Мария Павликовская-Ясножевская
Этой сложной двойной фамилией поэтесса, появившаяся на свет в 1891 году, обязана двум своим мужьям (второму и третьему). Родилась же Мария (которую, впрочем, все друзья и близкие звали Лилькой) в семье знаменитых живописцев Коссаков и поначалу сама занималась живописью. Однако вышедший в 1922 году ее первый поэтический сборник не позволял усомниться в ее истинном призвании, хотя цветовое восприятие мира навсегда осталось неотъемлемой чертой творчества поэтессы. Критики отмечали необычайную виртуозность дебютантки и введение в польский поэтический язык новой концепции лирической героини — современной женщины, лишенной пафоса и аффектации, зато не лишенной иронии и чувства юмора, открыто говорящей о своих чувствах и желаниях:
Тот, кто хочет быть мной любим,
должен быть веселого нрава
и носить меня на руках,
а мрачнеть не имеет права. Здесь и далее — перевод Натальи Астафьевой.
Известный литературный критик Артур Хутникевич писал, что Павликовская-Ясножевская заявила о себе, прежде всего, как об авторе одной главной темы — темы любви.
Необыкновенно хрупкая, тонкая, филигранная, Павликовская была мастером лирической миниатюры, умея заключить свои лирические переживания в почти эпиграмматическую форму, порой в вещицу из четырех строк с поразительно мощной силой эмоций.
Примером таких «вещиц» могут послужить ее «Поцелуи» — сборник четверостиший, опубликованный в 1926 году. Вот несколько образцов этих миниатюр.
ЛЮБОВЬ
Вот уж месяц мы не встречались.
Ну и что? Я бледней немножко,
чуть сонливей, молчаливей малость...
Значит, жить без воздуха можно?
БЕЗОПАСНОСТЬ
Вы за меня боитесь? Почему же?
Жизнь бурлива и зла, без сомненья,
но разве спасательный пояс нужен
сирене?
ЛЕБЕДЬ
Смотри! Как вопросительный знак,
на озеро выплыл лебедь...
Мир ждет и читает в твоих глазах.
Стоишь у воды, колеблясь...
Павликовская стала своей в кругах литературно-художественной богемы, особенно тесно она общалась с поэтами-скамандритами, Члены поэтической группы «Скамандр», основанной в 1918 году Юлианом Тувимом, Антонием Слонимским, Ярославом Ивашкевичем, Казимежом Вежиньским и Яном Лехонем. Их объединяло стремление соединить поэзию с современностью, понимание поэта как ремесленника слова. в частности, с Юлианом Тувимом и Антонием Слонимским. Весьма близкие отношения связывали ее с Виткацием. А еще, вместе с сестрой, писательницей Магдаленой Самозванец, Мария увлекалась тогда спиритизмом, каббалой и прочей эзотерикой.
В 1927 году Мария пережила бурный и красивый роман с прославленным португальским пилотом и поэтом Жозе Сарменту де Бейреш, который нашел отражение в стихотворении «Женщина и летчик» (в оригинале оно называется Kochanka lotnika, т.е. «Любовница летчика»).
Лежа навзничь в траве, средь шалфея и мяты,
ввысь гляжу на тебя, как в круженье лихом
ты жужжащим меня оплетаешь венком,
летчик ты мой святой, небом заживо взятый.
Как фарис, Фарис — арабский кавалерист. ты в небесной пустыне паришь,
но внезапно, с чужим, изменившимся ликом,
можешь прянуть, не ведая сам, что творишь,
и накрыть меня крыльями, в клекоте диком.
Мария Павликовская-Ясножевская. Источник: Национальный цифровой архив ПольшиПомимо стихов, Павликовская-Ясножевская писала еще и пьесы, которые с успехом шли на польских сценах. В большинстве своем это были легкие комедии, но затрагиваемые в них темы (аборты, внебрачные связи) частенько вызывали скандал. В 1938 году состоялась премьера ее гротескного трагифарса «Баба-Диво» с острой сатирой на тоталитарную систему, в которой легко угадывалась гитлеровская Германия. Это даже вызвало ноту протеста от германского посольства. А когда в следующем году началась Вторая мировая война, немецкие оккупанты внесли писательницу в списки на ликвидацию. Вместе с мужем, военным летчиком, Павликовская-Ясножевская покинула Польшу — как оказалось, навсегда. О том времени повествует ее стихотворение «Год сердечных трудов»:
Кончается тот год, что весом равен веку...
