Юнна Коробейникова: Раньше дом был там, где мама, а теперь — там, где служба

Наталя Ткачик: Сколько лет ты прожила в Польше?

Юнна Коробейникова: Почти 13. С 2010-го по июль 2023-го. Но на самом деле все время, что я жила в Варшаве, меня не оставляла мысль, что, может быть, стоит вернуться в Украину. В Польше у меня было и любимое дело, и много друзей — правда, в основном украинцы. Я и с поляками приятельствовала, но близких отношений не было. То есть меня, по сути, ничто не держало в Варшаве, не было чего-то или кого-то, кого бы я там оставляла.

Юнна Коробейникова. Фото: Эндрю Картер

НТ: Почему ты решила вступить в ВСУ?

ЮК: В первые дни полномасштабного вторжения россияне оккупировали город, где я родилась. В апреле 2022-го оттуда уехала мама. Для меня все это стало личным потрясением: россияне фактически отобрали мой родной город, наш дом. И уже тогда я начала думать о том, чем могу быть полезна в Украине. Потому что того, что я делала на тот момент в Варшаве, мне казалось недостаточно.

НТ: Что именно ты делала?

ЮК: До февраля 2022 года я занималась, так сказать, околофилологическими вещами — журналистика, переводы, преподавание. Почти четыре года работала на «Радио Польша», потом начала преподавать польский язык как иностранный. Но еще до вторжения я чувствовала, что это все себя исчерпало, поэтому собиралась поменять работу. И после 24 февраля я устроилась в фонд Ocalenie, С 2000 года фонд помогает мигрантам и беженцам, прежде всего в вопросах поиска работы и жилья, психотерапии и изучения польского языка. начавший поддерживать украинских беженцев. Я помогала украинцам, которые уже были в безопасности, смогли въехать в Польшу. А те, кто остался в Украине, вот как моя мама и сестра в Киеве, — по-прежнему были под постоянными обстрелами. То есть я в Варшаве, в безопасности, делала очень нужную, но вместе с тем скучную для меня работу. А кроме того, я очень нервно реагировала на новости из Украины. Кажется, в это время в обществе еще держался эмоциональный подъем — потому что и из-под Киева россиян выгнали, и Херсон отбили... Я мобилизовалась в июле 2023-го. Позже в армии мне сказали, что это был последний момент, когда в ВСУ еще шли добровольцы.

НТ: Ты долго решалась?

ЮК: Приблизительно первые полтора года с начала вторжения. Все это время во мне кипела внутренняя работа, потому что я никак не могла себе представить, что смогу, что присоединюсь к ВСУ. Для меня это было что-то вроде: «Боже, это ж такая честь, меня туда не возьмут».

Юнна Коробейникова. Источник: личный архив

НТ: Почему не возьмут?

ЮК: Потому что мне казалось, что я не умею ничего такого, что нужно в армии. Сейчас, конечно, все мы понимаем, что в армии есть миллион небоевых должностей, например, поваров. Я боялась, но вместе с тем была готова чистить картошку или делать что-то другое, кроме собственно боевой работы. Потому что для военного дела я не годилась тогда и сейчас не гожусь. Я достаточно смелая, чтобы пойти в армию, но недостаточно, чтобы идти в окопы и бои, просто потому, что мне не хватает физического здоровья, навыков, я не люблю бегать, а тем более в бронике. Мне бронежилет даже надевать опасно — я, когда впервые это делала, вывихнула сустав. Надо мной смеялась вся часть, и я вместе с ней.

Но тут есть один очень важный момент: я знала, на какую конкретно должность я иду — связанную с логистикой — и в какое именно подразделение. Это было принципиально в процессе принятия решения, потому что я уже не шла в неизвестность.

НТ: Ты с кем-нибудь советовалась?

ЮК: Только с мамой, и это был главный разговор. Она как раз приехала ко мне в гости в Польшу. Всех других я скорее поставила перед фактом. Я больше даже переживала из-за самого выезда из Польши (в конце концов, у меня была куча вещей), чем из-за мобилизации. И маме я представила свое решение в форме просьбы: «Без твоей помощи с переездом я не смогу мобилизоваться. Ты готова мне помочь?» Мама сказала, что чувствует себя ужасно из-за того, что понимает меня. Конечно, она боится, у нее сердце разрывается, но она меня поддерживает. И до сих пор мама поддерживает меня во всем.

