В «Малом апокалипсисе» Тадеуш Конвицкий писал: «…я этот город чуточку люблю, не так сильно, как эти своры лакействующих артистов, каковые любят крепко, до безумия, любят за деньги...» И все же Варшава оказалась для его творчества пространством не менее важным, чем родная Долина на Виленщине, хоть и представляла собой ее противоположность.
В столицу Конвицкий переехал в 1947 году из Кракова, вместе с редакцией журнала Odrodzenie, где он работал корректором. Город лежал в руинах. В сравнении с очарованием долины реки Вильни, по которой по-прежнему тосковал автор «Трясины», Варшава решительно проигрывала. Именно такой образ столицы — грязного, серого и мрачного города — запечатлел Конвицкий в своей прозе. На восприятие писателя повлияло и то, что Варшава стала для него местом изгнания.
Отношение Конвицкого к польскости было специфическим. Он часто подчеркивал свою автономность, всегда представлялся литовцем, хоть и не имел в виду национальные различия. Речь скорее шла об иной — тамошней — ментальности, ином мировосприятии, то есть совершенно ином опыте, нежели тот, что имелся у его коллег, выросших в Царстве Польском. Таким образом, Конвицкий постоянно обрекал себя на положение эмигранта, человека, в силу обстоятельств вынужденного строить жизнь на новом месте, с которым он себя, в сущности, никогда не отождествлял. Его творчество и жизненную мудрость питала Виленщина.
Воплощенный писателем образ Варшавы заставляет предположить, что Конвицкий этот город не любил, хотя это не совсем так. В разговоре со Станиславом Бересем он говорил: «Варшаву я описываю только потому, что живу в этом городе и хочу это как-то выразить. Столица не могла не появиться в “Малом апокалипсисе”, но там я говорю о ней словно бы безразлично. Она меня совершенно не волнует. Я, правда, пытаюсь что-то предпринять, стараюсь, например, чтобы Дворец культуры значил больше, чем он значит в реальности; я подстегиваю этот мир, спасаю его, как умею, но, в сущности, все мои усилия тщетны».
Мне, однако, это равнодушие по отношению к столице представляется несколько показным; возможно, оно объяснялось стремлением сохранить свою автономность — образ человека «оттуда». Конвицкий создал собственный варшавский мир, подобно тому, как создал Долину. Доказательством может служить, в частности, организованная в 2012 году прогулка по Варшаве Конвицкого. Улица Гурского, улица Новый Свят, кафе при издательстве Czytelnik, Дворец культуры — места, уже неотделимые от фигуры писателя. Как отмечал в разговоре с Бересем сам Конвицкий, сюжеты его книг могут разворачиваться только на Виленщине или в Варшаве — попытки перенести действие в какое-либо другое место заканчиваются фиаско.
Клеймо ПНР
Столица, куда Конвицкий попал спустя всего два года после расставания с Виленщиной, не могла не показаться ему местом чрезвычайно мрачным. Человеку, воспитанному в совершенно иной реальности, родившемуся и выросшему, как он сам говорил, на краю света, привыкшему к близости природы, было трудно адаптироваться к этому миру. Отсюда у Конвицкого персонажи, блуждающие по Варшаве, но мысленно, в мечтах, переносящиеся в Долину.
Город в его прозе — пространство, не способное дать своим обитателям ничего ценного, место, где даже быт требует определенных навыков и знания правил игры. Купить что-либо практически невозможно, повсюду огромные очереди, попытка решить какой-либо вопрос в государственном учреждении, как правило, оборачивается абсурдом, требует задействования целой цепочки знакомств, а нередко также и взятки. Проблемы эти порождены реальностью ПНР. Вынужденные существовать в подобных условиях, люди стараются просто выжить, отказываясь строить планы на будущее и добиваться своих целей, что ведет ко всеобщему оцепенению и практически полному безразличию к окружающему миру.
Особенно ярко это состояние общества отражено в «Малом апокалипсисе», где, по сути, никто никого не слушает. Повествователь — несостоявшийся писатель, который твердит, что ему не удается донести свои идеи до широкого круга слушателей. Общество не слышит художников-пророков. Столь же равнодушно оно к тому, чтó пытается сообщить ему власть, о чем наглядно свидетельствует повальная привычка смотреть трансляции важных политических событий, выключив звук. Очевидно также, что и власть, в свою очередь, остается глуха к каким-либо требованиям со стороны общества. При описании столпотворения на варшавских улицах подчеркивается животное начало человека. Повествователь уподобляет людские толпы «табунам», утверждает, что они «… мчали, словно суетливые грибники. Обнюхивали торговые точки, …искали наживы…».