От сентября Варшавы по холодный мглистый
Настороженный август — был он весь волненьем
Сверхчеловеческим. Я познавала счастье
Любить все новые и новые народы,
Как некогда любить могла людей отдельных.
О сердце, ввергнутое в грозный вихрь событий!
Я, как склонившаяся над землей богиня,
Узнала сладостную боль: любить народы,
Их обаяние. Вдруг, на моих глазах,
Народы падали, как срезанные розы,
Или, как облака, меняли облик свой.
Супруги перебрались во Францию, а затем в Англию, где Стефан Ясножевский, который был моложе Марии на 10 лет, служил в военной авиации. Мария продолжала писать стихи, отражавшие реалии войны, лишений, бомбардировок, надежду на возвращение мирной жизни. Но судьба распорядилась так, что этой мирной жизни ей досталось немного. Заболев раком и перенеся несколько операций, в июле 1945 года Мария умирает. Часто навещавший ее в больнице Антоний Слонимский вспоминал, что Мария противилась переливанию крови, считая, что кровь — это наследие и священная память родителей, и она не хочет к ней «добавки от какого-нибудь футболиста из Блэкпула».
Казимира Иллакович
Казимиру Иллакович друзья звали Иллой. В отличие от Марии Павликовской-Ясножевской (с которой ее, кстати, связывала дружба), Казимира Иллакович прожила долгую жизнь, посвятив себя не только поэзии, но и государственной службе. Казимира родилась в 1889 году и, как и ее сестра, была внебрачным ребенком, что тщательно скрывалось. К тому же девочки рано осиротели (их отец, известный адвокат, сын друга Адама Мицкевича, был застрелен в поезде за четыре месяца до рождения дочери, а мать умерла, когда Казимире не было и пяти лет). Детство, проведенное в окружении дикой природы северной Литвы, сформировало ее поэтическое воображение:
МОИ РЕКИ
Индра — крутящаяся в своих крутых берегах,
Раудавизка — стежок за стежком в лугах,
узкие, вязкие, дочери болота и бора,
обычно укрытые, нагие в осеннюю пору, –
помню вас летом, журчащими еле-еле,
еле живыми от зноя и душного зелья...
И помню разлив разливов:
затопленный берег, луга, торчащие ивы,
и чайки, и льдины, и все, на что ни взгляну,
плывущее в Двину. Здесь и далее — перевод Натальи Астафьевой.
Благодаря взявшим ее под опеку родным, Казимира получила хорошее образование, включавшее петербургскую гимназию и колледж в Оксфорде, а потом поступила в Ягеллонский университет в Кракове. В Англии Казимира увлеклась идеями суфражисток и даже продавала на улицах Лондона феминистские газеты и брошюры.
Первый поэтический сборник Иллакович «Полеты Икара» вышел в 1911 году. Многие читатели и даже критики вначале не подозревали, что автор книги — женщина, поскольку томик был подписан лишь инициалом: К. Иллакович. Стихи в сборнике оказались вполне зрелыми и совершенными, пусть и выдержанными в романтически-бунтарских тонах, характерных для «Молодой Польши».
Весной 1914-го, накануне Первой мировой войны, поэтесса еще помогала суфражисткам в Лондоне, а в следующем году уже служила в русской армии — санитаркой в лазаретах восточного фронта.
О, сколько же умирает
людей у меня на руках!
Один кончается тихо
и спящих не будит никак,
тот мечется на соломе
в одежде из грубой шерсти
и вопрошает, в чем же
смысл жизни людской и смерти?!
А есть и грозящие гневно
голосом громким, как гром,
но я не знаю, не знаю,
кому грозят и о чем...
Иллакович так и не смогла привыкнуть к страданиям раненых, смириться с ними. За свою самоотверженность она была награждена медалью св. Анны и тремя Георгиевскими крестами. Заразившись дизентерией, в то время неизлечимой, Казимера ждала смерти в холерном бараке в Минске. Но благодаря заботе врача-еврея и опеке православных монахинь молодая женщина чудесным образом выздоравливает. И, после десяти лет атеизма и революционного подъема («колдовской песни о буре», как это названо в ее стихотворении «Отшумело»), возвращается в лоно Католической церкви, теперь уже до конца жизни.
