Я не очень понимаю , как писать о войне. Все время боишься скатиться в пафос. Он рядом, он липкий и его сложно оттереть.
В 2014 году , когда российская армия захватывала Крым, мне казалось, что есть дефицит понимания. Что нужно расставить точки над i. Я писал тексты и включался в эфиры. В 2022 году на второй день полномасштабной войны я ушел в армию. В этот раз все кристально ясно. Если кому-то что-то нужно объяснять — значит, не нужно объяснять.
Наша армия внезапно оказалась самой народной из возможных. Только у нас на одном блокпосту могут стоять цирковой мим и школьная учительница с глазами олененка. Только у нас в одном взводе служат папа-пулеметчик и дочка-снайпер. Только у нас мать берет в руки оружие , чтобы отомстить за погибшего на фронте сына. В нашем батальоне служат два гея, мы с ними стояли в одной очереди в военкомат. Прежние водоразделы исчезли. Они больше не имеют значения.
При этом самое общее чувство на страну — это чувство вины. Все время кажется , что делаешь недостаточно. Что собираешься въехать в будущее на чужом горбу. Твоих внутренних драконов активно подкармливают окружающие — когда благодарят, сочувствуют или пытаются помочь. Оружие и форма выдают твою причастность к военной касте, но всегда есть батальон, которому тяжелее, и потому есть ощущение, что ты светишь отраженным светом.
В детстве я собирался стать учителем русского языка и литературы. Более того — именно так звучит запись в моем дипломе. Думаю теперь о том , что моя специальность превратилась из филологической в антропологическую. Впору читать лекции о том, как политика идет по следам культуры. Загадочная русская душа оказывается не столь уж загадочной, когда заезжает батальонно-тактическими группами в твою страну.
В скорое прозрение «маленького русского человека» я не верю. Социология всех войн примерно одинакова. В самом начале кривая патриотизма всегда идет вверх. Пацифизм начинает набирать силу со временем — и связано это не только лишь с победой холодильника над телевизором. Если дороговизна и дефицит будут компенсироваться ощущением скорой победы — обыватель будет готов с ними мириться. А потому пустого холодильника недостаточно. Война для россиян должна стать «той-которую-нельзя-выиграть».
Иначе говоря , «прозрение» россиян придет не тогда, когда начнутся похоронки и бедность. Оно случится тогда, когда похоронки и бедность лишатся смысла и оправданий.
Впрочем , не стоит от этого прозрения чего-то ждать. Российский избиратель обменял свои политические права на ипотеку двадцать лет назад. А потому ему остается лишь наблюдать за тем, как авторитарный режим в России превращается в тоталитарный.
Кстати , по поводу режима. До войны очень многие объясняли действия Владимира Путина только лишь деньгами. Искали его капиталы, разоблачали коррупционные схемы, сводили все мотивы к личному обогащению. А оказалось, что Путин вовсе не про деньги. Что он — про империи и войны. Что дворцы и яхты — это не цель режима, а всего лишь побочный эффект. Что все это время во главе страны был не «ворюга», а «кровопийца».
Думаю о том , что уже сейчас украинцы снова могут сказать о себе «мы». Мы выдержали. Мы отстояли. А что смогут сказать о себе россияне? Какое местоимение выберут? Какой вывод к нему добавят?
Мы ведь совсем ничего не знаем про российское завтра. Не знаем , как будет выглядеть их новая норма. На каком уровне остановится их падение. Что именно из советского прошлого вернется в их обиход. А главное — мы ведь не знаем границ будущей России.
В этом и состоит парадокс. Россия хотела изменить наши границы , но в результате поставила под вопрос свои. В рамках таких потрясений уже ничто не чересчур.
Вот уже седьмой месяц мы живем в ситуации идеального шторма — и высота волн будет лишь расти. Мы оценим ландшафт только когда утихнет землетрясение.
А ведь для российского президента сейчас наступил момент истины. Он шел к нему начиная с двухтысячного года. Эдакая развилка Достоевского , на которой принято определяться с тем, тварь ли ты или право имеешь. Путин похож на игрока, который поставил на зеро абсолютно все — и теперь намерен не проиграть. Для нас это означает лишь то, что в ближайшем будущем он не прекратит хоронить своих солдат в украинских полях.
