Юзеф Рыбицкий не был трусом. Можно даже сказать , что он был смелым человеком. Когда ситуация требовала, он не уклонялся от принятия трудных решений. А ему — офицеру Армии Крайовой (АК), крупнейшей подпольной военной организации в оккупированной Польше, и одновременно главе Диверсионной службы Варшавского округа, специальной структуры АК, отвечавшей за проведение вооруженных акций, — в течение нескольких лет приходилось почти ежедневно решать вопросы, связанные с жизнью и смертью. И этот неприметный человек, филолог-классик по образованию, в прошлом директор школы, ставший во время войны инвалидом, научился иметь дело с опасностью. В то же время, он боялся неверными решениями привести к семейным трагедиям. Беспокоясь за своих солдат, он заботился об их матерях, о чем можно прочитать в его заметках:
Были матери , которые порой прерывали молчание. Такая мать выражала свое беспокойство о благополучии сына (ведь материнское сердце билось в волнении за него) лишь какими-то осторожными, осмотрительными, сдержанными словами, чтобы я, упаси Боже, не подумал, что она не понимает ситуации, что хочет оттянуть сына от борьбы. Разве же это не влияло на меня? Конечно. Помню, как я старался подготовить каждую акцию как можно тщательнее, как можно осторожнее, чтобы уберечь своих ребят от ненужных потерь.
Несмотря на опасения , он отдавал приказы, одновременно учась справляться с эмоциями — страхом, неуверенностью, беспомощностью. Вспоминая одного из своих сотрудников, вместе с которым они готовили планы очередных операций, Рыбицкий писал: «Мы с бьющимся сердцем , полные нервного напряжения, ждали первых вестей о результатах».
Сидя где-то на конспиративной квартире , Рыбицкий уже не мог повлиять на то, взорвут ли его люди железнодорожные пути перед поездом или удастся ли им застрелить ненавистного офицера гестапо, а потом еще и уйти без потерь.
Многое могло пойти не так , немцы даже могли схватить исполнителей задания, а такому арестованному достаточно сказать одно лишнее слово или фразу, чтобы выдать друзей и подруг из отряда. Этого Рыбицкий тоже боялся. Однако он старался контролировать страхи, чтобы в решающие моменты они его не парализовали.
«Ужас в памяти несу»
Некоторые эмоции нередко напоминают фейерверк: они возникают буквально на мгновение , часто эффектно — и тут же исчезают. Историку, чтобы их уловить, нужно внимательно вчитываться в каждое слово дневников, писем, воспоминаний. В то же время, следует помнить, что это лишь часть эмоций авторов, а о большинстве мы никогда не узнаем, ведь они если и проявляются, то через мимику и жесты. Кроме того, эмоции составляют очень широкую гамму, и трудно требовать от человека, чтобы он сумел полностью ее зафиксировать.
Однако на основании записок мы можем попытаться воссоздать часть этого мира эмоций. Что мы знаем точно — это то , что война дестабилизирует жизнь. Не только на чисто материальном уровне, лишая людей жилища или работы, и биологическом, калеча и убивая их, но и на эмоциональном. Война вырывает человека из его повседневности. Лишает чувства контроля над собственной жизнью, ввергает в состояние хронического ощущения неуверенности и беспомощности — тем более сильного, чем более жесток конфликт и чем дольше он длится. Станислав Рембек, автор превосходных исторических романов, записал в своих заметках под датой 20 июня 1942 года:
Почти у всех заметно изнеможение , и почти все твердят, что не дождутся конца войны.
Неуверенность и беспомощность вместе с другими негативными эмоциями вызывают у человека всё более сильное напряжение , проявляющееся в виде стресса. Если это состояние длится сравнительно недолго, оно может оказывать положительное воздействие на организм — тогда мы говорим об эвстрессе. Однако в случае продолжавшейся шесть лет Второй мировой войны следует говорить, скорее, о дистрессе, т.е. стрессе, который негативно влияет на человека, истощая его психически и физически, в частности, вызывая различные заболевания. В их числе — посттравматическое стрессовое расстройство, более известное под аббревиатурой ПТСР, особенно характерное для тех, кто пережил вооруженный конфликт.
Проведенные несколько лет тому назад в Польше исследования показали , что среди тех, кто помнит войну, от ПТСР страдает более 30 %. В Западной Европе этот показатель колеблется между 1,9 и 10,9 %.
Если добавить к этому , что травма может передаваться и следующим поколениям, мы поймем, насколько серьезной проблемой в Польше была и остается Вторая мировая война. Вспоминаются первые строки «Божественной комедии» Данте Алигьери:
Земную жизнь пройдя до половины ,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу! перевод Михаила Лозинского
Война привела к тому , что люди оказались брошены в темный лес, полный негативных эмоций, стресса, травм, разговор о которых заканчивается словами «ужас в памяти несу». Однако многие вышли из этого темного леса. Побитые, ободранные, но живые. Понимание того, через что они прошли и как с этим справились, именно на уровне эмоций, — это, пожалуй, необходимый урок для следующих поколений.