Казимира Иллакович. Источник: WikimediaРазбили меня. Склеили. Взял скрипач меня в руки.
И вот, к смычку притиснутая, исторгаю резкие звуки
рядом с мелодией давней, той поистине райской,
какую играл когда-то на скрипке Павел Коханьский. Павел Коханьский — знаменитый польский скрипач и дирижер еврейского происхождения.
Толпа не знает, хвалит звучанье, хлопает скрипачу,
но Бог в своем небе знает, что я скрежещу.
Бежав от русской революции в Варшаву, Иллакович в 1918 году приступает к работе в польском МИДе. Тогда она была там единственной женщиной-референтом. Быстро продвинувшись по карьерной лестнице, в 1926 году она уже становится личным секретарем самого Юзефа Пилсудского. Она находилась в варшавской галерее «Захента» в момент убийства первого президента Польши Габриэля Нарутовича. Казимира как бывшая медсестра пыталась оказать ему первую помощь, а, убедившись, что он мертв, сама закрыла ему глаза.
Все это время Иллакович выпускала очередные сборники стихов, став своим человеком в среде скамандритов, хоть и была постарше их. Ее творчество высоко ценилось — об этом свидетельствует множество престижных литературных премий и государственных наград, включая французский орден Почетного легиона.
Но началась Вторая мировая война, и Иллакович вместе с другими служащими министерств была эвакуирована в Румынию, где и провела военные годы. Поселившись в городе Клуж в Семиградье, вдали от центров польской диаспоры, поэтесса зарабатывала на жизнь уроками английского, немецкого, французского и русского языков. И писала стихи.
На улице в Клуже, у больницы местной
молоденького русского убили немцы.
Лежал он, раскинув руки крестом,
в кровавой луже, к небу лицом. […]
Пришли поплакать матери с ближних улиц,
белую рубашку на тело натянули...
«Может, мой Иштван где-то в поле так!..»
«Может, Юли, может, Вили мой от пули пал!»
«Сыночек мертвый, дай тебя укрою».
Вот так, прикрытый чужой землею,
лежит здесь молоденький советский хлопчик
без креста, а на маленький могильный холмик
носят розы и лилии — как над сыном, тужат
семиградские матери в румынском Клуже.
В 1947 году, при поддержке Юлиана Тувима, Казимира Иллакович вернулась в Польшу. Но при «народной» власти ее поэзия была мало востребована, разве что стихи, предназначенные для детей. Поэтессу вновь выручило знание языков — она серьезно занялась литературным переводом. Ее высшими достижениями в этой сфере считаются конгениальный, многократно переиздававшийся перевод «Анны Карениной» и первые значительные переложения на польский язык стихотворений выдающейся американской поэтессы Эмили Дикинсон.
Коммунистические власти внимательно следили за Иллакович, не боявшейся остро высказываться (в том числе, в стихах) о происходящем в стране, и неохотно издавали ее новые книги.
Расстреляли мое сердце в Познани...
Никого мое сердце не может спасти
соболезнованьями поздними.
Мое сердце — это ведь только стихи!..
Расстреляли мое сердце в Познани. Стихотворение написано после расстрела рабочих во время волнений в Познани в 1956 году.
Казимира Иллакович жила одиноко и очень скромно. Она так и не вышла замуж, рано поняв, что не создана для семьи. К концу жизни, после неудачного лечения глаукомы, поэтесса ослепла. Она умерла в Познани в 1983 году.
Вот и выходит: можно все забыть,
Ото всего, что тщетно, отказаться,
И новыми терзаньями терзаться,
И новые страданья полюбить,
И радоваться, что живешь, любя,
Но только для других — не для себя. Перевод Елены Благининой.
Зузанна Гинчанка
Еще одно женское имя, гремевшее в литературных кругах Варшавы в межвоенное двадцатилетие. Ее короткая биография выглядит, как волшебная, но страшная легенда. Ослепительная красавица с характерной семитской внешностью, Зузанна Полина Гинцбург еще в детстве выбрала для себя польский язык в качестве родного — в ее семье, проживавшей в многонациональном волынском Ровно, все говорили только по-русски. Семья вскоре распалась — отец Зузанны уехал в Берлин, а потом в США, мать с новым мужем — в Испанию. Девочку воспитывала бабушка, державшая в Ровно аптеку. Каждый год, накануне Рождества, Зузанна, наряженная ангелом — в белом платьице с крыльями — украшала витрину аптеки, а прохожие любовались этим зрелищем.