В «Вознесении» толпа предстает бесформенной серой массой, хаотично перекатывающейся по улицам Варшавы — словно вода, вливающаяся в каждую щель. Несколько более индивидуализированы персонажи, которых встречает герой «Подземной реки…» Седьмой; здесь, а также в «Зверочеловекомороке», меньше подчеркивается запруженность столичных улиц. В этих двух книгах писатель изображает государственных служащих, художников, домохозяек, инженеров и т.д. — социальный срез общества. Однако вне зависимости от того, идет ли речь о социуме в целом или отдельных личностях, все погружены в апатию, заторможены, не видят смысла в какой бы то ни было деятельности, создании чего-то нового. Варшавяне в творчестве Конвицкого лишены идеи, которая могла бы вывести их из состояния летаргии, и единственной целью общества становится монотонная повседневность.
В состоянии оцепенения пребывает также вся инфраструктура и печальные клочки природы, пытающиеся выжить в сером городе. «Почерневшие кусты сирени», «рахитичные деревца», «одичавший парк», «обкусанный луг» — вот лишь некоторые из определений, которые использует повествователь, описывая варшавскую реальность. Дома ветшают, рушатся, от крыш отваливаются куски жести и черепица. Подобно людям утомлены и машины — вездесущие танки, трамваи и автомобили, которые обычно не едут, а катятся, стонут, мчатся и т.д. При описании их повествователь неизменно использует лексику, отсылающую к чувству исчерпанности и страдания. В «Подземной реке…» на столичных улицах стоит тревожная тишина, в «Вознесении» и «Малом апокалипсисе» Варшава гудит — тарахтят моторы, из громкоговорителей доносятся официальные сообщения.
Неотъемлемым элементом варшавского мира является также не стихающий, навевающий тревогу ветер. Вездесущая милиция то и дело останавливает граждан, контролируя буквально каждый их шаг. По каким-то загадочным причинам постоянно отключают воду, газ и свет. Грязные улицы украшаются к государственным праздникам, толпы равнодушно скандируют лозунги на патриотических демонстрациях и шествиях. По причине хронического, почти тотального дефицита вместо многих вещей используются имитации, например, в витрине мясного магазина вместо колбас выставлены пенопластовые муляжи — декорации к празднованию сороковой годовщины Польской Народной Республики.
Центр столицы — Дворец культуры и науки, много раз описанный Конвицким и ставший в его прозе своего рода азимутом, неотъемлемым элементом города. Можно заметить, что автор испытывает по отношению к этому зданию одновременно неприязнь и привязанность: с одной стороны, в его книгах звучит немало критических замечаний в адрес Дворца культуры, с другой, он присутствует почти во всех варшавских романах писателя, а в «Вознесении» становится местом действия финальной сцены.
Виленские черты
Однако, несмотря на удручающий характер реалий социалистической Варшавы, в ее образе можно обнаружить виленские черты, что не раз отмечали исследователи, в частности, Ян Вальц. Об этом спросил Конвицкого Станислав Бересь, писатель же ответил довольно уклончиво: «Безусловно! Не Бещады, не Нижняя Силезия, а просто Виленская колония, наперекор течению времени перенесенная в ПНР. Это жест самозащиты, понимаете? В свое время я два года прожил в Кракове и полюбил этот город, но в литературном смысле он мне ничего не дал. Ни “драйва”, ни запала, ни энергии. Впрочем, подобным образом обстоит дело и с Варшавой. …Лучше всего я себя чувствую, когда помещаю персонажей в пространство своего детства, по-всякому приспосабливая его к дню сегодняшнему. Единственное исключение, пожалуй, — Варшава, к которой я все же в конце концов привык. Но и тут возникают пейзажи моей молодости. Разумеется, не буквально, я имею в виду скорее настроение, ауру или магию». В самом деле, в образ уставшего бетонного города вкрадываются интонации загадочности. Плутания героев Конвицкого по улицам столицы отсылают к атмосфере виленских лесов, описанных, например, в «Трясине». С одной стороны, это территория знакомая и, казалось бы, освоенная, с другой, настолько изменчивая, что город кажется живым, самостоятельным существом. Поэтому герои никогда не ощущают себя в полной безопасности, «дома», вне зависимости от того, шагают ли они по улице или ложатся спать в собственной квартире. Подобным образом воздействует и упомянутая писателем магия. Неведомо откуда появляются одни люди и исчезают другие, по ночам в городе орудует убийца по прозвищу Вампир, о котором ходят легенды.
