Володя довольно поздно начал путешествовать по свету , концертировать за рубежом. Но именно эти поездки позволяли ему перевести дух, затосковать — даже и по тому, что он ненавидел на своей родине. Ибо есть такая тоска — по тому, что ненавидишь в самом себе или в своей стране. Иные художники без этого ощущения просто гибнут. И кто знает, быть может, эта борьба с постоянно отрастающими головами гидры или с ветряными мельницами так и должна длиться без конца.
Заграничные поездки Высоцкого стали возможны лишь после того , как президент Франции Помпиду побывал в СССР и Марина упросила кого следует — в своей книге она описывает эти драматичные усилия, — чтобы ее мужу разрешили выезжать за границу. С тех пор он часто ездил в Париж, к Марине.
Как и я , он не любил летать самолетом. И очень любил водить машину. Как известно, путь из Москвы в Париж ведет через нашу страну. Володя очень любил Польшу. Больше чем любил. В его любви к Польше было что-то от глубокого восхищения, изумления. Я знаю точно, это была не просто вежливость. Поклонникам Высоцкого известна анкета, которую он заполнил еще весьма молодым человеком. На вопрос, какую страну он любит более всего — разумеется, после России, любимой отчизны, — он без колебаний ответил: Польшу. Среди композиторов самым близким он считал Шопена.
Знаешь , Маринка, внимательный слушатель найдет в его песнях немало намеренных полонизмов и польских реалий. Ты рассказывала мне, как Володя впервые приехал в Варшаву...
Они рассчитывали провести у меня день или два и ехать дальше. Но несколько запоздали , заблудились. Случайно выбрались к Силезско-Домбровскому мосту и должны были пересечь Вислу в том месте, с которого открывается самый прекрасный вид на Старе Място. Володя остановился, вышел из машины, сошел вниз, на пляж. Очень долго смотрел на Старувку и на клочке бумаги начал что-то записывать. Там, на пляже. Когда они добрались до меня — я жил тогда на улице Драгунов, рядом с Лазенковским парком, — он прямо с порога объявил: «Я начал писать песню». Это были «Дороги... дороги...»
***
Володя не расставался со своей гитарой. Но однажды , к моему удивлению, он приехал в Польшу без нее. Оказалось, что на границе советский таможенник заявил: «Высоцкий, ваша гитара нам слишком дорога». И ему пришлось оставить ее в камере хранения! Надо полагать, чиновник не мог позволить Высоцкому где-то там, неизвестно для кого, концертировать. Вероятно, он предположил, что если его начальство узнает о каком-то нелегальном концерте в дружественной Польше, то ему, таможеннику, будет вменена в заслугу попытка этому воспрепятствовать, не выпустив за границу знаменитую семиструнку Высоцкого. Впрочем, один Бог знает, о чем думал этот человек. Может быть, он так любил эту гитару и она столько для него значила, что он просто боялся, как бы Володя где-нибудь по дороге не сломал ее или не потерял.
Разумеется , мы немедленно нашли Высоцкому другую гитару. Правда, шестиструнную, но все-таки. Володю не нужно было долго уговаривать, импровизированный концерт состоялся в отеле «Мазовецкий», в Лодзи.
***
Я нечасто видел слезы на глазах у мужчин. На концертах Высоцкого это случалось всегда. И у всех нас бегали мурашки по спине. Это было нечто необыкновенное.
Чаще всего я слышал , как он пел для поляков. Он отдавал себе отчет в том, что мы понимаем не все слова, и потому перед каждой песней рассказывал, о чем будет петь. Так было и тогда, когда я привел к нему весь Национальный театр во время наших гастролей в Москве.
Мы пришли на Малую Грузинскую , где жил Володя. Он приготовил для нас великолепный, щедро заставленный стол: лососина, икра, грибы, водка... На этот раз не было Марины и провианта от парижских армян. Москва не Париж: даже Высоцкий, перед которым распахивались двери всех магазинов и ресторанов (я думаю, он и представить не мог, что для него не найдется, скажем, осетрины или свободного столика), потратил целый день на подготовку такого приема.
Квартира Володи состояла из небольшой , современно обставленной гостиной, уютной спальни с широким ложем и маленького кабинета, заставленного антикварной мебелью. И небольшой кухни, похожей на кухни в польских блочных домах. Повсюду была видна рука отсутствующей Марины, везде царил образцовый порядок. Я полагаю, в этом была заслуга и мамы Володи. Что касается меня, то без постоянного надзора женщины, которая, прилагая титанические усилия, прибирала бы за мной, я замусорил бы любую квартиру до предела.
Концерт на Малой Грузинской состоялся , разумеется, в гостиной. И на этот раз многие слушатели включили магнитофоны. Высоцкому это не мешало. Совсем наоборот. Он отдавал себе отчет в том, что благодаря этому появляются записи, которые кружат затем по всей стране.
Это не мы выдумали «самиздат». Русский , в особенности записи песен Высоцкого, был весьма специфичен: «магнитиздат» доходил до чекистов и воров, партийных чиновников и диссидентов, студентов и крестьян, профессоров и солдат. До всех, готов поклясться. Чекистам записи нравились до такой степени, что в очередную, кажется, пятьдесят пятую годовщину образования ЧК-НКВД-КГБ они обратились к своему тогдашнему руководству с просьбой пригласить на торжественное собрание Высоцкого. И, кстати сказать, предложили ему огромный гонорар. Высоцкий, ясное дело, вызов принял. Как Адам Михник, он верил, что каждого можно изменить.