Встречают ржаных юношей пшеничные девушки нервные,
ангелы пахнут свежестью в своих астральных телах.
Знаю:
влипла в добро и в зло я
как в стократную трилистность клевера —
яблоки всех познаний звенят в лыковых коробах. Перевод Анастасии Векшиной.
Начав писать стихи в раннем детстве, Зузанна уже в школьные годы обратила на себя внимание известных литераторов, таких как Юлиан Тувим, ставший ее покровителем в мире поэзии. Ее ранние произведения, например, «Бунт пятнадцатилетних», шокировали тогдашних любителей поэзии своей искренностью, звуча, как гимн женской чувственности:
Мы требуем конституции, требуем права священного
перед миром открыто признавать без смущения,
что в нас бушует лимфа,
в слова облечь желания, идущие из сердца,
сказать, что есть и грудь у нас, а не только перси,
что женщина — не нимфа,
мы требуем конституции и прав ежедневных,
пора уже понять, что и мужчина — не евнух,
и мышц воспеть напор,
пора уже сознаться, что любовь людей кружит,
и выйти из-под кучи розовых кружев
в мир натуральных — норм! Перевод Анастасии Векшиной.
Став королевой варшавских литературных кафе, Гинчанка (такой псевдоним она себе выбрала, изменив фамилию на польский лад, а друзья-поэты звали ее кто Суламифью, кто «звездой Сиона», кто библейской Рахилью) проводила дни и ночи в окружении тогдашней богемы. Скамандриты, молодой Гомбрович и его окружение, все принимали ее с распростертыми объятиями. Это не мешало молодой поэтессе, отличавшейся завидным чувством юмора, публиковать в сатирическом журнале «Шпильки» язвительные стишки о нравах литературных кругов: взаимной недоброжелательности, зависти, доносительстве.
В 1936 году выходит первый (и оказавшийся, к сожалению, единственным) сборник поэзии Зузанны Гинчанки — «О кентаврах». Ее кентавр воплощает в себе гармоничное сочетание страстного животного начала и высокого человеческого интеллекта:
Их серьезную, мудрую страстность
И блаженством горящую мудрость,
Я нашла в величавой гармонии,
Сопрягла и в поясе, и в сердце. Перевод Владимира Окуня.
Еще до начала Второй мировой войны Гинчанка, не знавшая ни слова на идиш, стала ощущать на себе «клеймо еврейства». В атмосфере нараставшего антисемитизма она, по ее собственным словам, «чувствовала себя, как негр». Приближалась война.
Что-то должно случиться:
то я надежды полна,
А то по ночам не спится –
любовь грядет иль война.
Приметы войну предвещают:
кометы или слова.
Другие любовь обещают:
сердце, в круг голова.
Ночная комета блеснула,
дневная взошла звезда.
Любовной весной пахнуло!
Но нет, не любовь. Война!
Луна округлилась весенняя
и навеяла снов.
Весна, весна ты военная!
Но не война. Любовь! Перевод Анастасии Векшиной.
С началом войны и приходом нацистов Гина (еще одно прозвище поэтессы), отказавшись в свое время уехать к матери в Испанию, поняла, что ей грозит смертельная опасность. Бежав в советский тогда Львов, она пыталась найти себя в новых условиях: писала стихи об урожае, переводила Маяковского, даже вступила в Союз советских писателей Украины. Но в 1941 году во Львов вошли немцы, и Гинчанке пришлось скрываться, что с ее внешностью было крайне сложно. Вскоре на нее доносит хозяйка съемной квартиры, и Зузанна, бросив все, спасается бегством. Этот эпизод описан в, наверное, самом известном ее стихотворении, которое не имеет названия и начинается с цитаты из оды Горация: Non omnis moriar. Весь я не умру (лат.). Стихотворение сохранилось в рукописи и было напечатано в 1946 году. Знатоки польской поэзии без труда увидят, что оно является своего рода парафразой известного стихотворения Юлиуша Словацкого «Мое завещание». К сожалению, дру гие стихи Гинчанки военных лет (а она, по свидетельствам друзей, писала их постоянно) бесследно исчезли. Единственное сохранившееся стихотворение говорит о новом, зрелом этапе творчества поэтессы. Кто-то из критиков сказал, что, если бы Гинчанка написала только его, оно обеспечило бы ей место в истории польской поэзии. А еще это стихотворение стало памятником всем жертвам Холокоста.