Особенно ярко это ощущается в «Вознесении», онтологический статус героев которого с трудом поддается определению. Если считать, что они — блуждающие по Варшаве призраки, а к такой мысли подталкивает читателя и сам автор, можно сказать, что Варшава, подобно Виленщине, предстает пространством, где естественным образом сплетаются два мира: мир живых и мир умерших. Интересно, что приемы, способствующие созданию этого специфического настроения, весьма сложно уловить. Мы ощущаем: что-то происходит, однако, чтó именно — непонятно, и это еще больше усиливает таинственность повествования.
В варшавских джунглях есть точки, где герои останавливаются чаще обычного. Это всевозможные заведения, закусочные и бары, порой подпольные, порой вполне легальные. Продолжая сравнение города с дремучим лесом, можно уподобить их полянкам, которые служат местом отдыха. При этом нередко оказывается, что именно здесь бурлит жизнь, именно здесь встречаются яркие личности, которых так не хватает в повседневности захлестывающей улицы серой толпы. Именно здесь соприкасаются разные слои общества — их представители вместе проводят свободное время и топят печаль в алкоголе. Здесь вспыхивают романы и обделываются темные делишки. Здесь появляются мелкие жулики, стриптизерши и женщины легкого поведения, лица значительные и влиятельные, порой даже представители власти, художники, а то и участники похорон соберутся на поминки. Эта «сборная солянка» отчасти напоминает социум долины Вильни.
Таинственность и тревогу навевает также поведение главных героев. В «Вознесении», «Малом апокалипсисе», «Подземной реке…», «Польском комплексе» и «Ничто или ничего» персонажи находятся в постоянном движении. Как правило, в самом начале повествования герой покидает квартиру и начинает свои скитания по городу. Главные события разворачиваются именно на улицах и в окрестных питейных заведениях. Постоянные перемещения, с одной стороны, поддерживают динамику текста, с другой, вызывают тревогу, поскольку заставляют задуматься надпричиной этих блужданий, как правило, достаточно горькой. Ведь герои бродят по Варшаве, скрываясь от властей, пытаясь что-то понять в себе или переосмыслить собственную жизнь. Одновременно они напоминают обычных безымянных прохожих, появление и исчезновение которых остается никем не замеченным.
Два мира Конвицкого
Двухчастность пространства в творчестве Конвицкого бросается в глаза, это отмечали все исследователи его прозы. Однако обычно при анализе исходят из простого противопоставления: Вильно — Варшава, деревня — город, край детства — место эмиграции. Как мне кажется, проблема требует более глубокого рассмотрения.
Реалии социалистической Варшавы, среди которых протекала жизнь Конвицкого, и которые он так часто клеймил в своих романах, как раз и породили лейтмотив Долины в таком виде, какой предстает перед нами в тексте. Долина — художественная реакция писателя на окружающую действительность. Можно предположить, что, окажись Конвицкий в другом уголке страны, этот мотив все равно бы прозвучал в его прозе, однако трудно сказать, какую бы он принял форму. Поэтому варшавские реалии в значительной степени определили образ виленской Долины: видимо, автор наделял Виленщину с ценностями, которых не хватало ему в столице.
По словам Анны Фиалкевич-Сэнь, в произведениях Конвицкого, особенно в «Малом апокалипсисе», поражает раскол между реальностью и созданной коммунистами вымышленной действительностью. Слова, как выясняется, утратили всякую ценность. Злоупотребление и манипулирование их смыслами привело к ситуации, когда многие ценности размыты, а общество глухо к каким бы то ни было сообщениям со стороны властей. В качестве примера исследовательница приводит гротескную сцену обрушения моста, пролет которого падает прямо на проплывающий по реке лозунг «Мы построили социализм!» Заметим, что подобным образом обстоит дело и с развешанными по всему городу неоновыми вывесками, которые часто упоминаются в тексте. Украшающие обветшавшие здания, они уже просто не воспринимаются жителями.