НТ: Чем ты занималась на службе первое время?

ЮК: Я была делопроизводителем продовольственной службы в одном из батальонов, на Запорожском направлении. Я благодарна судьбе, что сперва попала в логистику — это было мне близко: работа с документами, ведение расчетов, комплексное обеспечение мылом, например. При всем уважении к самой себе, я — обслуживающий персонал бойца. Моя работа заключается в том, чтобы у него было все необходимое, чтобы воевать.

НТ: Как тебя готовили?

ЮК: Перед приездом в зону боевых действий человек должен проходить курс базовой воинской подготовки, но меня это миновало, потому что, в общем, он и не сильно был нужен в моем деле. Правда, один день я тренировалась на стрельбище. И все. Но в самом начале мне очень повезло попасть на недельные курсы логистов в Киеве. И это было очень в тему. А дальше — все сама. И хорошо, если есть кому передать тебе должность и чему-то научить на месте. Есть такое правило в армии: никто тут никого ничему не учит, тут ты всему учишься сам.

Потом я занималась подсчетом дронов, ставила их на баланс, списывала. Я в жизни считанное количество раз видела, как они летают, зато пересчитала их 500 000 штук, когда нужно было провести инвентаризацию на складе. Бойцы от меня узнали, что у дрона есть серийный номер и долго над этим смеялись, потому что для их работы это абсолютно неважно.

Юнна Коробейникова. Источник: личный архив

НТ: Вы часто смеетесь?

ЮК: Чувство юмора очень помогает при такой напряженной работе. Например, «цель идентифицирована как два гуся». Обрабатываю списание и вдруг в отчете читаю: «Результат — не поражено, дрон возвращен. Цель идентифицирована как два гуся». То есть бойцы сделали вылет по вражеской цели, но не сработали по ней, потому что оказалось, что это два гуся. И вот такого армейского цирка, юмора, который порождает сама жизнь, на службе очень много.

НТ: Что в твоей службе самое трудное?

ЮК: Наверное, бюрократия, непрозрачность и несистемность некоторых процессов. И очень большая многозадачность на моей должности, когда постоянно надо на что-то переключаться и делать это мгновенно. Ну, и то, что ты все время коммуницируешь с людьми. Иногда возникает недопонимание, потому что все мы — разные. А еще то, что эта работа, хотя и очень нужная, но, на самом деле, очень рутинная: это логистика, постоянно что-то привозят и привозят, а ты принимаешь и списываешь, делаешь одно и то же.

НТ: За этой рутинной бюрократией не теряется ощущение войны как таковой?

ЮК: Да, я далеко от боев и окопов и работаю в основном с цифрами и накладными, но иногда даже сквозь них ощущается война в разрезе кафкианского ужаса. Мне приходилось делать служебные расследования, и иногда становилось не по себе: ты пишешь на бланке про гибель человека, но тебя интересует прежде всего, какое имущество было потеряно, когда этот боец стал двухсотым. Есть даже такая мрачная шутка (но это правда): оформить акт гибели солдата — это три листа, а чтобы списать его бронежилет, шлем, автомат нужна целая пачка бумаги, и то неизвестно, получится ли списать.

На самом деле надо различать понятия «быть в армии» и «быть на войне». У нас очень крутые девушки-бойцы, и как-то одна из них, Юля, говорит: «Ты знаешь, я вообще не ощущаю, что я в армии». Я говорю: «А где, в кружке авиамоделирования?» Мы посмеялись, а потом я уже серьезно: «Знаешь, Юль, ты не чувствуешь, что ты в армии, потому что ты не в армии. Это я — в армии, а ты — на войне». Она выезжает на позиции, ведет бой. А я — в структуре. То есть кто-то воюет, а кто-то — служит. И для меня это окей, потому что я вижу, как моя работа помогает этой Юле: без этого ей не было бы как, где и чем воевать.

НТ: Ты встречалась с предубеждением в отношении женщин на службе?

ЮК: Прямо мне в глаза никто ничего такого не говорил, но я замечала некоторые поведенческие штуки, которые стереотипно просто вшиты у военных, особенно старших и из сельской местности. Потому что когда я потом служила в другой части, где все намного моложе, такого было значительно меньше. Пример: заходит кто-то — сержант, солдат, вообще неважно — в отдел логистики. Пожал ручку делопроизводителю, пожал ручку начальнику службы, пожал ручку еще кому-то из присутствующих мужчин — просто скользнул взглядом по мне и пошел дальше, к начальнику. То есть даже не поздороваться — это как вообще?