Non omnis moriar — вот мои цитадели,
Самобранок луга, распростертая простынь,
Бастионы шкафов, драгоценных постелей,
Вот и светлые платья, что останутся после.
Не оставила здесь я наследников клику,
Пусть еврейские вещи длань твоя ищет бойче,
Хоминова, львовянка, жёнка ловкая шпика,
Удалая доносчица, матерь фольксдойча.
Пусть тебе и твоим они служат исправно.
Мои близкие — вы для меня не чужие.
Помню вас я, вы тоже, когда шли жандармы,
Не забыли меня. Обо мне доложили.
Пусть друзья мои сдвинут полновесные кубки
За мое погребенье и шальное богатство:
Канделябры, килимы, салфетки и ступки –
Пусть всю ночь пьют, но только лишь звезды погаснут,
Пусть поищут сокровища, камни, банкноты
В одеялах, матрасах, коврах и диванах.
Ох, как будет гореть в их руках та работа,
Клубы конского волоса и трав духмяных,
Облака потрошенных перин и подушек
Поприлипнут к рукам, в крылья их превращая;
Это кровь моя с паклею склеит подпушек,
Окрыленных их выдаст за ангелов рая. Перевод Валентина Литвинова.
После войны это стихотворение даже фигурировало как улика на судебном процессе против доносчицы Зофьи Хомин, которая так и не признала своей вины, но, по совокупности преступлений, была осуждена на четыре года тюрьмы.
Зузанна попыталась укрыться в Кракове, обзаведясь документами об армянском происхождении. Но и там ее выдал немцам сосед. В гестапо ее пытали, она не созналась в том, что она еврейка, но это не помешало немцам опознать ее и расстрелять как Зузанну Гинцбург. Точное место ее гибели и погребения неизвестно.
Много лет спустя поэт Юзеф Лободовский, которого в свое время связывали с Гинчанкой близкие отношения, опубликовал посвященный ей цикл стихотворений «Памяти Суламифи». Вот несколько фрагментов из него:
Помню, как золотится волынская осень,
и вещая птица мне весть о тебе приносит,
вдохновенному Гимну Соломонову вторя.
А потом, нараспев, мы ведем его вместе,
и вино, белена, зрелый мед в нашей песне,
но гибель от вражьей стрелы птицу ждет уже вскоре. […]
Плачьте, о дщери Иерусалима,
рвите одежды над Суламитой.
Поруганьем и смехом глумливым
краса ее в смерти покрыта.
Вышел из адской бездны губитель грозный,
оливы срубил, попрал саронскую розу,
сквернил теченье Хеврона кровью,
едким дымом небо над домом застил,
тело убитой девы, ехидно злословя,
бросил за проволокой
колючей, шипастой. […]
К изрезанным пулями ногам Суламифи
снова бегут из далекого мифа
кентавры проворной и юной стаей.
На Крите родились они в неведомом веке,
и однажды, приснившись волынской поэтке,
приглянулись своим непокорством и статью. Перевод Владимира Окуня.
Анна Свирщиньская
Анна Свирщиньская. Источник: Polona / WikimediaСвои первые стихотворные опыты Анна Свирщиньская опубликовала еще в 30-годы прошлого века. Однако известность к ней пришла намного позже. Во время войны Анна работала продавщицей, официанткой, санитаркой в госпитале. Но не оставляла и литературного творчества — ее пьеса «Орфей» даже получила премию на подпольном литературном конкурсе. После войны Анна Свирщиньская поняла, что ее прежний литературный язык не в состоянии выразить увиденное и пережитое. Потребовалось время, чтобы выработать новый стиль, что принесло ей популярность. Сборник стихов под красноречивым названием «Я — баба» стал гимном феминизму. С необыкновенной откровенностью Свирщиньская писала в нем о женщинах, их ви́дении мира, их чувственности, а также — неслыханно! — женской биологии в разные моменты жизни.
БРЮХО
Она имеет право иметь большое брюхо,
это брюхо родило пятерых детей.
Около него они грелись,
оно было солнцем их детства.
Пятеро детей разошлись,
ей осталось большое брюхо.
