепенное значение уже потому, что ключевой текст русской литературы — «Медный всадник» Пушкина — представляется развернутым ответом на них, прямой полемикой с Мицкевичем и уточнением некоторых его догадок. Это могло бы стать темой отдельного долгого разговора — и, собственно, не раз становилось. Лучше других проблему понял Брюсов в статье 1909 года, при этом он ссылается на статьи варшавского исследователя Йозефа Третьяка.

Но даже если бы третья часть «Дзядов», поэмы величественной по замыслу и новаторской по композиции, не оказала никакого влияния на Пушкина, русские элегии Мицкевича и сами по себе были бы выдающимся художественным явлением, гениальным прозрением и блистательным диагнозом. Я не говорю уж о послании к друзьям-москалям, которое в полной мере сохраняет, увы, свою актуальность. Пятерка величайших поэтов Европы первой половины XIX столетия — Байрон, Пушкин, Мицкевич, Гейне и Гёте — немыслима без напряженного диалога, чаще всего, увы, заочного. Но там, где они сейчас, им несомненно есть о чем поговорить, и в нашем воображении их разговор не прерывается.

Тадеуш Боровский, «Прощание с Марией».

Сборник малой прозы Тадеуша Боровского, появившийся по-русски в самом начале перестройки, стал сенсацией. Нов был не материал — о нацистских концлагерях, да и о сталинских лагерях читатель, в особенности знакомый с самиздатом, имел представление, а старшее поколение многое знало на личном опыте. Нов был подход: все выжившие виноваты. Боровский покончил с собой именно потому, что жить с таким ощущением нельзя, и война догнала его шесть лет спустя.

Первое знакомство читателя и зрителя с феноменом Боровского — «Пейзаж после битвы» Вайды (вероятно, лучшая его картина), но издания по-русски книги дождались лишь в 1989 году. Трудно представить себе россиянина, который чувствовал бы столь острую и болезненную ответственность просто за то, что он жив, а другие мертвы. В случае Боровского, вероятно, депрессия его усугублялась тем, что он служил в похоронной команде. Из всех свидетельств о мировой войне книга Боровского с наибольшей определенностью свидетельствует о том, что проект «Человек» не выдержал последнего испытания и, вероятно, перестал интересовать своего создателя.

Агнешка Осецкая, лирика и пьесы.

Понимаю, сколь эпатирующим покажется такое высказывание, но Агнешку Осецкую я считаю лучшим польским поэтом второй половины XX века. Это мнение подкрепляется чтением многих ее стихов в оригинале: это была первая книга, которую я купил в Польше. В высокой их оценке у меня есть столь могущественный союзник, как Окуджава, который перевел пять ее песен из «Вкуса черешни» и сделал «Пани-панове» гениальной русской балладой. Невозможно без замирания сердца слышать: «Гаснут, гаснут костры, спит картошка в золе, будет долгая ночь на холодной земле». Что самое ужасное, она действительно будет, мы внутри нее живем. В такие времена песенки Осецкой кажутся бесконечно далекими, но они были, и жизнь, породившая их, возможна. Песня из «Ножа в воде», «Вагонная баллада», «Не отдыхаю» — все это гимны лучшего поколения в польской истории. Польский шансон — совершенно особый поэтический жанр, и не зря заметил Асар Эппель, блестящий переводчик с польского и знаток польской культуры, что для русского поэта сочинение эстрадной песенки было чаще всего халтурой, а для польского — высокой честью: ведь это гарантированно уходит в народ! Не зря же...

...Не зря же Ежи Фицовский, великий поэт, переводчик и филолог, написал «Jadą wozy kolorowe», одну из глубочайших и трагических баллад ХХ века, и тот же Асар Эппель назвал его песни значительнейшим вкладом в польскую поэзию. Не зря написал он и «Балладу о земле и небе», которую спела Анна Герман. А «Цыганская баллада» в исполнении Славы Пшибыльской? Когда-нибудь я переведу ее. Нельзя забывать и о великом его вкладе в филологию: своей книгой «Регионы великой ереси» он, по сути, открыл миру...

