Разговор с Агнешкой Деей, дочерью и внучкой жителей Волыни, активисткой, которая помогает беженцам из Украины на Западном вокзале Варшавы.
Витольд Шабловский: Что это у тебя в конверте?
Агнешка Дея. Источник: Агнешка Дея / фейсбукАгнешка Дея: Документы моей семьи по маминой линии — те, что у меня остались. К моему огромному сожалению, я мало знаю об истории моих родных. Точнее, почти совсем ничего не знаю. Тема Волыни, Волынской резни была для нашей семьи слишком болезненной, чтобы о ней говорить. Тема табу.
Знаю, что моя мама, Здзислава, родилась в ноябре 1939 года в маленькой деревеньке Куповальце, под Гороховом, во Второй Речи Посполитой. Она жила с отцом — моим дедушкой, — мамой и сводной сестрой Моникой. Дедушка был вторым бабушкиным мужем, Моника родилась в первом браке.
Как они там оказались? Приехали как поселенцы или были родом оттуда? Ничего не знаю и уже не узнаю. Мама умерла семнадцать лет назад, дедушка еще раньше. Некого спросить. То, что в конверте — жалкие крохи. Из них не собрать всю историю семьи.
ВШ: Откроем?
АД: Да. Смотри, вот карта. Ее нарисовал один человек, тоже из Куповальце, по рассказам своей мамы. Это мои дальние родственники. Вокруг нашей деревеньки расположены другие деревни: Борочице — украинская, вот тут Галичаны — тоже. А это Люлювка, Новое Гнезно, Широкое и собственно Куповальце — там жили в основном поляки. Хорошо им, наверное, жилось.
Вот, вот, гляди, наверху карты — тут жили Лашовские и Чарнецкие, в доме номер тринадцать. Это мои. Здесь и родилась мама.
ВШ: Наверное, у них был красивый вид из окна.
АД: Думаешь? Перед домом торфяные луга. За ними речка, она называлась Гнилая Липа. В деревне были костел, школа. У моих был четырехкомнатный дом — кажется, единственный во всей деревне, — крытый железом. А еще — овин, коровник, скотина, шесть гектаров земли, в общем, дела у них шли неплохо. Но больше я ничего не знаю. Не хочу тебя разочаровывать, но о том, что произошло в 1943 году на Волыни, у нас дома никогда не говорили.
ВШ: Тогда вспомним то, что известно из литературы. 16 июля 1943 года, в разгар Волынской резни на деревню Куповальце напал отряд УПА. Погибло большинство ее жителей-поляков, не менее 150 человек. В основном — женщины и дети.
АД: Да. Среди них — моя бабушка и ее дочка от первого брака, Моника, ей тогда было девять лет. Бабушка с дедушкой разделились. Дедушка с мамой бежали, а бабушка с Моникой остались дома. Почему? Не знаю. Понятия не имею. Может, бабушка не успела убежать? А может они так решили, чтобы хоть кто-то выжил? Не знаю.
Из рассказов других семей знаю, что на такие решения, сохранившие жизнь одним и погубившие других, у них тогда было по несколько секунд. Иногда и меньше.
Спустя несколько дней дедушка вернулся в деревню с группой других мужчин. Они проверяли, есть ли выжившие и осталось ли что-нибудь от их домов. Дедушка зашел во двор и обнаружил там бабушку и Монику. Мертвыми. Говорят, он кричал так, что слышно было во всей округе.
ВШ: Он об этом рассказывал?
АД: Никогда. Мне рассказали другие люди, когда я пыталась восстановить эту историю.
ВШ: Страшно.
АД: Да. Но у нас дома никогда не говорили об этом. Ни мама, ни дедушка. Никогда. Только слезы. Размытая ими история семьи ушла вместе с мамой и дедушкой.
Однажды, уже взрослой, я поняла, что не представляю даже, как выглядела моя бабушка. Ни одной ее фотографии не сохранилось. Знаю, что унаследовала от мамы: щеки, форму носа, но есть ли во мне что-то от бабушки? Не знаю. И уже не узнаю. Мне было очень горько это осознать.