История — это не что иное , как лишь неустанное вопрошание былых времен во имя проблем и интересов — или даже во имя волнений и опасений — настоящего времени, которое нас окружает и осаждает со всех сторон.
Страшно бояться
Вначале была надежда. Надежда на то , что до войны дело не дойдет, а если уж она вспыхнет, то завершится победой. Вслух говорить о том, что Польша может потерпеть поражение от Третьего рейха, хотелось немногим. Первым шоком стал сам факт того, что 1 сентября 1939 года Германия все-таки напала на Польшу. Тогда впервые заговорили три самых распространенных эмоции — неуверенность , беспомощность и страх.
В первый момент мы не знали , что с собой делать. Мы слонялись с места на место, каждый из домашних хотел что-то срочно делать, как будто именно в этот момент следовало взяться за какую-то серьезную работу, а все предыдущее было незначительной мелочью.
Когда падали первые бомбы , а вражеские войска в устрашающем темпе продвигались вглубь страны, эти эмоции становились все сильнее.
Я едва добежала до подвала , как начался налет. Стало темно, целые тучи песка подобно фонтанам взлетали вверх, дом шатало, а свист бомб то и дело прошивал воздух. Люди стояли в испуге, мы думали, что бомбы нам не миновать. Пронесло, мы ненадолго успокоились.
Надежду и спокойствие на какое-то время давало объявление Францией и Англией войны Германии 3 сентября , сообщения о победах польских отрядов, слухи о налетах на Берлин, да и само присутствие армии и административных структур, придававших новой повседневности конкретную форму и рамки функционирования.
В Варшаве оказалось достаточно самого появления на улицах сотрудников специально сформированной Гражданской гвардии , чтобы люди почувствовали себя в большей безопасности.
Ведь человек , как уверяют социологи, нуждается в организации.
Читать далее
В конце концов наступила капитуляция , которой предшествовало еще одно шокирующее событие, а именно нападение СССР 17 сентября. Людям не хотелось верить , что Польши уже нет, что их усилия и самоотверженность ни к чему не привели. Отчизна, возрожденная всего 21 год тому назад, исчезла. А вместе с ней — и вышеупомянутая организация. Армии не стало, учреждения захватили немцы. Люди были ошеломлены и подавлены. Многие солдаты покончили с собой от отчаяния, а может быть и стыда. Всеобщей эмоцией стала злость на собственные власти — правительство, президента, военное командование. Злость на то, что они не подготовили страну к борьбе, что очень быстро бежали из нее, оставив людей на растерзание врагу.
Но вот все эти эмоции отошли на дальний план , уступив место «большой тройке», то есть беспомощности, неуверенности и тревоге (последняя, попеременно со страхом, будет присутствовать и в последующие годы). Никто не знал, что принесут ближайшие месяцы. На занятых немцами территориях вспоминали их предыдущее «посещение», то есть Первую мировую войну, а также разделы , под которыми Польша находилась с конца XVIII века и до 1918 года. Ожидалось, что будет примерно так же, как тогда, то есть с проблемами, но как-то жить можно. Люди утешали себя, говоря, что это, мол, культурный народ. К тому же они верили, что весной следующего года с запада придут войска союзников, а также польские солдаты, формирующие воинские части во Франции, и одолеют Третий рейх.
Однако проходившие месяцы и годы убеждали , что надежда на скорый финал кошмара была иллюзорной — война набирала ход, и трудно было назвать момент, в который она могла бы закончиться.
Все больше усиливался и террор — советский и немецкий. Тюрьмы , концентрационные и трудовые лагеря, облавы, казни, депортации, пытки и законодательство, позволяющее немцам убивать без причины, стали обыденностью оккупированных земель Польши. К этому добавлялась бесконечная тоска по близким — убитым, заточенным, пропавшим, скрывающимся, а также находящимся за пределами страны. Не всегда можно было узнать, как дела у родителей, детей, братьев и сестер, жены или мужа. Владислав Лозинский, который через советский плен попал в польскую армию, формировавшуюся в СССР, а позже сражавшуюся в Италии, 8 декабря 1942 года писал:
Настоящая жизнь осталась позади. Домашний очаг , ближайшие родственники — там, на родине, страдают от преследований ненавистного врага.
Видно , что к усилению негативных эмоций и в результате — стрессу приводили не только непосредственные действия оккупантов. Людей угнетала и реальность в целом. Низкие заработки, невозможность купить достаточное количество еды и угля на зиму, сменить одежду на новую, неизношенную, — все это постоянно снижало качество жизни людей. Многие все время голодали, испытывали усталость, а в холодное время еще и мерзли. Часто люди были совершенно беспомощными. Это ощущение было особенно сильным у тех, кому нужно было заботиться о детях, старых родителях или тяжело больных.
Однако самые сильные эмоции были связаны с конкретными сценами — пытками при допросе , казнями, а также с масштабными событиями, о которых мы теперь читаем на страницах учебников. Личное переживание столь жутких моментов, способных вызвать серьезные травмы, для многих было подобно столкновению с мчащимся автомобилем.