Это брюхо —
прекрасно. Здесь и далее — перевод Натальи Астафьевой.
Чеслав Милош, считавший Анну Свирщиньскую одной из самых выдающихся польских поэтесс, говорил о ее «яростном феминизме». Одной из главных тем ее поэзии была судьба женщины обществе, где правят мужчины.
БАБА
Тащит на себе
дом, огород, поле,
корову, свинью, телят, детей.
Хребет ее удивляется,
что не сломался.
Руки ее удивляются,
что не отвалились.
Она не удивляется.
Ее подпирает, как кровавый костыль,
каторжный труд
умершей матери.
Прабабку
били кнутом.
Этот кнут
сверкает над нею в тучах
вместо солнца.
Следующий сборник Свирщиньской назывался «Я строила баррикаду» и был посвящен Варшавскому восстанию. Снова шок. Так о войне в польской поэзии еще не говорили. Без пафоса, нарочитого трагизма, слез. Сухо, отстраненно, почти без эмоций.
ПОСЛЕ НАЛЕТА
Из груды рухнувших стен
торчит в небо
серая как стена
рука с пятью пальцами.
Я НОСИЛА СУДНА
Я была санитаркой в госпитале
без лекарств и без воды.
Я носила судна
с гноем, кровью и калом.
Я любила гной, кровь и кал,
Они были живые, как жизнь.
Жизни было вокруг
все меньше.
Когда мир погибал,
я была лишь двумя руками, которые подают
раненому судно.
Еще одна тема, своеобразно звучавшая в поэзии Свирщиньской — эротика. Любовь, секс становятся убежищем, в котором двое могут ненадолго укрыться от гнетущей, безысходной действительности.
Ты приходишь ко мне ночью,
ты животное.
Женщину и животное может соединить
только ночь.
Может быть, ты дикий козел,
а может быть, бешеный пес.
В темноте не видно. […]
твое тело животного
понимает больше, чем ты.
Оно тоже грустное.
И когда ты заснешь,
оно меня согревает своим косматым теплом.
Мы спим, прильнув друг к другу,
как двое щенят, у которых подохла сука.
Так поэтесса, которой шел уже седьмой десяток, стала вдруг символом женской свободы — в стихах, в отношениях с мужчиной, в менталитете. Это, на наш взгляд, породило целое направление в польской женской поэзии, включающее такие имена как Марта Подгурник или Юстина Баргельская.
Наши тела
не хотят расстаться.
Защелкнулись в объятии
и смотрят на нас
с ужасом,
как двое детей на убийцу,
который приближается.
Ничего не понимают. Обезумев,
мокрые от слез,
содрогающиеся от рыданий,
спрашивают, спрашивают, спрашивают,
почему.
И не слушая ответа,
спрашивают
снова и снова,
со стоном,
с мольбой о пощаде.
Вислава Шимборская
Современная польская поэзия подарила миру двух обладателей Нобелевской премии по литературе — это Чеслав Милош и Вислава Шимборская. Отец Виславы Шимборской был управляющим крупного поместья и политиком правого толка, сама же она с 1945 года включилась в литературную жизнь Кракова, вступив заодно в правящую коммунистическую партию. Тем не менее, первую ее книгу стихов цензура не допустила к печати, сочтя содержание недостаточно «социалистическим». Наконец, в 1952 году состоялся литературный дебют поэтессы, и она была принята в Союз литераторов. Но лишь третий сборник Шимборской «Призывая Йети» открыл читателю ее «фирменные» черты: неповторимую иронию, интеллектуальность, умение находить большие смыслы в малых вещах. А следующий томик под названием «Соль» сделал Виславу Шимборскую по-настоящему знаменитой.
В Париже, в утреннем до сумерек Париже,
В Париже, как
В Париже, который
(о, святая наивность описания, помоги же!)
в саду возле огромного собора
(нет, он не построен,
он сыгран на лютне)
спит в позе статуи на саркофаге
светский монах, клошар, парижский нищий. […]
Раскаменевают химеры
(крылуны и псовята, обезьянцы, ночницы,
самоногие головы, неподобы и гжабы,
всевозможество готики, аллегро виваче)
и глядят на него с любопытством,
как ни на кого из нас,
расторопный Петр,
путный Михаил,
дельная Ева,
Барбара, Клара. Перевод Натальи Астафьевой.