И все же, дома всегда чувствовалось напряжение, связанное с темой Волыни, Украины, украинцев. Когда в 90-е стали больше говорить о резне и 1943 годе, мама, помню, собирала вырезки из газет, ловила по радио и телевизору каждое упоминание этой темы, а потом плакала. Но молчала. Еще помню, как в 2004 году началась Оранжевая революция в Украине. Я всегда, всю сознательную жизнь помогала там, где это требовалось, участвовала в разных организациях, была волонтером. И тогда ходила с оранжевой ленточкой, чтобы хоть так поддержать Украину. Маме это не нравилось.
ВШ: Она тебе что-то говорила?
АД: Нет. Я просто видела, что ей неприятно. Чувствовала напряжение. Можно было ничего не говорить — мы хорошо друг друга знали.
ВШ: А дедушка?
АД: Дедушки уже не было, он умер в 1985 году. Я вообще плохо помню дедушку — мне было всего одиннадцать лет, когда его не стало. Он жил в Свентокшиском воеводстве, под Опатувом. Уехав с Волыни, получил там землю с садом. Дом, крытый соломой, во дворе погреб. Красивый фруктовый сад, яблони, черешни, смородина, овраги вокруг..... Я люблю туда ездить.
Мы жили в Радоме — мой папа оттуда родом. И с его семьей было совершенно иначе, чем с маминой — там много говорили. Папа родился в 1931 году, рос при немецкой оккупации. Его звали Адольф, и он рассказывал, что, когда бабушка из окна звала его домой: «А-а-а-адольф, А-а-а-адольф!» — всегда получал от немцев конфеты. Я была поздним ребенком, и война постоянно присутствовала в нашем доме. Но рассказывала о ней только одна часть семьи.
Хотя я помню, что однажды мне в руки попали дедушкины записки. В них дедушка рассказывал, как ехал на поезде с Волыни в Свентокшиское воеводство, что случилось по дороге и так далее. Я пролистала эти записки без особого интереса — как всякий подросток. А позже уже никогда этих бумаг не видела. Не знаю, что с ними стало. И, все же, я пыталась представить, как тяжело ему пришлось: бросить все и в одиночку, пережив убийство жены, ехать с маленьким ребенком в неизвестность.
Я вспомнила об этом совсем недавно, когда началась война. Вдруг в моей жизни появились люди, которые тоже бегут в неизвестность и не представляют, что их ждет впереди. Иногда — с одним ребенком, иногда — с двумя детьми, с тремя… с историями о своем бегстве, фотографиями сожженных домов, рассказами о мужьях, которые защищают Украину.
ВШ: Как для тебя началась война России против Украины?
АД: Я до последнего надеялась, что до войны не дойдет. Что Путин только блефует и это — очередная ложь. Но когда 24 февраля услышала, что война все же началась, поняла, что нужно действовать. Я много лет работаю в неправительственном секторе, в частности — занимаюсь организацией помощи. И в тот день я, как обычно, пошла на работу. А после работы поехала на Западный вокзал в Варшаве. Я живу неподалеку, поэтому знала, что туда приходит много автобусов из Украины. Мне казалось само собой разумеющимся, что если приедут какие-то люди и им потребуется помощь, их нужно искать на вокзале. Но в первый день там никого не было.
Я вернулась на вокзал на другой день, в пятницу. И вот тогда началось. Прибыли первые автобусы с людьми, нуждавшимися в помощи. Позже стали приходить поезда. Сначала сотни, а потом — тысячи людей. Голодных, замерзших, напуганных. Чаще всего — не представляющих, что делать дальше, куда ехать, где остановиться.
ВШ: И что ты делала?
АД: То, что умею. Начала организовывать помощь. Хотите есть? Пожалуйста — вот кофе, чай, бутерброды, а вот — сладкая выпечка. Все это обеспечивали люди и организации, желающие помочь — их становилось все больше. Вам нужны билеты, чтобы ехать дальше? Нужно подойти сюда и сюда. Не можете сориентироваться? Давайте я вас провожу.