Или другой перекос: «Девочка, беги, сделай нам кофе».

НТ: И что ты на это отвечала?

ЮК: Что у меня дохрена работы и мне некогда делать вам кофе, потому что я делаю свою работу.

Кстати да, на службе все много матерятся — это уже стало таким своего рода армейским жаргоном.

Юнна Коробейникова. Источник: личный архив

НТ: Как ты думаешь, почему?

ЮК: Возможно, из-за напряжения, возможно, чтобы звучать жестче, требовательнее. Но тут интересная штука: я могу понять, почему матерятся бойцы, но почему матерятся счетоводы, логисты? Боец может материться, потому что у него там угроза жизни, да? А зачем материться на такой службе, как у меня? Когда это офисная работа, не под обстрелами. Тут, я думаю, свою роль играет общее напряжение в рабочей среде в сочетании с некоторой социальной изоляцией. Потому что ты не выбираешь, с кем работать. Вот сейчас еще ничего, потому что мы в городке живем. Но бо́льшую часть времени я прослужила в глухом селе. У тебя нет там друзей, ты не можешь пойти в бассейн, на концерт. Ты даже в магазин пойти не можешь, потому что его просто-напросто нет. То есть ты и работаешь, и общаешься с одними и теми же людьми, которых может быть максимум 15. На эту тему есть армейский анекдот: два товарища утром просыпаются, один смотрит на другого и такой: «За…бал». Потому что все действительно друг другу надоедают.

НТ: Какой у тебя был самый опасный момент?

ЮК: Я всегда работала «с документами», поэтому не попадала в боевые опасные ситуации. Но когда мы работали достаточно близко к линии боевого соприкосновения, то, бывало, сидишь в сельской хатке, а там где-то метрах в 500 прилетает КАБ. Корректируемая авиационная бомба. Бу-бух — и тебе на ноут с потолка сыплется известка; ты ее просто сдуваешь с клавиатуры и работаешь дальше. Или, например, каждые полчаса надо было спускаться в блиндаж, потому что летели эти самые КАБы. Я шучу, что всего опаснее на моей службе — это аудит и инвентаризация. А на самом деле я всерьез испугалась один раз, когда не знала, куда подевался мой автомат. Думала, кто-то в подразделении спрятал его, чтобы мне напакостить. А за потерю оружия — уголовная ответственность. К счастью, потом все прояснилось, автомат нашелся.

НТ: А когда все разом наваливается — раздражение, усталость, плохие новости с фронта, — что ты сама себе говоришь, чтобы не опускались руки?

ЮК: Что-то в духе: я знаю, почему я тут. Я не жалею — несмотря на то, что иногда очень-очень тяжело, — что я тут. Я не чувствую, что пожертвовала блестящей карьерой ради службы. Нет. Наоборот. Для меня сейчас, как и раньше, служить в ВСУ — это честь. Теперь я — младший сержант, скоро должна получить офицерское звание. И я знаю, зачем я тут.

НТ: Зачем?

ЮК: Из всех мотивов у меня больше всего откликается мотив земли — буквально, как почвы. Вот россияне пришли на мою землю, и хотя я на момент 24 февраля там не жила, они не дают мне поехать туда на лето. Они мою маму выгнали из дома.

Меня поддерживает то, что я присоединилась к большой группе людей, которые хотят этого врага вытеснить с моей земли. И я делаю все, что в моих силах, чтобы приблизить стабильный мир, потому что про победу уже никто не говорит. Вот это меня держит, то, что я — малюсенький винтик в механизме, который работает на окончание войны.

НТ: Когда это окончание настанет, куда ты первым делом пойдешь в своем освобожденном городе?

ЮК: Я бы очень хотела ответить, что пойду на речку, но не могу, потому что конкретно этого моего любимого места уже нет. И даже не потому, что оно разрушено бомбами, — оно уничтожено после подрыва ГЭС. Там поменялся весь пейзаж.

НТ: Россияне крадут даже пейзажи… Что для тебя сейчас дом?