Об отсутствии идеи, которая могла бы воодушевить общество и заставить людей действовать, писатель твердит во всех своих книгах, посвященных эпохе ПНР. Милош Клобуковский отмечает, что специфическое превосходство Виленщины заключается именно в том, что ее обитатели сохранили этос и традиции, что помогло сберечь и определенные модели поведения. Польское же общество, устав от перманентной несвободы, в определенный момент не столько отвергло и отринуло, сколько утратило ряд моделей и ценностей, вследствие чего они оказались размыты и перестали функционировать. Таким образом, постоянные «возвращения» в Долину порождены идеологической пустотой и апатией, в которую погружено общество. Виленщина видится столь заманчивой именно потому, что там эти ценности живы, пускай даже они не всегда могут быть применены на практике: этой проблеме посвящена «Трясина» — горькое повествование о невозможности существования в соответствии с высокими нравственными образцами. Упоминавшийся уже Клобуковский замечает, что и в образе Полека Крывко, героя романа «Дыра в небе», также воплощен конфликт высоких идей с реальной жизнью — еще один пример того, как Конвицкий в своей прозе оживляет мир.
Глубокая пропасть между помыслами и реальностью не означает, однако, что от этих идей и ценностей следует отказаться. Даже неосуществимые, они служат обществу своего рода моральным стержнем. Воспитанные на их основе, люди способны выстроить свои личные иерархии и системы ценностей, стремиться к осуществлению конкретных целей, в свою очередь, воздействуя и на общество в целом. Судя по тому, что тема размывания понятий и ценностей в современном мире звучит во всех книгах Конвицкого, эта проблема видится писателю одной из важнейших.
Описываемая автором Долина, сохранившая свой провинциальный дух и автономность по отношению к Европе, оказалась последним форпостом четких норм. Это стало причиной ее постепенной гибели, поскольку цивилизация со всеми ее неизбежными последствиями добралась и сюда. Об этом говорит повествователь и герой «Малого апокалипсиса»: «И я вдруг почувствовал себя старым, но осознание этого вовсе меня не огорчило. Мой мир был более красочным, чем мир строгой иерархии, мир социальной несправедливости, мир жестокой борьбы за быт. И моя борьба была иной, и моя пассивность была иной. И падение как бы ниже, и взлеты как бы выше, это самочувствие уходящего в небытие поколения. Я знаю, нынешнее время потребует от них ничтожности и величия, наверняка таких же, как и наши ничтожность и величие, хотя и приспособленных к масштабам будущего. Но, Богом клянусь, их мне жаль, а себя не жаль».
Бремя сознания
Подобно своим героям, Конвицкий всегда был индивидуалистом. Причины подобной установки — не пристрастие к романтическому уединению и одиночеству художника. Истоки мироощущения писателя следует искать в его текстах. Герои Конвицкого — люди, не вполне приспособленные к окружающему миру, поскольку они не способны закрыть глаза на повальную девальвацию ценностей и размывание нравственных норм. А примириться с этим они не могут после соприкосновения с пространством Долины, то есть миром, где присутствует четкая иерархия ценностей и четко разграничены понятия. Все это воздействует на сознание героев, заставляя их негативно оценивать окружающую реальность. Трагизм положения персонажей Конвицкого заключается в том, что возрождение системы ценностей невозможно без революции, но невозможно и возвращение в Долину — утраченный мир. Таков, очевидно, и опыт самого писателя, которому нравственные принципы не позволили идентифицировать себя с Варшавой.
И все же есть основания полагать, что к столице Конвицкий не просто притерпелся, но в определенной степени и привязался, хотя его отношение к этому городу с трудом поддается определению. На протяжении большей части жизни Варшава была для Конвицкого домом, в своем творчестве он уделил ей массу внимания, пусть столица и виделась противоположностью мифологизируемой Долины. В Вильно писатель ехать не хотел, поскольку, подобно многим своим коллегам, считал, что это уже совсем другой город. Конвицкий не покидал Варшаву, ежедневно совершал прогулки, посещал одни и те же места. Все это, вопреки его собственным словам, свидетельствует о некоторой укорененности. Автор стал важной частью городского фольклора, а Варшава, в свою очередь, заняла в его жизни важное место.
Перевод Ирины Адельгейм
Статья была опубликована в «Новой Польше» N 9/2016.
Цитаты из произведений Тадеуша Конвицкого приведены по изданию:
Тадеуш Конвицкий, Малый апокалипсис : Пер. А. Ермонского. — М. : Радуга, 1995.
При написании использованы книги и статьи:
J. Walc, Nieepickie powieści Tadeusza Konwickiego, „Pamiętnik Literacki” 1975, nr 66.
Kompleks Konwicki. Materiały z sesji naukowej zorganizowanej w dniach 27—29 października 2009 r. przez Wydział Zarządzania i Komunikacji Społecznej UJ oraz Wydział Polonistyki UJ, Kraków 2010.
T. Konwicki, Pół wieku czyśćca, rozm. S. Nowicki [S. Bereś], Warszawa 1990.