Я хороший организатор, поэтому очень скоро присоединилась к неофициальной группе помощи на Западном вокзале. Кому-то нужен врач, кому-то — гостиница, а кто-то просто хочет поговорить — рассказать, откуда приехал и через что ему пришлось пройти. И я терпеливо всем помогала. Когда видела, что кто-то плачет, деликатно протягивала бумажные платки. Разносила бутерброды, воду. Отводила в безопасное место на вокзале, предназначенное для матерей с детьми.
Написала в фейсбуке ближайшим знакомым по району: я на Западном вокзале, приезжают украинцы, нам нужны бутерброды, кофе, чай. Кинула клич коллегам, работающим в других организациях, так как знала, что они помогают беженцам с белорусской границы — и они тоже пришли на вокзал.
Немедленно появились новые люди, с термосами, бутербродами. Прекрасная низовая инициатива. Одно из самых ярких событий в моей жизни.
ВШ: Помнишь каких-то конкретных людей из того времени?
АД: Конечно! Со многими общаюсь до сих пор. Галина с дочкой Ксенией и собакой, Алина, Татьяна с сыном Ярославом, студенты из Алжира, которые ехали во Францию. Лиля из Донецка и ее сестра Наталья, которые уехали в Дублин. Мама с дочкой-врачом и котом — для них удалось организовать выезд во Францию. Женщины из Харькова, одни из первых, встреченных мною в марте. Они рассказывали о том, как несколько дней добирались до Польши, о том, что творилось в поезде, переполненном людьми, о страхе, панических атаках, темноте — потому что поезд ехал без освещения. Показывали первые фотографии горящих домов. Или сестры из Львовской области, которые обещали после войны отвезти меня на Волынь, чтобы я увидела места, откуда родом моя семья.
Или вот другая история — приехали семь человек из окрестностей Лисичанска: матери с детьми, подруги, которые не хотели разделяться, но не знали, что делать дальше. Самому младшему ребенку было семь месяцев. За полтора часа мне удалось найти места всем и убедить моих подопечных, что они будут в безопасности — в начале войны люди, особенно женщины, оказавшиеся в дороге без мужчин, испытывали страх и тревогу. Через полтора часа они уже сидели в поезде, направлявшемся в Куявско-Поморское воеводство — именно там я нашла место для них.
Галина из той группы поздней осенью вместе с дочкой Юлей и сыном Димой вернулась в Украину к мужу, раненному на фронте. Они находятся в спокойной части страны. Я отправляю им специальные бинты, необходимые для лечения руки Игоря. Он сказал, что, когда залечит раны, вернется на фронт.
Люди из Мариуполя… Они приехали в Варшаву в канун Пасхи с несколькими сумками и невероятным количеством пакетов с вещами, едой, детскими игрушками, которые собрали по дороге. Эти женщины просили лишь об одном — найти им безопасное место, где они смогут отдохнуть, выспаться и начать думать, что дальше. Мне удалось найти такое место. В пасхальное воскресенье пожарные из Милянувека забрали их к себе, устроив ночлег для дюжины людей из Украины.
Или семья из Афганистана, которая жила в Киеве. Они бежали с одним пакетом, а поскольку не были украинцами, им не полагалась помощь от государства. Я пригласила их к себе домой, открыла шкаф, сказала женщине: возьми все, что тебе нужно. Футболки, носки, свитер. Еще отдала им свой рюкзак, собрала в дорогу. Они поехали в Германию.
Другая история связана с семейной парой из Азербайджана. Афсана и Ариф жили где-то в окрестностях города Днепр. Бежали в Польшу, поскольку не могли вернуться прямо на родину. На Западном вокзале в Варшаве обратились за помощью в пункт приема беженцев, организованный воеводой. Оказалось, что все, на что они могли рассчитывать, — это помощь в обращении в посольство Азербайджана, больше ничего. Я обратила на них внимание, потому что они сидели в отдаленном закутке вокзала, она — с опухшими ногами. Дальше все происходило стремительно: поиски переводчика, звонок в варшавский Клуб католической интеллигенции, который в то время открыл интервенционный хостел для неукраинских беженцев. Афсану и Арифа приняли в этом хостеле, они почувствовали себя в безопасности, могли выспаться и поесть. Спустя несколько дней выехали автобусом в Баку. Мы до сих пор поддерживаем связь. Афсана пишет мне на английском. Я чувствую себя их другом.