***
«Человека из железа» я впервые смотрел в Каннах. Это было меньше чем через год после рождения «Солидарности». Анджей Вайда сделал этот фильм , как известно, очень быстро. Марина сидела рядом со мной. Когда в последних эпизодах фильма Кристина Янда запела с такой же экспрессией, как Володя, Марина зарыдала. А через мгновенье сказала: «Господи, и Володя этого не дождался, не видит, что в Польше делается».
Но в каком-то смысле он был с нами , он принимал участие в тех необыкновенных событиях. В 1981 году я участвовал в Фестивале запрещенной песни. Может быть, и потому, что не забыл слова, которые шепнула мне Марина в темном кинозале.
Фестиваль в большом зале «Оливии» организовала гданьская «Солидарность». Съехались барды со всей Польши. Среди них — Яцек Качмарский , Анджей Гарчарек, Мачей Зембатый и многие другие. Мне поручили вести это мероприятие, а также объявить результаты конкурса. Больше всего мне понравилась песня Качмарского, но победила другая — невысокой пробы, обращенная к самым примитивным политическим инстинктам: «...и по жопе, нависшей над Польшей, дать пинка, какой бы красной она ни была...» Вердикт, несмотря на всю его несуразность, был все же понятен, ибо это был период усилившихся антисоветских настроений. Я вышел и сказал:
— Господа! Поскольку в этом зале царит полная демократия , я, ваш конферансье, не обязан соглашаться с гласом народа. Лично мне больше всего понравилась другая песня, не скажу, какая, — тут часть публики одарила меня аплодисментами, выражая согласие. — Вердикт уже вынесен, — продолжал я, — но я не могу под конец фестиваля не поделиться с вами своими размышлениями. Несомненно, эти великолепные — во всяком случае, некоторые — поэты, барды, поющие под гитару свои стихи, вполне оригинальны. Но их литературная и эмоциональная родословная ведется от знаменитых русских певцов и поэтов. Прежде всего от Булата Окуджавы, а в последнее время — от Владимира Высоцкого, который становится все более известен в Польше. К сожалению, он уже год как умер. Думаю, если бы он был жив и если бы получил визу в Польшу, в чем я не слишком уверен, то его выступление достойно увенчало бы этот фестиваль. Он умер, проблем с визой больше нет. Так дадим ему духовную визу! Я хотел бы закончить нашу встречу песней в его исполнении…
По моей просьбе в зале выключили свет. В темноте один-единственный прожектор осветил одинокий микрофон. И раздалась знаменитая «Охота на волков». Володя пел , а я смотрел, как все медленно-медленно встают с мест. Вот так Владимир Высоцкий принял участие в нашем празднике.
***
После гастролей «Таганки» в Варшаве состоялся прощальный банкет. У Володи уже не было сил петь , хотя все его очень просили. На следующий день он улетел в Париж и только оттуда вернулся в Москву, хотя был обязан послушно, вместе со всей труппой отправиться домой сразу. Но он уперся: нужно в Париж, обязательно, к Марине, словно боялся, что может ее уже никогда не увидеть. Просил помочь ему. Благодаря людям из нашего «Пагарта» удалось устроить ему место в самолете. Я провожал его и Любимова, который летел в Будапешт, до самого трапа. Мы чувствовали: что-то висит в воздухе, приближается нечто решающее и для нас, и для наших стран. Мы махали друг другу, пока Володя не исчез в дверях самолета. Вот так же долго и старательно прощался со своими гостями в Стависко Ярослав Ивашкевич известный поэт, прозаик и драматург, чье имение было важным местом встреч польских литераторов в последние месяцы жизни.
Любимова мне довелось увидеть через пару лет в Вене , в его вынужденной эмиграции. Володю — больше никогда. Из Парижа он еще успел вернуться в Москву, и там — наверно, все-таки лучше, что именно там, — умер.
Только тогда все поняли , что потеряли, в том числе и те, кто недооценивал его при жизни. Когда он ушел, сердца миллионов людей замерли в отчаянии — не только его русских слушателей, но и тех, кто хотя бы раз слышал его.
***
В январе девяностого Марина писала мне:
Дорогой Даниэль , брат мой. Как мне грустно сегодня. Володе исполнилось бы 52 года. Он был бы в расцвете лет. Он был бы готов объезжать коней. Издеваться над торгашами. Биться за правду. Как нам его не хватает! Как его не хватает мне...
Он столько сделал , чтобы сокрушить этот пресловутый железный занавес, а теперь не может увидеть его обломки. Он первый говорил о Варшаве — городе агонизирующем, а сегодня не может по ней пройтись и порадоваться, видя ее возрожденной для демократии. Так попробуем, дорогой Даниэль, улыбнуться! Он не хотел бы смотреть на наши грустные мины.
Ему с нас причитается.
У него был не только необыкновенный талант. Он любил жизнь , у него было чувство юмора… Спасибо тебе за все, что ты делаешь, чтобы об этом знали…
Мир мчится как безумный , как кони Высоцкого. Новые ситуации, новые люди. Валятся режимы. Старый мир, которому не было видно конца — так казалось, — трещит, как мачта в шторм. О чем бы сегодня пел мой друг? В одном я уверен: Володя не ушел бы ни на какой заслуженный отдых. А сколько бы еще всего он высмеял в нас...
Перевод Мирона Черненко
Фрагменты из книги , опубликованной на русском языке издательством «Вахазар» (Москва, 1992), были напечатаны в «Новой Польше» №10/2000.