...Бруно Шульца, который по праву может считаться главным открытием русского читателя польской прозы за последние 20 лет. «Коричные лавки» Шульца ставят его в ряд лучших новеллистов ХХ века, рядом с Бабелем. Гибель его романа «Мессия», так и не найденного, сопоставима с исчезновением неоконченного романа Бабеля или его книги о коллективизации «Великая криница».

Проза Шульца наполнена такой бесконечной печалью, таким отчаянием, о чем бы ни шла речь, — что лучшего летописца гибели Европы (или уж, по крайней мере, последних лет Австро-Венгрии) не найти. Сравнивают его и с Кафкой, и не без оснований. Две сохранившихся книги Шульца намекают на огромные возможности и заставляют вечно надеяться на то, что где-то, когда-то, в каком-то хранилище… впрочем, точно так же вечно надеются на то, что Лорка избежал расстрела, или что бомба, попавшая в люблинскую парикмахерскую 9 сентября 1939 года, не убила...

....Юзефа Чеховича, несравненного лирика, музыкальнейшего из авангардистов. Его переводят на русский язык довольно скупо, и он почти непереводим, но и того, что есть, достаточно, чтобы представить масштаб. Польский Дилан Томас (а может, польский Каммингс), любитель и знаток готической поэзии, мифологизатор собственной биографии, он вполне может претендовать на роль символа польского характера. Польский поэт — это человек, который, добравшись до родного города из оккупированной Варшавы, первым делом идет бриться. И гибнет от бомбы, потому что не хочет плохо выглядеть.

Станислав Лем — имя, без которого мировая фантастика, да и мировая проза вообще, непредставима. Не буду уж называть общеизвестный «Солярис», но «Фиаско», «Расследование», «Насморк» — это проза, написанная по принципиально новым законам. Лем — воющая тоска сверхчеловека или выродка, бесконечно одинокого среди людей и глядящего на мир с нечеловеческой точки зрения. Не было больше нигде такого писателя и не будет, и самое удивительное, что духовная его родина — безусловно католичество, на что он и сослался, написав «Сумму технологии».

Чеслав Милош — главный польский мыслитель конца XX века, чрезвычайно масштабный поэт и утешительный пример последовательного гуманизма среди всеобщего расчеловечивания. Милош удивительно спокоен и насмешлив. У него можно читать все: поэзию, прозу, интервью, — и все это служит для современного читателя бесценной оздоровительной процедурой.

Лешек Колаковский — философ, каких мало, создатель собственной этики, главное в которой — адогматизм, самостоятельность мышления, неверие ни в какие готовые образцы. Гениально у него все, сейчас его много переводят на русский, и если есть сегодня мыслитель, готовящий читателя к метафизическому скачку и истинной вере, — то вот он. Впрочем, ему ничем не уступает и...

...Кароль Войтыла, Иоанн Павел II, чья проповедь, услышанная в Киеве в 2001 году, произвела на меня впечатление исключительное. Не только его труд «Личность и поступок», не только энциклики, но и философская пьеса «Брат нашего Бога», новаторская по композиции, глубокая и оригинальная по мысли, — это выдающийся вклад в философию, богословие и литературу ХХ века. Да и просто слушать его было счастьем.

Я не упомянул Галчинского, Тувима, Норвида — поэтов, без которых я немыслим; и о Прусе, и о Сенкевиче ничего не сказал... Но перечислять всех моих любимых поляков не хватит целого журнала, а уж говорить о польском кинематографе я мог бы сутки напролет. Так что здесь скажу только, что самое сильное впечатление в детстве произвел на меня фильм Януша Маевского «Дело Горгоновой», лучший детектив без разгадки, к тому же документальный; но о кино меня, к счастью, не спрашивают.

P.S. А еще я Шопена люблю!

Close