Я до сих пор плачу огромную цену за то , что убивала. Впрочем, все мое поколение повстанцев, которое уже уходит — все мы каждый день платим эту цену. Мы пытались получить отпущение грехов, ходили на мессы, нам втолковывают, что мы герои, что мы сражались, защищаясь, сражались на справедливой войне, и правда была на нашей стороне. Все это так. Но убийство остается в человеке, так или иначе. Всегда, когда на встречах я рассказываю о восстании, ко мне возвращается и накрывает тенью это осознание причинения страданий другим. Да, я убивала. И это ужасно.
Писать , чтобы жить. Жить, чтобы писать
Чрезмерность эмоций , с которыми люди сталкивались на протяжении всей войны, требовала умения владеть ими, на время отодвигать их от себя. Человек не может все время бояться, не может постоянно чувствовать, что от него ничего не зависит.
Эти несколько лет помогли выработать разные стратегии того , как справляться со стрессом. Кажется, одним из самых распространенных и, на первый взгляд, простых способов было вернуться к занятиям, напоминавшим о довоенной жизни.
Один из сотрудников Юзефа Рыбицкого , офицер Армии Крайовой и историк польской литературы , проводивший во время оккупации тайные занятия для студентов полонистики подпольного Варшавского университета, «довольно неожиданно увидел в книгах спасение для себя , — вспоминал один из его друзей. — Таким путем он хотел вернуться к жизни , к нормальной жизни. Он четко и честно осознавал, что диверсионная деятельность, пусть и пробуждающая в людях героизм, через несколько месяцев пустит их жизнь под откос, поставит вне общества».
Витольд Куля , один из наиболее выдающихся польских историков в ХХ веке, тоже искал отдыха в науке. 23 июля 1942 года он записал в своем дневнике:
Трудно найти в себе спокойствие и так называемое равновесие , когда совсем рядом творятся столь чудовищные вещи. Я хочу писать, чтобы успокоиться, и нуждаюсь в спокойствии, чтобы писать.
Таких легкодоступных способов забыть об окружающем мире , а одновременно и об эмоциях, было немало. Одни занимались спортом, другие ходили на дружеские встречи, много читали, неустанно работали, кто-то прибегал к алкоголю. О том, что этот последний метод пользовался большой популярностью (чему способствовала, прежде всего, легкая доступность водки), мы знаем, в частности, благодаря документам Армии Крайовой и воспоминаниям ее солдат. Командиры старались следить за тем, чтобы их люди не пили слишком много. Юзеф Рыбицкий повторял своим солдатам, что будет применять серьезные меры к тем, кого поймают на пьянстве. Но, несмотря на это, нам известна не одна история о его подчиненных, которые тянулись к бутылке, чтобы стало легче забыться.
Неочевидным способом справиться с эмоциями была связь с подпольем. Вступление в конспиративную организацию возвращало ощущение контроля над собственной жизнью , а также чувство собственной ценности.
Человек переставал быть жертвой , становясь солдатом, который сражается с ненавистным оккупантом — с оружием ли в руках, или издавая нелегальную газету. Надежда смешивалась со стремлением отомстить за собственные страдания и трагедию нации.
По прошествии лет многие из подпольщиков писали , что чувствовали себя в большей безопасности, выполняя свои задания, нежели просто идя по улице. Принадлежность к большой структуре, уверенность в том, что ты не один, что в случае чего ты можешь рассчитывать на друзей и подруг по борьбе, придавали спокойствие. Как писал Ян Карский , легендарный курьер Армии Крайовой, «человек вооруженного Подполья , несмотря на то, что мог провалиться и рисковал всем тем, что было связано с попаданием в руки гестапо, пользовался привилегиями, недоступными для остального польского населения».
Прежде всего , «организация обеспечивала ему защиту , и в его распоряжении был ее исправно действовавший механизм». Поэтому можно было получить фальшивые документы , финансовую поддержку, а в случае ареста — рассчитывать на помощь в освобождении. Более того, «сознание того , что ты служишь справедливому делу, обеспечивало определенного рода спокойствие и душевный комфорт» , утверждал Карский. С этой точки зрения может удивлять, почему с подпольем было связано всего лишь немногим более десяти процентов общества. Согласно исследованиям, проводившимся во время войны, большинство населения не участвовало ни в какой тайной деятельности. Они хотели просто или прежде всего — выжить. Может быть, страх перед рисками, связанными с работой в подполье, оказывался для них непреодолимым.
Возможно и такое , что они научились справляться с эмоциями по-другому — привыкая к ним. Во время оккупации в шутку говорилось (хотя это был весьма черный юмор), что страшны лишь наказания серьезнее смертной казни, все остальное — это повседневность. А когда повседневность угнетала человека, можно было сделать то, о чем написал 13 сентября 1944 года Лешек Ян Вуйцицкий, солдат Варшавского восстания , автор одного из наиболее пронзительных дневников тех дней:
Не думать ни о чем. Создать мысленный вакуум , как стоики и самогипнотизеры — вот единственный способ пережить войну психически здоровым.
Перевод Сергея Лукина