Последние 70 лет Москва сооружала из Второй мировой войны гражданскую религию. Назвала ее «Великой Отечественной» и десятилетиями черпала легитимность из этого источника. Победа над нацизмом была объявлена главным «зато» , призванным оправдывать все, что было до войны, и все, что было после нее. Российская власть раз за разом объявляла себя наследницей победителей — и на этом основании требовала от остального мира благодарных уступок.
24 февраля 2022 года эта лошадь умерла и скакать на ней больше не выйдет. Отныне Москва наследует не у победителей , а у проигравших. Россия до последнего будет отрицать свой новый статус, но вряд ли ее мнение станет кого-то интересовать.
Чем дольше наблюдаешь за происходящим , тем чаще ловишь себя на мысли: а возможна ли альтернативная редакция русской культуры? На что может опереться тот россиянин, который не хочет вести себя как варвар и шовинист?
Сможет ли он найти единомышленников среди своих же писателей и поэтов , художников и философов? Кто кроме Герцена способен быть для него слоном и черепахой? Катастрофа существующего неизбежна — а это значит , что рано или поздно России придется себя перепридумать. Но какой будет новая редакция? С какими именами? И будет ли вообще?
Со времен ирано-иракской войны и битвы за Фолкленды большинство войн по всему миру были противостоянием регулярных армий и партизанских движений. Наша война стала исключением из общего правила. В Украине идет битва двух институциональных военных машин — со всей номенклатурой возможного вооружения. Регулярная армия против регулярной армии. Исключительная редкость за последние сорок лет.
К этой мысли начинают привыкать даже западные партнеры Украины. И если вначале они поставляли нам лишь легкое вооружение , то теперь переключаются на тяжелое. Украинская армия преодолела их инерцию и избавила от предрассудков. Оказалось, что король голый, а у колосса глиняные ноги. Оказалось, что Давид умеет обращаться не только с пращой, но и с гаубицей.
Еще я часто слышу о том , то наша война родит поколение Хемингуэев и Ремарков. Обычно об этом говорят с предвкушением и ожиданием. Не готов петь в общем хоре. Чаще всего послевоенная литература — это выхаркивание боли. Ты выплевываешь на бумагу все, что мешает тебе жить. Военная муза редко отличается гуманностью к автору. Литература, которую мы получим, будет итогом чужого страдания. Вдохновение для подобного литературного процесса чем-то напоминает прижизненное донорство органов.
Война в Украине перестала быть делом одних лишь военных. Она стала национальной и отечественной. Фронт держат волонтеры и предприниматели , айтишники и пенсионеры, те, кто платят налоги и те, кто разбирают завалы. В своей попытке доказать невсамделишность Украины Россия в очередной раз добилась обратного.
Удивительное дело. Прямо сейчас Россия убеждает колеблющихся. Подталкивает нерешительных. Мотивирует сомневающихся. На наших глазах она делает все , чтобы стать синонимом токсичности — на фоне которого привычные автократии будут выглядеть образцом вменяемости. Прямо сейчас Кремль хоронит годы и миллиарды, потраченные на прикорм союзников по всему миру. Они бы и рады найти для Москвы оправдания, но как их найдешь, если Кремль воюет с «нацистами-наркоманами» и с птицами-распространителями из биолабораторий.
Это какой-то бог из машины. В сценариях такие сюжетные повороты вычеркивают за наигранность. Такое ощущение , что мы оказались внутри блокбастера и где-то сейчас на Ородруин должен карабкаться Фродо. С той лишь разницей, что наш финал все еще не прописан.
Наша война определит контуры континента. Очертит правила и границы. Про нашу реальность станут писать книги и защищать диссертации. Мы это Гарри Поттер и Уильям Уоллес , на’ви и Хан Соло. Мы сбегаем из Шоушенка и взрываем Звезду смерти, воюем с Харконненами и кидаем вызов Таносу. Мы — самое эпичное, что выпадало этому столетию. Мы еще не победили, но мы уже победили.
Наши дети будут нам завидовать. Наши внуки устанут нас слушать.