Способность Шимборской в нескольких словах (почти без слов) сказать все о мире, в котором мы живем, удивительна. Такие стихотворения, как «Утопия», «Ненависть», «Классик» исчерпывающе расскажут нам о бренности славы, недостижимости идеального мироустройства, вечном торжестве зла над добром… Кажется, этот спокойный пессимизм призывает нас не рваться «штурмовать небо», а попытаться что-то улучшить хотя бы на своей маленькой делянке.
.jpg)
Вислава Шимборская. Источник: Мариуш КубикДВЕ ОБЕЗЬЯНЫ БРЕЙГЕЛЯ
Таков мой вечный экзаменационный сон:
в окне сидят две обезьяны, скованные цепью,
а за окном
плещется море и порхает небо.
Сдаю историю людей.
Плету и заикаюсь.
Глядит с иронией одна из обезьян,
другая как бы спит в оцепененье,
когда же на вопрос молчу, замявшись, я,
она подсказывает мне
тихим позвякиваньем цепи. Перевод Натальи Астафьевой.
Когда в 1996 году Виславе Шимборской присудили Нобелевскую премию (с любопытной формулировкой: «за поэзию, которая с предельной точностью описывает исторические и биологические явления в контексте человеческой реальности»), на поэтессу, отличавшуюся в жизни скромностью, не любившую больших скоплений людей, обрушился вал славы. Она называла этот период «Стокгольмской катастрофой». Ей трудно было поверить, что ее, как она считала, камерная поэзия может интересовать стольких людей.
ЕСТЬ ТАКИЕ, ЧТО
Есть такие, что ловчее управляются с жизнью.
Внутри у них и вокруг порядок.
На все есть ответ и всегда найдется выход.
Они вмиг угадают, кто кого, кто с кем,
почему и с какой целью.
Непреложные истины скрепляют печатью,
ненужные факты отправляют в бумагорезку,
а на неизвестных личностей
у них уже заведены досье.
Думают они ровно столько, сколько нужно,
и ни минутой дольше,
ведь в эту минуту может закрасться сомнение.
А когда жизнь их отпускает,
покидают свой пост
предписанным путем.
Иногда я им завидую —
к счастью, недолго. Перевод Ксении Старосельской.
Многие годы самым близким человеком для Виславы Шимборской оставался писатель Корнель Филипович. Они не были связаны узами брака, но почти не расставались. Проводили отпуска на лесных озерах, собирали грибы, плавали по рекам на каяках. Пожалуй, самое известное русскоязычному читателю стихотворение Шимборской, «Кошка в пустой квартире», было написано после смерти пана Корнеля.
Умереть — такого не делают кошке.
Что остается кошке одной
в пустой квартире?
Карабкаться на стенки.
Крутиться между стульев.
Вроде ничего не сменилось,
а изменилось всё.
Вроде не передвинуто,
а переставлено всё.
И вечерами лампа больше не светит.
Слышны шаги по ступенькам,
но это не те.
Рука кладет на блюдечко рыбу,
и тоже не та рука.
Что-то не начинается
в свое обычное время.
Что-то не происходит,
что быть должно.
Кто-то тут был да был,
а внезапно взял и исчез,
и нет его, нет как нет.
Во все шкафы загляни.
По полкам пробегись.
Заберись под ковер и проверь.
Даже нарушь запрет
и разбросай бумаги.
Что еще остается?
Спать да ждать.
Ну уж, пусть только вернется,
пусть покажется.
Вот тогда узнает,
что такого кошкам не делают.
Пойдешь в его сторону,
будто совсем неохотно,
потихонечку,
на ужасно обиженных лапках.
И никаких прыг-скок-мур-мур для начала. Перевод Натальи Горбаневской.
Вообще, к смерти Шимборская относилась со свойственным ей черным юмором, даже заранее заготовила эпитафию. Когда, по польскому обычаю, мужчины целовали ей руку, она приговаривала: «Целуйте, целуйте, пока теплая». Незадолго до своего ухода пани Вислава стала деловито готовиться к неизбежному.
Она навела порядок в своих архивах, бумагах, придумала фонд, который после ее смерти должен был продолжать ее дело, перечислила ему свои деньги и передала права на свои произведения. Шимборская даже подготовила последний сборник стихов под названием «Довольно». Находясь в больнице, она подписала договор с издательством, и мы напечатали книгу спустя несколько месяцев после ее кончины.