Знаю, что, если бы не мои связи, открытость людям, я не смогла бы столько сделать. Эта война страшная, но… благодаря ей творилось и много добра. Я познакомилась со множеством прекрасных людей, которых иначе никогда бы не узнала.
Маричка и Татьяна для меня — как родные. Я восхищаюсь их оптимизмом в такой страшной ситуации, их жизнелюбием. Всякий раз, когда у меня опускаются руки, Маричка, которая вернулась в Киев, пишет: «Дорогая, помни, жизнь — одна. Нужно быть счастливой, несмотря ни на что».
ВШ: Помогает?
АД: Конечно! Я бесконечно восхищаюсь ее жизненной силой, мужеством. Тем более, что Маричка доказала, как сильно она любит жизнь и как сильна эта жизнь в ней. Несколько дней назад она прислала мне снимок УЗИ. А на нем — два малыша. Они появятся на свет летом.
ВШ: Как вообще можно найти место для семи человек? В стране, куда — как это было в Польше в марте 2022 года, — устремляются миллионы беженцев?
АД: Годы работы в общественных организациях. Ты хорошо знаешь, у кого какие возможности и кого о чем просить. Связи.
Иногда решения давались с большим трудом, потому что от того, где окажется человек, зависит, как все у него сложится в дальнейшем. Большая ответственность. Но мне очень помогало, что у меня есть дело. Я не могу остановить Путина. Но могу помочь конкретным людям. Именно на это я направила всю свою энергию. На то, чтобы давать надежду.
Книга Витольда Шабловского «Волынские истории». Источник: прессматериалыВШ: А девочки, которые обещали отвезти тебя на Волынь? Что это за история?
АД: С людьми, которым нужна была помощь, я часто проводила по несколько часов. Одних возила к врачу, с другими ждала поезд или автобус. Иногда что-то рассказывала о дедушке, маме, бабушке и их волынской истории. Не из жажды возмездия, это было бы странно и неуместно — люди бегут, скажем, из Мариуполя, который уничтожают россияне, а я буду припоминать им Волынскую резню. Скорее, потому, что их ситуация напоминала мне о том, через что прошли мои близкие, о том, что мои мама и дедушка тоже когда-то были беженцами, ехали на поезде в неизвестность. Я хотела показать, что мы тоже пережили такой опыт.
Ни на какую особенную реакцию я не рассчитывала. Но реакция тех девочек из Львовской области, которым я помогла найти квартиру по соседству и с которыми мы подружились, была удивительной. Они услышали, что моя мама родилась на территории Украины и сказали, что в таком случае мы обязательно должны поехать туда вместе, что они меня довезут, все покажут. Потому что я никогда там не была, в Куповальце.
ВШ: Почему?
АД: Я собиралась поехать. Но кто-то наговорил мне, что в Украине страшная коррупция. И что придется то и дело платить взятки — всякий раз, когда полиция увидит машину с польскими номерами. Я ничего в этом не смыслю, поэтому оставила свою затею.
Ну а теперь девочки приняли меня в семью, я для них — как тетя. Они не только хотят поехать со мной на Волынь, но уже пообещали заботиться обо мне в старости. Я говорю: девочки, подождите, мне всего сорок, давайте не будем забегать так далеко вперед! А они отвечают, что их мама немногим старше меня, что у них есть дом недалеко от Львова и что мне там понравится. Вот будет история, если я действительно окажусь там в старости!
ВШ: В твоей истории мне очень нравится то, что ты не ищешь возмездия за случившееся с твоей семьей. Ведь ты запросто могла бы оказаться среди тех, кто пишет в социальных сетях или на стенах зданий: «Мы помним Волынь» или «Украинец никогда не будет моим братом». Вместо этого ты заводишь друзей и помогаешь. Что ты думаешь о людях, которые так пишут?