ЮК: ПВД. Пункт временной дислокации. То есть дом или квартира, где мы, наш подраздел, в данный момент стоим. Мой дом, грубо говоря, там, где мой рюкзак, где мои вещи, где мой ноут. И даже когда я возвращаюсь из отпуска в Киеве на службу, говорю маме: я еду домой. Раньше дом был там, где мама, а теперь — там, где служба.

НТ: Ты из русскоязычной семьи. Когда перешла на украинский?

ЮК: Сразу после 24 февраля, хотя, конечно, могла перейти намного раньше и даже ругаю себя за то, что этого не сделала. Когда началось вторжение, я поняла, что не могу позволить себе говорить на языке врага. Сейчас, когда я слышу русский посреди Украины, где идет война, в общественном пространстве — мне это не нравится. В армии мы на 99 % общаемся по-украински.

НТ: Недавно ты была в отпуске в Варшаве. Какие чувства от приезда за границу, где ты когда-то жила?

ЮК: В этом было что-то фантасмагорическое: ты одновременно и дома, и не дома. Ты будто гость из какого-то совсем другого мира. Потому что очень странно быть в городе, где ты знаешь каждую улицу, помнишь, куда идет 116-й автобус, но ты там как турист. Было впечатление, что Варшава застряла в стагнации, стабильности, что в ней ничего не изменилось. Потому что ведь в Украине совсем другой ритм.

Первую неделю отпуска я провела в Варшаве, а вторую — в Карпатах. И там, и там, казалось бы, безопасно. Но именно что «казалось бы». Когда я была в Польше, туда залетели шахеды. (Друзья шутили, что я это я их притянула.) То есть чувство безопасности сейчас очень относительное. Наш враг такой, что сейчас нигде не безопасно.

Но все равно нужно ездить отдыхать от службы, потому что армия — это не естественная среда. Ты всю свою жизнь, все свои дни фактически на работе. Ты не можешь строить там частную жизнь, ты не можешь в какой-то момент сказать себе: а вот возьму сейчас и поеду, условно говоря, в Ивано-Франковск на фестиваль. Ты как будто изолирован, ограничен. Твоя воля, твое время — полностью в распоряжении командования Вооруженных сил Украины.

Юнна Коробейникова. Фото: Юрий Друг / Новая Польша

НТ: Про фестиваль в условном Ивано-Франковске. Как вы на службе реагируете на новости про тусовки в тылу? Есть чувство несправедливости?

ЮК: С одной стороны, говорят: не могут все пойти в армию. А с другой, есть нарратив: воевать будут все. Я не осуждаю какого-то конкретного уклониста — считаю, что это не мое дело. Но также считаю, что государство могло бы более системно привлекать людей к службе, работать более адекватно, чем проводить так называемую бусификацию. Практика насильственного задержания мужчин призывного возраста для доставки в территориальные центры комплектования (ТЦК) с помощью автобусов («бусов»). В долгосрочной перспективе: вводить военную подготовку в школах, в вузах, переходить на израильские рельсы: обязательная срочная служба для всех. Это не значит, что все здесь и сейчас должны идти в армию, но когда-нибудь придется.

Мне очень нравится, как сказала, кажется, Мария Берлинская: Военная и общественная деятельница, основательница и руководительница Центра поддержки аэроразведки и правозащитного проекта «Невидимий Батальйон». у каждого украинца должно быть две профессии: гражданская и военная, с конкретной специализацией. И в этом направлении мы должны идти: чтобы каждый, кто еще не служил, был готов прийти на смену тому, кто служит сейчас, в любой момент мог заменить других. Тогда и система ротации будет работать нормально.

Поэтому — да, фестивали должны проходить, но желательно, чтобы каждый человек, который тусит на этом фестивале, хоть немного сделал для защиты непосредственно в рядах ВСУ или в крутых волонтерских акциях. Чтобы эти люди были причастны к тому, что происходит.

НТ: О чем ты мечтаешь?

ЮК: Думаю, о том же, о чем и все: чтобы закончилась война. Очень бы не хотелось, чтобы все перешло во вторую АТО, которая длится постоянно. А именно к этому и стремится враг: постепенно нас обескровливать. Про какую мечту ни подумаешь — все упирается в то, что происходит на фронте. Было бы странно, если бы мечты сбывались, пока идет война.

Переводчик с украинского Валентина Чубарова, редактор Ольга Чехова