НАДГРОБНАЯ НАДПИСЬ
Здесь старомодная, как точка с запятой,
лежит Шимборская. Прими и упокой,
земля, писательницу, хоть сей труп
считался вне литературных групп.
Лопух, сова и это вот творенье —
все, чем украшен камень непригожий.
Вынь электронные мозги, прохожий,
и о судьбе ее поразмышляй мгновенье. Перевод Асара Эппеля.
Эва Липская
Если Вислава Шимборская в 1945-м уже начала свой литературный путь, то Эва Липская в том памятном году только родилась (хотя, кажется, унаследовала от старшей современницы толику самоиронии). Ее первый поэтический сборник вышел в 1967 году, став прологом для хлынувшей вскоре «новой волны» в современной польской поэзии. В какой-то степени ее биография напоминает жизненный путь Казимиры Иллакович: Липская тоже посвятила часть жизни государственной службе. В 90-е годы она трудилась в польском посольстве в Вене, руководя там Польским институтом. Может быть поэтому она, немало поездив по миру, смотрит в своих стихах на окружающую действительность, как внимательный, но сторонний наблюдатель, пробуя ухватить ее с разных ракурсов.
Мы —
рожденные в сорок пятом открытые настежь —
живущие в полном комфорте собственных тел
читаем книги философов и книги телефонов.
Сосредоточенно рассматриваем каждое землетрясенье.
Мы. Послевоенное поколенье из мирных вазонов.
Выведенное из непреложных статистических законов.
Не расслышанное в шуме первоначальных дней.
Страдающее бессонницей и похожее на ночную бабочку.
Призванное сосредоточиться над. Перевод Натальи Астафьевой.
При этом Липская не стремится к внешним эффектам, даже свои сборники поначалу озаглавливая весьма неброско: «Стихи», «Второе собрание стихов», «Третье собрание стихов» — и так далее. Но это демонстративное отсутствие претенциозности сочеталось с изощренной изобретательностью, а в стихах часто звучало ощущение беспокойства и тревоги.
ТАКИЕ ВРЕМЕНА
Иду через двор. И вдруг
подбегает ко мне шестилетний мальчик
щеки — земляники.
В руке деревянный пистолет.
«Пиф! Паф!» — стреляет в меня.
А потом он прячет оружие в карман.
«Готово» — говорит. И уходит.
Уведомляю родных. Друзей.
Звоню в милицию: заявляю о собственной смерти.
Но все только разводят руками:
«Такие уж времена» — говорят. Перевод Натальи Астафьевой.
Глядя в окружающий мир, поэтесса прислушивается к себе. Одно накладывается на другое, и в стихах появляется та многомерность, которая позволяет каждому читателю открыть в них что-то свое.
Эва Липская. Источник: Кшиштоф Побози / Wikimedia* * *
Я лежала на дне
но потоп не спас меня.
Я горела в огне
но пожар не спас меня.
Не спасли меня катастрофы
поездов и автомобилей.
Не спасли самолеты
взрываясь со мною в воздухе.
Напрасно пали в прах
стены больших городов.
Не спасли меня ни отрава
ни прицельные залпы карательных взводов.
И конец света не спас –
у него на меня просто не было времени.
Ничто меня не спасло.
ЖИВУ. Перевод Андрея Базилевского.
В более поздних стихах Липской нарастает чувство бессилия перед унифицирующим воздействием СМИ, перед навязанными картинками из интернета, заменяющими нам живую природу, перед всепроникающей незаметной цензурой. Действительность выглядит все более жестокой, бессмысленной и абсурдной. Поэт бежит от нее в свой герметичный мир, но иногда пытается и разбудить людей, спящих наяву в этой матрице.
Убегаю прочь
от подавляющего большинства.
От преобладающего числа присутствующих.
Аквариум лифта уносит меня наверх
на последний этаж одиночества.
Убегаю прочь от решительного большинства
для которого левое вечно справа. Перевод Андрея Базилевского.
Этот рассказ о женской поэзии Польши можно было бы продолжать, поскольку мы поговорили далеко не обо всех ее представительницах, а с каждым годом в ней появляются все новые имена. Несомненно, мы еще вернемся к этой теме и откроем для себя немало замечательных авторов, прекрасных стихов и новых легенд.
Редактор Ольга Чехова