АД: Думаю, скорее всего, они не помнят никакую Волынь и вообще ничего не помнят. И часто используют трагедию настоящих жителей Волыни в своих политических целях. Для меня все просто: в таких ситуациях как война прежде всего нужно помогать тем, в кого стреляют. Даже у нас в Куповальце был сосед, украинец, который предупредил деревню, что УПА готовится напасть. Другой прятал польскую семью. Оба рисковали жизнью. Люди делятся не на поляков и украинцев, а просто на хороших и плохих. И я предпочитаю быть среди хороших.
А что я думаю о людях, которые «помнят Волынь» и поэтому хотят отказать в помощи украинцам? Волынь — это травма моей семьи, я росла в этой травме, она со мной с детских лет. Это я помню Волынь, хотя и не знаю всех деталей. Я, не они. И людям, которые так пишут, могу ответить коротко: идите на х…й. Сколько мы можем жить в этой травме? Прошло восемьдесят лет, тех людей уже нет на свете или они одной ногой в могиле. Сколько нам жить в тени той трагедии? Подчеркиваю — я обращаюсь к людям, которые не имеют никакого отношения к Волыни и только используют эту трагедию, чтобы разделить поляков и украинцев. К людям, которые потеряли на Волыни близких, мои слова не относятся.
ВШ: Можно, я процитирую дословно?
АД: Можно. Я редко матерюсь, но здесь сделаю исключение. Помогать женщинам, детям, пожилым людям, бегущим от войны — наша человеческая обязанность. Если кто-то призывает не помогать украинцам, потому что якобы «помнит Волынь», пусть идет лесом.
Мы — и поляки, и украинцы — должны сделать все, чтобы тема Волыни перестала нас разделять. И я вношу в это свою лепту. Я стараюсь жить здесь и сейчас. Смотрю, кому здесь и сейчас нужно помочь. Вот и все.
Недавно произошел эпизод, тронувший меня до глубины души. Несколько недель назад я заболела ковидом — это само по себе удивительно, потому что с начала войны я контактировала с сотнями и даже тысячами людей, а заболела только теперь. Болела очень тяжело. И пани Людмила из окрестностей Днепра, которой я как-то помогла здесь, в Варшаве, налепила вареников и привезла мне домой.
Знаешь, что для меня значат эти вареники? Мне их всегда готовила моя мамочка. Часто — именно тогда, когда я плохо себя чувствовала, потому что знала, как я их обожаю. Заболев и уже умирая, мама переживала: «Доченька, кто ж приготовит тебе вареники, когда меня не станет?» Мне и правда не хватает ее вареников. Кому могло прийти в голову, что мне их приготовит пани Люда из окрестностей Днепра? Военная беженка из Украины?
ВШ: Невероятно.
АД: Согласна. История удивительным образом закольцевалась. Может быть, мои слова прозвучат высокопарно, но эти украинцы стали для меня новой семьей.
ВШ: Ты продолжаешь ездить на вокзал?
АД: Туда сейчас приезжает гораздо меньше людей, нет нужды в моей помощи. Многие из тех, кто приехал в 2022 году, вернулись домой или отправились дальше. Многие остались в Польше. Я продолжаю помогать — в экстренных ситуациях. Нахожу деньги вне системы: их дают люди, которые готовы поддерживать украинцев. И которые доверяют мне и знают, что я их деньги потрачу с пользой.
Я так и делаю. Покупаю электрогенераторы, которые отправляю в Украину, пауэрбанки для детей под Киевом. Бывает, что кому-то нужно купить куртку или ботинки, кому-то не хватает денег на оплату детского сада или на лекарства. Недавно встретила пожилую пару украинцев — у них не было денег на хлеб. Их не взяла ни одна организация, которая могла бы помогать регулярно, на постоянной основе. И пожилой мужчина вынужден каждый день выстаивать очередь за хлебом, который кто-то где-то раздает нуждающимся. Иногда эта очередь — больше часа. И как ему не помочь? Невозможно.
Перевод Ольги Чеховой
Благодарим издательство Notatnik Reportera за возможность публикации
